г. Загорск (б. Сергиев)

Московской области

Пионерская ул., д. 19

Флоренскoй

Анне Михайловне

 

Павел Александрович

Флоренский

Сп. 1, Доп. 1

 

№ 64. Дорогой Мик, сейчас поздно, я устал и потому начну с наиболее пассивного занятия, перепишу отрывок из того, что я написал для тебя стихами.

XXI.

Осенним вечером на грудь

Любил он к матери прильнуть,

И к ней, бывало, прислонясь

Прослушивал старинный сказ,

Как пращуров и дедов ряд

Был знатен, славен и богат,

Как наезжал китайский гость

Скупать таинственную кость,

Пушнину с золотом, менял

На них пальму или кинжал

И как бежал во тьме подчас,

Лишь о налете весть неслась.

Но предки менее влекли,

Чем духи неба и земли.

Оро внимал, всегда готов,

В своей душе их тайный зов.

Была ль то явь, или во сне?

Бежал холодный ток в спине,

Струился вихрем тонкий хлад.

Ответ давался наугад.

 

Орон и сам решить не мог,

Страданье ль больше, иль восторг

Захлестывал надмирный вал.

В экстазе детский лоб пылал.

И тайной мира упоен,

Оро звучал ей в униссон,

Пронизан звуком. Так струна

Поет, смычком возбуждена.

И мир в торжественный хорал

Все голоса свои сливал.

XXII.

Но не всегда восторга звук

Рвал грудь Оро. Ночной испуг

Был не слабее. Налетал

На душу страха грозный вал

И ужасов полночных рой.

Теснились призраки порой:

Олень проклятый—эркачар,—

Коварный, полный жгучих чар

Чулугди^* об одной ноге

И злая птица гöшэгö.

Потом минувшие дела

Припоминались; мысль влекла

К былому, за шестнадцать лет,

Когда старик изрек обет:

«Родиться если сын—духам

Его в служение отдам».

Клубами ширился туман,

Куда вступил тогда шаман.

И к рубежу проник миров,

Где трещина—бездонный ров,

Где духи-стражи,—дарышал,—

Как кость белы, тверды как сталь,-

Несокрушимою рукой

Содержат души за рекой.

Там нгектар сонный, мертвых дол,

Томил Оро в плену и гнел.

О, как вещественность сладка,

Как страшна призраков рука!

XXIII.

Гость полюбил. И стал вникать,

Чём развивала сына мать,

Как незатейливый вопрос

В уме ребенка пышно рос.

 

 

Мать: «Скажи, какой на свете зверь

Без рук, без ног стучится в дверь?

Не знаешь? — Ветер то, один.

Самодержавный господин,

Он рыщет всюду. Но без ног

Ни троп не знает, ни дорог.»

Оро: «Да, но отцовская стрела,

Летит, не требуя крыла...

Ужель ее быстрее нет?

А знаешь, нöнö, верно свет

Быстрее ветров и стрелы

Вонзит конец своей иглы.

А Время? Ведь оно вперед

Разящих солнцестрел идет.

Но вот, быстрейший зверь опять:

Всех быстрых может перегнать

Мысль, безудержная, и вид

Того, что Время лишь сулит,

Покажет четче нам, ясней,

Чем видим в полдень ярких дней.

Бывает, словно дикий гусь,

Вперед я Времени помчусь

И мыслию живу в потом,

Как в ныне близком или в былом,

И даже будущего мгла

Ее сдержать бы не могла.

Искрит и плещет Мир в игре,

А я—как будто на горе

И с высоты холодной мог

Увидеть Время поперек».

Умудрена годами мать:

Умела сына не прервать,

Своим молчанием остра.

Серела, догорев дотла,

Полуостывшая зола.

Лишь стон тайги гудел вдали,

Да звезды ясные цвели.

XXIV.

Он мыслил образом. Вставал,

Как лучезарный интеграл,

Всей вещи в целом яркий лик:

Одно мгновенье—и возник.

Звенит в груди призывный звук

Натянут туго звонкий лук.

К полету просится, смела,

 

Пернатокрылая стрела,

Но путь воздушный ей закрыт.

Она заряжена, дрожит.

Вдруг сорвалась. Раздался гул,

И луч серебряный сверкнул,

К лазури брызнувший дугой.

Так образ набухал тугой,

Томил, ворочался и рос.

По коже пробегал мороз,

И мука мысли то в озноб,

То в жар бросала юный лоб.

Во глубине, во тьме пещер—

Бытья смесительный кратэр.

Вещественней самих вещей,

Точится Вечности ручей.

Но в подсознательной Ночи

Томятся чистые ключи,—

Непроницаемый шатер

Над ними плотный мрак простер,

Не допускает, чтоб родник

На свет сознания проник.

И вот, растет, растет напор.

Надтреснут свод—сияй простор!

И мысли вытекшей кристалл

Вдруг сформирован засверкал.

Клубами ладона повит,

В живом движеньи умный вид,—

Свет света, красота красот.

Не знает тленья, но живет.

И больше собственного Я

Волнует бытие бытья.

