ОТГОРОДИТЬСЯ ИЛИ УЙТИ

 

Не могу не вспомнить еще об одном человеке. Хотя нарисовать его портрет еще труднее: таким он был замкнутым, к откровенности не склонным... Это мой двоюродный брат Юрий Николаевич Петров (по документам — Георгий Николаевич).

Юра был старше меня на 23 года, и разница в возрасте определяла расстояние между нами: я был еще мальчик, он — взрослый человек.

Был он художником, в основном — рисовальщиком, иллюстратором книг. Он окончил Академию Художеств, параллельно занимаясь на курсах иностранных языков при Ленинградском университете. Лингвистические способности его были несомненными, он свободно владел французским, английским, испанским. Знание испанского языка сыграло в его жизни огромную роль. В 1936 году, когда началась гражданская война в Испании, Юра вызвался поехать в Испанию в качестве переводчика.

Конечно, его кандидатура прошла соответствующую проверку. Анкета у него была безупречной, сомнений не вызвала. Из Ленинграда он выехал сначала в Москву. Был назначен переводчиком к командиру танковой бригады Дмитрию Павлову. В ноябре вместе с танкистами прибыл на пароходе в испанский порт Картахену.

Формировалась бригада в курортном городке Арчена, в провинции Мурсия. Зимой танки Павлова были впервые

 

брошены в бой — под Мадридом. Как потом вспоминал республиканский генерал Листер, в феврале 1937 года у реки Харамы Павлов был истинным организатором обороны республиканцев. По словам Листера, Павлов проявил себя «человеком большой энергии, был умным, смелым и быстрым в решениях».

Тогда же, в феврале, Юрий Петров был, в числе других, награжден орденом Красной Звезды. Очевидно, представил его к ордену комбриг Павлов, но за какие именно заслуги — неизвестно.

В марте танки Павлова под Бриуэгой атаковали итальянскую моторизованную колонну, затем участвовали в бою под Гвадалахарой. Позднее — в боях под Брунете, Фуэнтес дель Эбро и Теруэлем. Знаю, что Юрию Петрову довелось бывать также в Мурсии, Валенсии, Таррагоне. Не знаю, удалось ли ему побывать в Мадриде и, главное, в музее Прадо — это не могло не быть его мечтой, как художника, горячо Испанию полюбившего...

В Испании Павлов звался Де Пабло. Его переводчик Юрий Петров носил там какую-то югославскую фамилию, но какую именно — не сказал потом никому: видимо, дал подписку о неразглашении и — в самом деле ничего не разглашал.

На его сохранившихся письмах из Испании — советские марки. По тексту писем, кратких и невнятных, никак нельзя определить, откуда они посланы. В одном случае выдает водяной знак на бумаге (Jose)... Вот, например, письмо Юрия Петрова котцу 2 мая 1937 года: «...Рисовать удается мало и хочется осуществить разные живописные затеи. Беглые наброски делаю. Это всегда был мой грех — беглые впечатления, — а дальше к крупным вещам — картинам — шло туго. Правда, сейчас просто не хватает

 

времени. Надо будет достать немного французских красок, они в Ленинграде редки, может быть? пришлю скоро. Кроме повышенной нервозности и весенних болей в груди, на болезни жаловаться не приходится, — здоров».

О том, как он покидал Испанию, мне ничего не известно, кроме маленькой частности: когда Юра вместе с товарищами перебрался через границу во Францию, какой-то француз, указывая на них, сказал: «Tout leur passe est ecrit sur leurs museaux» («Все их прошедшее написано у них на роже»).

По возвращении в Ленинград Юра выглядел иностранцем: заграничная кожаная куртка, кашне, берет, сдвинутый набок, роговые очки. В те годы у нас редко можно было встретить мужчину в берете, на такого оглядывались на улице...

Из Испании домой Юра привез дюжину патефонных пластинок с записями народных песен и танцев. Испанские песни он обожал.

