Глава IV

АРЕСТ

 

Был теплый июльский вечер. Студенты университета молча стояли на вечерней поверке. После тяжелого дня солдата приятно в строю немного расслабить ноги. Взвод юристов проходил военную подготовку в Ворошиловских армейских лагерях. Эти лагеря были разбиты еще до войны на правом берегу Волги, возле Калинина. Кругом нас окружал зеленый лиственный лес - край грибов и земляники. По ночам возле палаток куковали кукушки, утром из-под ног выбегали зайцы.

Я стоял третьим от правого фланга и понемногу собирал свои мысли. А мысли эти были невеселые. После ареста Романа в мае месяце я чувствовал, как незримый топор повис над моей головой. И правда, было о чем волноваться: с Романом нас связывало "батумское дело", встречи в еврейском театре и длительная "ласка" стукачей.

Я не мог забыть, как ранним майским утром к нам домой, на Собачью площадку, прибежала Ася Павловна, мать Романа. Вся в слезах, рыдая, она еле прошептала: "Ромика ночью арестовали... Миша, ты же знаешь, скажи, ты знаешь за что?". Я знал... Но, посмотрев в ее плачущее и состарившееся лицо, ничего не сказал. Рядом стояла моя мама и тоже вопросительно смотрела мне в глаза. Я молчал. Тяжело скрывать правду от самых близких людей в век лжи и обмана. Но так было лучше: для матерей оставалась надежда. Для меня ее уже не было.

 

Мысли текли медленно. Я вспоминал краснопресненский военный железнодорожный пересыльный пункт, через который нас направляли в военный лагерь, и двух стукачей, обнюхивающих меня. Они ходили вокруг, присматриваясь, и напоминали навозную муху, летящую на сладкое.

Видимо, размышлял я, круг начал замыкаться. Затем, уже в военном лагере, один из стукачей, Карпов (студент-филолог) пытался сблизиться со мной. Он рассказал о себе грязную и скабрезную историю, за которую его хотели выгнать из МГУ, но не выгнали. Сидя в подвале Калининского МГБ, я понял, почему его "простили". Он был нужен для оперативной работы.

Карпов вдруг начал интересоваться проблемами диктатуры пролетариата. И я удовлетворил его любопытство, сказав, что это необходимая вещь в стране, строящей сталинский социализм. После разговора стало ясно, что меня бдительно опекают и здесь. В душе что-то напряглось, и я стал ожидать неизбежное. Страха не было.

Все эти мысли прервались, когда старшина, дюжий хохол, дурак и кривляка, зычным голосом кликнул: "Третий взвод. Смирно! Равнение на середину!".

И тут я заметил, как к взводу подошел ротный командир. Он что-то сказал старшине. Тот, после небольшой паузы, начал выкликивать фамилии. "Рядовой Иванов, ко мне! Рядовой Семенов...". И вдруг я услышал свою фамилию: "Рядовой Маргулис, ко мне!". Я сделал три шага вперед, повернулся через левое плечо к строю. Затем прозвучала команда: "К палатке командира роты, шагом марш!". И мы пошли втроем, чеканя шаг и соблюдая интервалы. Я шел замыкающим. Не доходя до палатки командира, раздалась команда: "Стой!". В палатку были вызваны два впереди идущих солдата. Через несколько минут я увидел, как они вышли и отправились в расположение взвода. Я остался стоять один.

 

Уже стемнело. На плацу закончился развод. Студенты расходились по палаткам. Я продолжал стоять. И вдруг где-то рядом из темноты прозвучал голос ротного: "Рядовой Маргулис, в палатку шагом марш!". Я сделал несколько шагов и вошел туда. В палатке было темно. Внезапно загорелся карманный фонарик и кто-то осветил мое лицо. Потом зажегся второй такой же фонарик. Ко мне подошли двое в штатском. Один из них, коренастый, крепкий, подтянутый, тихо сказал: "Это он!". И сразу откуда-то сбоку я услышал металлический голос: "Вы арестованы!". Командир роты приказал снять ремень, а сам сорвал погоны.

Я плохо различал людей и предметы. Но ясно помню: страха не было.