Пока будет, дорогой. Подумай, как ответить на загадку, которой угощал знакомых знаменитый физик Лоренц: «Каковы свойства химического соединения Са₂О?». Часто думаю о тебе, наверное ты теперь уже подрос. Когда что-нибудь разсказывают мне, хочется, чтобы ты узнал о том же или посмотрел сам, но разсказы быстро забываются и сидя за письмом обычно не могу вспомнить. Вот, впрочем, недавно разсказывали мне, что на Зайчиках, или Заячьих островах¹, в начале мая было великое множество перелетной птицы. Лед с моря еще не сошел, но был в полыньях. Эти полыньи и самый ледяной покров казались словно посыпанными перцем от уток, чаек и др. птиц, которые все ворковали и кричали, каждая по-своему. Знакомый говорил, что подобного «воркованья» (как он выразился) он не слышал никогда в жизни. Целую тебя, дорогой. Не огорчай мамочку

 

и заботься о Тике. Береги свои глаза, они тебе еще очень понадобятся. Еще раз целую.

 

Дорогой Олень, ты совсем забыл своего папу. Но папу еще ничего, а я боюсь, что ты, по своему обычаю, предаешься какому-нибудь одному увлеченью, в шорах идешь к нему и не воспринимаешь окружающего. Это очень грустно и плохо, прежде всего для тебя самой. Мудрость жизни—в умении пользоваться прежде всего тем, что есть, и в правильной оценке каждого из явлений сравнительно с другими. В данном случае я имею в виду мамочку, братьев. Тику и других близких. Школа и все, с ней связанное, мимолетный эпизод в жизни. Товарищеская среда сегодня есть, а завтра разсеется и все забудут друг о друге. Так бывает всегда. И тогда можешь оказаться в пустоте. Ведь товарищеская среда потому перетягивает к себе все внимание, что товарищеские отношения в сущности безответственны, каждый отвечает сам за себя и каждый занят своими интересами. Поэтому в ней легко. Но эта легкость есть легкость пустоты, а все подлинное требует усилия, работы и несет ответственность. Зато доставшееся с усилиями, действительно внутренно проработанное, остается на всю жизнь. Того, что может дать родной дом, не даст потом никто и ничто, но надо заработать это, надо самой быть внимательной к дому, а не жить в нем, как в гостиннице*. Может быть, я ошибаюсь и преувеличиваю твое состояние, я был бы рад ошибиться. Но смотри сама, если в моих словах есть хоть частичное указание на неправильную оценку тобою окружающего, то потом ты будешь горько раскаиваться в ошибке, которую уже не исправишь.—Теперь о другом. Недавно прочел «Тravail» Э. Зола, «Труд». Раньше не приходилось читать это произведение. И был поражен, до чего оно слабо. Художественно это пустое место. Нет ни одного живого лица—все схемы отвлеченных понятий, как [в] средневековых «Моralites», т. е. нравоучительных представлениях, где выступают вместо действующих лиц различные пороки и добродетели. Зола воображает, что он идет по стопам Бальзака. Но какое это глубокое самообольщение. У Бальзака все плотно, конкретно, человечно, построено. У Зола бесплотные призраки, пустота, отвлеченные разсуждения. Он хочет быть близким к жизни, но никакой реальности у него не чувствуешь. Тщетно пытается он возместить пустоту образов подробными описаниями вещей и обстановки: эта инсценировка бутафорская, описания разсыпаются на отдельные, не образующие ничего целостного, признаки,—описания Зола—это каталог, а не картина, даже не фотоснимок. И наконец идеология—наивная, без мудрости жизни, какие-то гимназические упражнения на социальные темы. Мне, пожалуй, даже любопы-

 

тно было читать эту книгу, чтобы воочию убедиться, какой убогой пищей питались люди того времени и сколь мало они понимали жизнь и предвидели будущее.—По поводу Тютчева и, отчасти, Пушкина давно хотел отметить тебе один прием их версификации, сообщающий их стихам полнозвучность ритмики. Это именно постановка в начале стиха многосложных слов, преимущественно составных слов, в которых ударение первого слова слагающего ослабевает, и потому ударяемый слог становится слабым, но зато его ударение компенсируется долготою: «Но светла/Адмиралтейская игла», стих читается не так «Адмиралтейская игла», а так: «Аадмираалтейскаая звездаа». VI.7. Сейчас, при виде зари, скользящей вдоль горизонта, мне звучит стих: «Спешит заря сменить другую», и думается: ведь это не Полтава и не Украина, а Псковская губ., если не Царское Село. А в Полтаве заря отнюдь не «спешит» сменить другую, между ними темная летняя ночь. Это один из немногих примеров неточности у Пушкина, вообще же он точен до научности и фактичен до мельчайшего штриха. У Пушкина было исключительное чувство реальности и он, при всем полете творческой фантазии, никогда не порывал с конкретными впечатлениями реальности. Замечательны мелкие подробности и штрихи повествования и описания у Пушкина. Внимательный анализ всегда позволяет установить их фактичность. Один из таких примеров не отмечен в пушкинской литературе, это образ Трике². Казалось бы, он выдуман. Но Трике в самом деле существовал, и именно в Тамбове жила семья Трике, близкая к Левшиным (о Левшине в связи с Тамбовом Пушкин тоже упоминает), и фактическое доказательство этого хранилось у Ив. С., но к сожалению сгорело в пожаре. Даже фамилий и имен Пушкин не любил выдумывать, а брал их из жизни. Отсюда такая прочность его творений, насыщенных реальностью и полных жизни, несмотря (или вследствие, что точнее) фотографичности случайных обстоятельств, как у натуралистов. Зола гонится за реальностью с кодаком,—и ничего не улавливает. Пушкин идет, «куда влечет свободный ум», и всегда верен реальности, всегда ощущается его образ как плотный и полножизненный. Пушкин и 1ёте, самые свободные в отношении внешней близости—и самые реальные из поэтов. Отсюда следует вывод: об ошибочности пассивного закрепления случайных подробностей, столь свойственного русской литературе.—Крепко целую тебя, дорогая Оля, будь здорова и отдыхай. Кланяйся бабушке и ан. Ф., кланяйся С. И., поцелуй мамочку.