Но главное, что он привез, — это многочисленные беглые зарисовки, наброски. По этим наброскам он уже в Ленинграде создал серию рисунков углем «Испанский дневник». Он пробовал также реализовать «живописные затеи» — по памяти. Написал незаконченный портрет неизвестного нам испанца — в черной шляпе и с черным платком, закрывающим нижнюю половину лица. Написал портрет неизвестной нам испанки по имени Тереза. Сохранился также написанный маслом на холсте вид маленького испанского городка: рыжие черепичные крыши, церковная звонница и совсем неяркая даль в голубых и охристых тонах. В пейзаже виден запряженный в одноколку мул, а рядом, на сухой траве, сидят мужчина и женщина — спиной к художнику. Ясно ощущается одиночество художника, его печаль. Это его прощальный взгляд на Испанию.

 

Много лет спустя после его смерти удалось издать в Ленинграде «Испанский дневник». Сестра художника (и сама художница) Нина Петрова послала экземпляр альбома легендарной героине гражданской войны в Испании Долорес Ибаррури, которая тогда, в 1969-м, жила в Москве. Ибаррури прислала ответ — письмо на русском языке: «Дорогая подруга! Для меня было очень трогательно получить книгу Вашего брата Юры. Его рисунки — исключительно интересные и своеобразные — были для меня настоящим откровением. Только настоящий художник может создать такой выразительный образ испанского народа и понимать так глубоко его быт». — Но это признание пришло более чем через тридцать лет, а тогда, по возвращении из Испании, о публикации рисунков думать не приходилось. Юра обязан был скрывать самый факт своего участия в гражданской войне в Испании. Так, например, в автобиографии, которую он должен был куда-то представить в 1942 году, Испания вообще не упомянута, а самое пребывание там определено как «выполнение ответственного специального задания» — неизвестно где.

В Ленинград он вернулся в феврале 1938 года. Вспомним, что это было время террора и массовой подозрительности. А ведь Юре, когда его направляли в Испанию, надо было скрывать, что его родной дядя Иван Иванович Тхоржевский — белоэмигрант и постоянный сотрудник эмигрантской газеты в Париже. У Юры и у меня был, кроме того, еще один дядя в эмиграции — Михаил Иванович Тхоржевский, который, правда, статей в эмигрантской прессе не писал, но в гражданскую войну был офицером в белой армии... Если бы Юра упомянул в анкетах о своих родственниках за границей — не видать бы ему Испании как своих ушей. Более того, он серьезно рисковал

 

попасть под колеса репрессии, если б эти родственные связи открылись...

Неудивительно, что он становился все более замкнутым. Его истинное отношение к происходившему оставалось незаметным для постороннего взгляда, как водяной знак на бумаге.

У него было свое долголетнее домашнее развлечение: он рисовал тушью на плотной бумаге маленькие фигурки (от четырех до пяти сантиметров ростом), раскрашивал акварелью и вырезал ножничками. На обороте писал карандашом придуманное имя, — это были французы, англичане, итальянцы, испанцы в несовременных (чаще всего старинных) костюмах, среди них были отряды солдатиков в разноцветной форме (эти фигурки ныне хранятся у меня, их более тысячи). Юра прикреплял кнопками к столу большой лист ватмана и на нем раскладывал, передвигал свои фигурки — играл, как мальчик... Эту игру он называл «Страна Астрея». Но почему Астрея? Неужели он знал о существовании в Париже масонской ложи по этим названием?.. Ответа у меня нет.

Замыкаясь в себе, пытаясь отгородиться от дикости окружающей жизни, Юра дожил до начала войны в 41-ом...

Когда германские войска вторглись в Советский Союз, одним из виновников неподготовленности Красной армии к нападению врага был объявлен Дмитрий Павлов, в ту пору уже генерал и командующий Западным военным округом. Ныне совершенно ясно, что, если генерал Павлов и был виновен в неподготовленности армии, то уж никак не более, чем сам Сталин, однако он был сделан одним из козлов отпущения — и расстрелян. Могу себе представить, как ошеломлен был этим известием бывший переводчик комбрига Юрий Петров...