Подошел старшина. Комроты приказал собрать вещи. Со старшиной мы пошли, уже не соблюдая строя. Дорога шла через перелесок, сквозь густой кустарник. По пути попадались студенты. Они удивленно разглядывали небывалое шествие. Позднее, в Калининском МГБ, я понял, для чего это сделали. МГБ широкой оглаской ареста решило запугать студентов. Ночной маскарад должен был устрашить меня.

В моей палатке никто не спал: видимо, старшина предупредил ребят о моем аресте. Мой однокашник по университетской группе передал мне узелок с вещами. Остальные студенты, приподнявшись со своих походных коек, смотрели вопросительно-недоверчиво. Я, кажется, сказал: "До свидания!". Никто не ответил.

Возле палатки ожидал второй штатский. Он приказал идти вперед. Старшина остался на месте... Двое в штатском стали по бокам.

Мы шли по тропинке, минуя большую дорогу. Все молчали. Видимо, так устроен человек. Сердце тревожно сжалось, в теле я ощутил неуловимую дрожь. Мысль напряженно билась в висках: держись, держись, не раскисай. Я собрал всю свою волю, сознательно замедляя шаги. Мне

 

нужна была психологическая передышка. Так хороший пловец, проплывая большую дистанцию, хочет отдохнуть, чтобы сделать последний рывок. Я успокоил себя и стал размышлять. Страха не было. Я шел, высоко подняв голову. Ворот моей гимнастерки был открыт. Я жадно вдыхал ночной воздух. За эти несколько минут промелькнула вся моя короткая жизнь!

Мысль оборвалась, когда мы подошли к дому, стоявшему у лесной опушки. Один из конвоиров открыл дверь, и я вошел в маленькую комнату, плохо освещенную лампой.

Посередине стоял небольшой стол. На невысоком стуле сидел капитан в форме МГБ. При нашем появлении он приподнялся и сказал: "Вы арестованы! Вот ордер на арест". Он протянул мне бланк.

Там было написано, что санкционировал мой арест военный прокурор войск МВД СССР Чернов. Произвести арест и обыск было поручено двум капитанам МГБ.

После минутной паузы капитан громко сказал: "Предъявите ваши документы". Я отдал студенческий билет. Один из штатских профессиональным движением ощупал карманы брюк и гимнастерки. Другой после этого с усмешкой спросил: "Куда теперь хочешь ехать?".

Я посмотрел на него глазами, выражавшими презрение, и сказал, обращаясь к капитану: "Что, это допрос?".

Тот усмехнулся, покачал головой и произнес: "Можете не отвечать!". А затем, поглядев на штатских, сказал: "Не надо. Он идейный и к тому же юрист...". И все трое с любопытством посмотрели на меня. В этом взгляде я прочитал удивление и враждебность: видимо, не часто так себя вели при аресте двадцатилетние.

Быстро была составлена опись моего нехитрого имущества, и мы сели в машину. Один из штатских сидел за рулем "Победы". Со мной по бокам на заднем сидении разместились капитан со штатским.

Машина тронулась. Я спокойно смотрел через ветровое

 

стекло на зеленую стену деревьев, подступивших прямо к шоссе. Капитан, видимо, чтобы разрядить обстановку, стал рассказывать шоферу о последнем футбольном матче. Но я чувствовал, что это была игра: все трое следили за мной.

Я был спокоен. Страха не было. Видимо, мое поведение их пугало и настораживало. В машине я впервые стал думать о доме, о своей больной маме, об отце. И острая боль защемила сердце.

Полтора часа езды по ночному шоссе пролетели незаметно. Мы въехали в спящий Калинин, петляя по улицам. Машина остановилась у невысокого здания, окруженного высокой двухметровой стеной. Это было калининское МГБ.

Железные ворота открылись. Машина въехала в бетонный дворик. Дверца открылась, и мы вошли в мрачное здание. В длинном коридоре слабо горели лампочки. Чувствовалось, что здесь работают ночью. По коридору сновали люди, хлопали двери, стучали пишущие машинки.

Меня привели в высокую комнату, где седой человек в штатском молча посмотрел на меня. После минутного размышления он приказал увести, так и ничего не сказав.

Мы стали спускаться по лестнице вниз в подвал. Прошли вниз два этажа. Наконец показалась решетчатая стена: за ней был виден хорошо освещенный коридор. Когда я взглянул на эту решетчатую стену, состоящую из металлических прутьев, на память пришли описания мрачных подземелий средневековья. А может быть, подвалы фашистского гестапо или застенки испанской инквизиции?