 

Дорогая Тика, надеюсь, что пока это письмо дойдет до тебя, ты уже закончишь свои экзамены и освободишься от школьных обязанностей. Ходишь ли ты в лес? Выкапываешь ли для сада

 

лесные растения? Присылаю тебе зарисовку зари, м. б. тебе она покажется интересной. Ведь тут заря не возникает, а лишь скользит по горизонту с северозападной части его к северовосточной и не гаснет вовсе. Сегодня я сделал другую зарисовку, зари ровно в полночь, но цвета такие нежные и своеобразные, что взять их моими грубыми карандашами удалось плохо. Впрочем, пришлю и эту зарисовку, в следующем письме. Как-то недавно мне разсказывали, как в Вотской области медведи едят малину (там очень ее много). Он обхватывает куст малины передними лапами, сжимает его в пук и сосет конец этого пучка. Меня раньше удивляло, как же медведь может есть малину, не собирает же он ее по ягодке, но только теперь узнал, как это делается.—Здесь, в одиночестве, я часто возвращаюсь мыслию ко временам своего детства, и образы моих младших братьев и сестер сливаются с вашими. Особенно памятны Гося и Андрей. Андрей родился в 1899 г., когда я был в 8 классе гимназии, Гося 3—4 года раньше. Поэтому я нянчил их, особенно когда студентом приезжал на летние каникулы домой, водил гулять по лесным трущобам, горам и зарослям, а больше, впрочем, не водил, а носил на руках. Гося заставляла меня разсказывать ей сказки, и я сочинял их часами. Собирали растения, ягоды. Почему-то особенно запомнилось мне, как я тащил в Сураме Андрея по крутой ложбинке в гору за черникой. У меня в руках была большая корзина с ручкой и Андрей. Лезть приходилось продираясь сквозь заросли и подтягиваясь руками за кусты. Все склоны Сурамских гор покрыты черникой—но не северной черникой, растущей мелкими кустиками, а крупными кустами, на переходе к настоящим деревцам. На более удобном месте я спускал с рук Андрея, ставил корзину на ветки и принимался за сбор черничной ягоды. Самым трудным было возвращение домой, т. к. корзина была полна, а Андрей раскисал от жары и подъема, хотя и не поднимался собственными ногами. А раньше, когда я был значительно моложе и мы обычно ездили в Коджоры по нескольку раз в день я бегал в парк по грибы. Парк был небольшой, но мне казался таинственным и жутким. Почему-то я никак не мог освоиться с его расположением, а м. б. и не хотел портить себе чувство безпредельного таинственного пространства. Но каждый раз я входил в этот парк, как в заповедный девственный лес и, найдя несколько грибов, спешил убежать с замиранием сердца. Особенно занимали меня заросли папертников, легких, сырых, с их особым таинственным запахом. Свои грибы я чистил и тут же жарил— либо прямо на плите, шляпкою вниз и насыпав щепотку соли на внутреннюю сторону гриба, либо на сковородке, с маслом. Мне казалось, что грибы все недожарены и что недожаренными грибами отравляются; а кроме того на Кавказе грибы своеоб-

 

разны и ими действительно часто отравляются. Поэтому я пережаривал свои грибы почти до сухости и ел, одновременно с наслаждением и страхом. У тети Лизы, где было много фруктов, я принимал меры против заболевания (мне было 7 лет и я почти всегда, как потом Васюшка, ходил с разстроенным желудком): принимал впрок изрядную дозу мятных капель. Вообще, с тех пор, как помню себя, т. е. чуть не с 1 года, я привык возиться с душистыми и лекарственными веществами, с ядовитыми растениями, с различными химическими соединениями, и удивительно, как со мною ни разу не случилось какой-либо беды, несмотря на опасность моих опытов. Вероятно это объясняется большой привычкой с детства обращаться со всякими веществами и моею осторожностью.—Крепко целую тебя, дорогая Тика. Кланяюсь твоему Буське.