 

В Ленинграде, с первых дней войны, он участвовал, как художник, в выпуске плакатов серии «Боевой карандаш». В блокаду его спасла от голодной смерти возникшая (не знаю, кто ему в этом посодействовал) возможность перебраться в Кронштадт — в феврале 1942 года. По льду Финского залива попутная машина перевезла его туда. Насколько я знаю, продовольственные склады Балтийского флота в Кронштадте имели достаточные запасы, так что флот не голодал в блокаду. Три месяца Юрий Петров жил на корабле, где его кормили наравне с матросами. К лету 1942-го он вернулся в Ленинград. В начале 1943-го был мобилизован в армию. Его младший брат Николай, палеонтолог, вступил в ряды Народного ополчения уже в начале войны и пропал без вести на фронте — под Ельней...

Первое сохранившееся письмо Юрия Петрова из армии к сестре Нине звучит довольно странно: «Со мной чего бы ни случилось — не удивляйся, всё имеет свою закономерность, а я все равно никогда не бываю покойно счастлив».

А вот другое его письмо, посланное откуда-то из-под Выборга в январе 1944 года: «Теперь живу на новом месте, так что не беспокойся, если мне не удастся скоро тебя повидать, о чем, как всегда бывает, — чаше и огорченней думаю. Надо быть очень расторопным и находчивым, чтобы не упустить такую возможность. Но кто знает, — может быть и не надо мучить себя упреками и это осуществится. Это утешение мне очень надо в себе воспитывать, при моей наклонности не надолго, но очень сильно растравлять себе душу размышлениями — мог бы ведь, а не сделал».

В мае 1944-го он получил отпуск из части и приехал в Ленинград. Женат он не был, встречали его две незамужних

 

сестры. Какие новости мог он узнать дома? Прежде всего, конечно, о том, что в феврале арестован и в марте осужден военным трибуналом я, его младший двоюродный брат. И о том, что у меня был обыск, причем конфискованы подозрительные книги и бумаги, и наконец о том, что за шкафом при обыске обнаружена камергерская шпага нашего общего парижского дядюшки Ивана Ивановича. Не узнать об этом Юра не мог: мы жили рядом, в одном доме, на одной и той же лестничной площадке. С другой стороны, это была не такая новость, о которой он мог узнать несколько раньше, из письма. Его сестры не рискнули бы сообщить в письме о моем аресте: ведь они знали, что вся переписка просматривается военной цензурой... Юра вернулся в свою часть, стоявшую под Выборгом, поблизости от линии фронта, но все же не на передовой. Неожиданно для всех 9 июня он застрелился.

 

Сохранилось письмо командира воинской части к Нине Николаевне Петровой, в Ленинград:

«Сообщаю Вам интересующие Вас подробности смерти брата Вашего — Петрова Георгия Николаевича.

Георгий Николаевич до поездки в Ленинград отлично нес обязанности службы. Поехать в город он просился сам. По возвращении стал молчалив и несколько раз был замечен в странностях: забывал общеизвестные факты, иногда заговаривался и т. п.

Я предполагал его в день смерти направить к специалисту врачу.

Самоубийство произошло рано утром. Брат Ваш встал, когда все его сотоварищи спали, взял у соседа по койке, в палатке, из-под изголовья револьвер и выстрелил себе в рот. Смерть последовала моментально.

 

Судебно-медицинская экспертиза, произведя вскрытие, установила, что в мозге есть изменения на почве нервного заболевания и что самоубийство явилось следствием тяжелого нервного расстройства.

Одновременно ставлю Вас в известность, что наградные документы брата и медаль "За оборону Ленинграда" будут Вам выданы райвоенкоматом по Вашему месту жительства.

Примите мои соболезнования.

Уважающий Вас

командир в/ч 49555е

(подпись)».

Вот и всё. Теперь, много лет спустя, уже вряд ли удастся со всей определенностью установить причины тяжелого нервного расстройства, которое привело Юрия Николаевича Петрова к самоубийству.

Когда его сестры — уже после войны — устраивали его посмертную выставку, им пришлось утаить, что он покончил с собой. Иначе выставка просто не могла бы состояться. По тогдашним представлениям, самоубийство во время войны было актом если не позорным, то, во всяком случае, бросающим на человека подозрительную тень...

Покончил с собой — это, прежде всего, означало, что он утратил надежду на будущее.

Мы живем, пока у нас есть надежда.