Нет - это было сталинское МГБ. Я знал, что в камерах заключенных окна состоят из решеток. Но увидеть огромную решетку, как в зоопарке я не ожидал. Это не был детективный роман. Это шел июль 1950 года в России.

(Потом, сидя в Лефортовской тюрьме и проходя по металлическому трапу на прогулку, я часто вспоминал кали-

 

нинскую клетку. В Лефортове вся середина пятиэтажного зала тюрьмы была затянута железной паутиной. Чтобы заключенные не бросались вниз головой после избиений и ночных допросов, им сохраняли жизнь на время следствия.)

Решетчатая дверь с лязгом отворилась, и молчаливый вертухай провел меня в маленькую комнату. Меня встретил хмурый человек в форме цвета хаки. Он приказал раздеться и сесть на табурет. Не глядя на меня, вертухай срезал все пуговицы с моей одежды, оставив одну, чтобы застегнуть штаны. Затем мы вышли из комнаты и пошли по лабиринтам коридоров. Везде мерцал слабый свет, и, казалось, за каждой дверью камер нас ожидала зловещая тайна. Было, наверно, часа три ночи. Наконец вертухай длинным ключом открыл дверь одной из камер, и я очутился в маленькой комнате 1, 6х2 метра. Сбоку стояла железная кровать без матраца и маленький столик.

Я бросил на кровать шинель, снял солдатские ботинки и, не раздеваясь, лег на железные пружины. Думать больше не хотелось. Я задремал. Это была первая ночь в Калининском МГБ.

Это был тревожный сон. Мне чудилось, что кто-то незримый стоит над моей головой. Что-то тяжелое давило ее к подушке. Я несколько раз просыпался. И каждый раз видел перед собой дверной волчок и тусклую лампочку в потолке. Волчок через каждые пятнадцать минут открывался, и чей-то глаз обозревал камеру. Это был мой первый сон под наблюдением. К утру я проснулся. В шесть часов дверь открылась и на пороге показался вертухай. Он негромко сказал: "Подъем! Спать больше нельзя!".

Я молча присел на край железной койки. Примерно через полчаса прямоугольная прорезь двери открылась (кормушка, как ее прозвали з/к) и вертухай положил горбушку черного хлеба и два кусочка пиленого сахара. Это был мой завтрак.

 

Примерно через час я пошел на оправку. Вернувшись, я с жадностью выпил кружку испитого ржавого чая.

В девять часов в камеру вошел дежурный лейтенант в сопровождении старшины. "Вопросы есть?" - спросил он безразличным тоном. "Да, - ответил я. - Требую немедленного перевода в Москву". Лейтенант ничего не сказал и вышел.

Прошел еще один утомительный час. Хотелось спать. Чтобы не заснуть, я стал ходить по камере шаг к стене и обратно.

Около 11 часов утра вошел вертухай и приказал собрать вещи. Через несколько минут мы пришли в большой белый кабинет. В нем стоял канцелярский стол и сейф. Я жмурился от яркого солнечного света.

Из-за стола вышел капитан и что-то сказал штатскому. Тот открыл сейф и, повернувшись ко мне, громко сказал: "Руки вперед". Я даже не заметил, как он вынул из сейфа блестящий металлический предмет. Только спустя несколько минут я почувствовал, как мои руки сковала гибкая железная пружина. Это были наручники, или, как их называли заключенные, "браслеты". Действительно они намертво стягивали кисти рук. Но снаружи имели вид хорошо отполированных колец. Я еще не знал их секретов. Это было впереди.

Капитан, глядя на меня, резко бросил: "Предупреждаю! При попытке к бегству будет применяться оружие!". Он демонстративно вынул из стола пистолет и положил его в кобуру.

Двое штатских приказали идти вперед. Мы вошли в тюремный дворик и сели в серую "Победу". Было около 12 часов дня. С гулом отворились высокие ворота, и мы помчались по улицам Калинина. Машина ехала по окраинам, минуя большие улицы. Вскоре мы въехали на шоссе Ленинград-Москва. Шофер прибавил газ, и мы помчались с бешеной скоростью.

