Независимая студентка.

Институт оказался в Горы-Горках, небольшом поселке под Оршей в Белоруссии, где находилась Белорусская сельскохозяйственная академия. Так, в сентябре 1946 года я оказалась в местах, где недавно прошла война.

Нас поместили в единственное уцелевшее крыло огромного здания общежития, от которого осталась только коробка. Само здание академии уцелело. Весь студенческий городок был расположен в прекрасном дендрологическом парке с прудами. В парке же стояла коробка отдельного здания библиотеки. По всему парку валялись обгоревшие листы книг. Я оказалась в комнате на 8 человек. Компания была отличнейшая, я хоть и сильно дичилась, но чувствовала себя на вершине блаженства — самостоятельный, ни от кого не зависящий человек, могу жить так, как я хочу. Исполнилось то, о чем я все время мечтала в Кокчетаве. Комната оказалась очень музыкальной. У Тони Клыковой было колоратурное сопрано. Алла Бударная из Грузии неплохо пела. Галя Трусова была в месткоме и у нас обитал телефон с пластинками Шаляпина. Кроме того, приходил один парень со скрипкой, и один с баяном. Я была младше всех, слух у меня плохой, но чуть подразвился, я полюбили Шаляпина и отважно пела в хоре нашей комнаты. Была я самым счастливым человеком, хотя и ходила вечно голодная. Это как-то не мешало моему счастью. Стипендию я получала 210 рублей. Надо учесть две реформы 1947 и 1961 гг., уменьшивших сумму в 2 раза и в 10 раз. Трудно представить сейчас ценность этой стипендии, но на столовую, только на

столовую и хватало. Хорошо помню обеды в столовой — суп по формуле Н₂О плюс пшено минус жиры — как хочешь, так и жри. Да и пшено в супе крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. А на второе каждый день тыквенная каша на воде без жира (в институте занимались выведением голосемянной тыквы). На третье — чуть сладкая водичка-компот и 500 гр. хлеба — дневная норма. Хлеб, конечно съедался тут же, но все равно после такого обеда выходили из столовой еще более голодными, чем заходили. На завтрак и ужин давали чего-то очень мало и чай без хлеба, поэтому чувство голода было постоянным. Записалась я в кружок художественной гимнастики. Так мне понравились занятия на свежем воздухе! Но... после этих занятий голод становился совершенно невыносимым — пришлось бросить.

Правда, голодными в то время ходили почти все. Некоторым помогали. Одной девушке из нашей комнаты посылали в посылках сало из Сибири и она его ела по ночам.

Помогать мне было некому, да я и не хотела ничьей помощи. Тетя уехала к тому времени в Рязань, мама в Кимры, где за 100 км от Москвы разрешили селиться бывшим заключенным. В Кимрах она работала на заводе диспетчером и получала очень мало, жила в общежитии с девочками и ей еще надо было обзавестись самыми необходимыми вещами, т.к. из лагеря она приехала в чем была. Надо было думать о том, чтобы начать жить вместе. В Горках, кроме института ничего не было. Решили, что на второй курс переведусь на плодоовощной факультет в Мичуринский институт, будем жить вместе и мама в городе сможет устроиться на какую-нибудь работу.

Так я и сделала, перевелась в Мичуринск и на летние каникулы поехала к маме в Кимры. Спали на одной койке в общежитии, я стала работать рабочей в совхозе и даже приносить на ужин то пару картошек, то пару помидор. Мама как-то меня приодела, какие-то кофточки сохранились у тети из маминого сундука, купили у девочек из общежития красивое бежевое пальто из американской помощи в рассрочку и, нарядная, поехала я в Мичуринск. Купила игрушек для Борьки и должна была еще заехать к тете Доре. В Рязани по дороге у меня украли чемодан, видимо, воров смутило мое заграничное пальто. К тете приехала без чемодана и в слезах. Дала она мне платье со своего плеча, которое сильно село. По этой причине я в Мичуринске на втором курсе, кроме лекций никуда не ходила, не в чем было, хотя все в ту пору (1947 г.) были одеты кое-как. Поселили меня в общежитии на 60 человек, в бывшем зале столовой. В зале стоял непрерывный гул. В одном конце пели, в другом — смеялись, в третьем громко спорили. Но я настолько к этому привыкла, что впоследствии не могла заниматься в нормальной тихой обстановке.

Почти рядом стояла кровать Ольги Елкиной, с которой мы потом подружились на всю жизнь.

(С Олей Елкиной я переписывалась многие годы и, когда я уже жила в Москве, она бывала у меня. Она была необычным человеком. Когда ей, круглой отличнице, предложили сталинскую стипендию, она отказалась, заявив, что недостойна ее. После окончания института она попала в Сибирь, в г. Славгород, что в Барабинской степи. Недалеко от Славгорода был плодовый сортоиспытательный участок, рядом с совхозом, в котором работали высланные в годы вой-

ны немцы. На сортоучастке работала Оля с помощницей. Там росли сливы и яблоки и надо было изучать и выделять наиболее подходящие сорта для суровых условий Барабинской степи. Так как в округе не росли никакие плодовые, то Оля по очереди со своей мамой должна была ходить по ночам по участку с ружьем — охранять сад.