 

Я сидел на заднем сидении машины. Руки были затянуты "браслетами". По бокам находились штатские. Сначала я не чувствовал боли. Но сделав одно неосторожное движение, я убедился, что наручники глубоко впились в запястья. Каждое лишнее неосторожное движение вызывало боль. Я старался не шевелиться. Но это было невозможно.

Я молчал. Стиснув зубы, молча глядел на штатских глазами, полными ненависти и презрения. У меня стали затекать руки. А в это время штатские вели незначительный разговор о футболе. Один из них, с тупым лицом и плешивым затылком, искоса поглядывал на меня. Штатские видели, что мне больно, но молчали.

Внезапно стало барахлить ведущее колесо. Шофер резко затормозил. Все подались в машине вперед. А браслеты еще глубже впились мне в запястья. Я даже вскрикнул от боли.

Машина остановилась. Один из штатских приказал мне выйти из машины. Я вышел и встал у обочины дороги. Трое конвоиров загородили меня, и один, достав ключ, пытался открыть наручники. Я посмотрел на свои руки: они распухли и посинели. Штатский долго ковырялся с браслетами, но не открыл замка. Он что-то сказал другому конвоиру. Я понял, что ключи от этой пары "браслетов" остались в Калинине.

Они молча уставились на меня, надеясь увидеть мои слезы. Я молчал. И тут только понял, что это была игра. Они просто хотели помучить.

Я молчал. Мне приказали сесть в машину. Шофер еще с полчаса возился с колесом. Я наблюдал в стекло за шоссе.

Мимо нас проезжали гражданские машины. В них сидели свободные и веселые люди. Они и не подозревали, что в серой "Победе" сидит студент II курса МГУ Мнасе (Михаил) Маргулис, а на руках у него наручники. Я смотрел на них через ветровое стекло глазами затравленного зверя.

 

Наручники все глубже впивались в запястья. Это было километрах в 20 от Клина.

Наконец машина тронулась. Через полчаса мы приехали в Клин. Машина сбавила скорость. Через несколько минут она остановилась у городского отделения милиции. Мы въехали во дворик. Двое штатских вышли. Через несколько минут появился милиционер. Он приказал мне выйти из машины. Я старался не делать лишних движений и, держа руки на весу, с трудом выбрался из нее. Он занялся "браслетами".

Внезапно щелкнул ключ, и я почувствовал руки свободными. Поднеся их к глазам, увидел: два глубоких красных круга опоясывали запястья. Я стал растирать руки, но круги остались. Впервые опустив их свободно, я почувствовал облегчение: боли не было.

Потом, уже пройдя "конвейер" Лубянки и сидя в лагерях, я узнал, что наручники надевались самым отчаянным людям, которые "были склонны к побегам".

Остальную часть пути мы проехали без происшествий. Машина проехала Сокол, улицу Горького и, сделав поворот у центрального телеграфа, покатилась мимо МХАТа на Кузнецкий мост. На самом верху, где теперь помещается редакция журнала "Советская женщина", она резко затормозила. Заняв свое место в ряду машин, серая "Победа" не привлекала никакого внимания.

Один из штатских вышел и направился к зданию Лубянки. По тротуарам двигалась пестро одетая толпа. И никому уже не было дела до меня. Печать неволи опустилась на мои плечи.

Я смотрел через ветровое стекло на двух девушек, весело щебетавших на тротуаре, а в душе накапливалась глухая боль и обида. Этим смеющимся девушкам, этой Москве и всей вселенной было глубоко безразлично, что со мной происходит. Они не могли мне помочь. Я остался один. Я должен бороться и победить.

 

Эти мысли были прерваны щелчком открывавшейся дверцы машины. Незнакомый штатский открыл большой конверт и внимательно разглядывал увеличенную фотографию. Он пристально посмотрел на меня, сверился с фотографией и затем, обратившись к шоферу, сказал: "Это он. Можете ехать!".

Через несколько минут машина повернула направо наверх и, перегораживая улицу, остановилась у высоких решетчатых ворот серого здания МГБ на Лубянке. Ворота медленно открылись, и машина стала въезжать во двор. Рядом с ней на тротуаре оказалась пожилая женщина. Она бросила взгляд внутрь и встретилась с моими глазами. Женщина, видимо, поняла все, и ее лицо исказилось от горя и сострадания.

Это был последний взгляд свободного человека, который я увидел в Москве.