Она была талантливым ученым по своей природе, но ученым не стала, так как не могла уйти в аспирантуру и бросить сад на сортоучастке, который она вырастила, как своего ребенка. А когда сад отжил свой срок и нужно было его вырубать, постарела Оля, и уже не шла речь об аспирантуре. Она перебралась в Барнаул и работала до пенсии в Сибирском Институте плодоводства. Оля была убежденной верящей коммунисткой — что уже было большой редкостью в нашем поколении. После перестройки она была у меня, но я ее не смогла ни в чем переубедить. Перед отъездом в Израиль я написала ей письмо, но ответа не получила.) На память об Оле остались облепиховые деревья в моем саду, саженцы которых она мне прислала с Алтая.

В конце 1947 г. отменили хлебные карточки. Что творилось! Всем общежитием стояли в очереди за хлебом. Каждый взял по целой буханке (1 кг) и каждый съел по целой буханке. Голод теперь уже не мучил, но питание и одежда были плохие, я простудилась, долго, месяца два, кашляла. Уже представляла себя умирающей от чахотки. Но вот пришла посылка из Самарканда с сухофруктами от маминой двоюродной сестры Берты. Это как-то резко подняло мой тонус, к тому времени и кашель прошел и я ожила. В январе 1948 г. должна была приехать мама из Кимр. Но в это время умерла от рака поджелудочной железы тетя Дора. Одновременно арестовали и отправили в лагерь на север в Абезь (Инта) Якова Михайловича и мама, похоронив сестру, приехала с 4-х летним Борисом в Мичуринск.

В это время мама через двоюродную сестру Мину, которая жила в Москве на Сретенке, переписывалась с сестрой Матильдой, которая жила в Израиле. Ей мама написала, что Яков Михайлович тяжело заболел. Матильда очень тяжело переживала смерть Доры и в письмах все время с тревогой допытывалась чем болен Яков, может ли он говорить и писать.

Мы сняли крошечную комнату у двух девушек-сестер, Борю устроили в садик, мама с большим трудом устроилась на работу, я училась, и мы впервые, после 10 лет перерыва зажили вместе семьей. У нас на двоих было три платья, присланных Матильдой и мы носили их по очереди.

Училась я очень легко, институт был хороший, но как и все наши институты почти не давал общего образования, ничего гуманитарного. Профессиональное образование давалось добротное, хотя в 1948 году, когда я была на втором курсе, после знаменитой сессии ВАСХНИЛ, отменили генетику. Мы, студенты, безумно радовались, что не надо изучать такой сложный предмет, требовали, чтобы заодно отменили и вариационную статистику — предмет, обслуживающий генетику. В институте было много прекрасных педагогов. Известный ботаник профессор Раздорский, химик Некрасов, преподаватель общественных наук Здор, которого потом или уволили, или посадили, слепой инвалид войны, преподаватель плодоводства Курындин, молодой преподаватель Муромцев и

др. Но больше всех я любила преподавателя по плодоводству профессора Будаговского Валентина Ивановича. Он прекрасно читал лекции и очень строго спрашивал с нас практику. Он не отпускал нас с поля, пока мы не выполняли норму окулировки, а отметки ставил лишь по количеству прижившихся глазков.

Впоследствии, я всю жизнь не занималась плодоводством, но через тридцать лет после окончания института, мои руки сами «вспомнили» и прививку, и обрезку, и окулировку, когда это понадобилось в своем саду

Только из-за своей дикой застенчивости я не пошла к Будаговскому заниматься научной работой, а пошла с Олей Елкиной к академику Яковлеву. Работу мы вели на грушах. В научном обществе надо было делать доклады и я хорошо помню, что один из докладов, который я делала назывался «Лысенко — народный академик».

Дружила я, в основном, с Олей, хотя мы не учились в одной группе, но и ей я тогда не рассказывала, что случилось с моими родителями. Однажды мы допоздна сидели у нас, болтали, мама с Борей спали. А наутро Оля исчезла. Поднялась паника в институте. Меня вызвали впервые в жизни на допрос и подробно выясняли, что сказала Ольга Павловна и что я ей ответила. На следующий день Ольга нашлась. Оказывается она, не сказав мне ни слова, решила съездить в Воронеж, узнать нельзя ли перевестись в Воронежский институт.

После окончания института в 1950 году, нас распределили кого куда по всей стране. Человек пять, включая меня распределили цитрусоводами в Узбекистан, хотя лимонов и апельсинов за все годы учебы мы в глаза не видали. После выпускного бала, на котором я весь вечер танцевала с венгром Шандором (их 8 человек училось с нами; все ходили в одинаковых синих пальто и высоких коричневых мутоновых шапках), я поехала в Москву, а оттуда в Ташкент.

В Москве я вновь вдоволь находилась по музеям, была на ВДНХ, каталась в метро и писала маме восторженные письма по этому поводу. Ночевала я в крошечной комнате Мины, где мы спали по очереди. Билет до Ташкента (ехать четверо суток) удалось достать лишь сидячий (два дня стояла в очереди). Удалось войти в вагон одной из первых и занять третью (багажную) полку На ней можно было не только лежать, но и сидеть. На 4 дня взяла 3 кг хлеба, по 500 гр. конфет и сухарей, и копченого леща. Кроме того, остались деньги на суп в вагоне-ресторане на все четыре дня.