— 12 —

«ПОСЛЕДСТВИЯ БУДУТ ОЧЕНЬ ГЛУБОКИЕ...»

 

Ничто, казалось бы, не предвещало неприятностей. Но весной 1948 г. разнузданная кампания по борьбе с «буржуазным объективизмом» и «антипатриотизмом» захлестнула и Ленинградский университет. Затем в нее включилось ЛОИИ. Первоначально она была направлена своим острием против блестящей плеяды профессоров филологического факультета старшего и среднего поколений — М. К. Азадовского, Г. А. Гуковского, М. П. Алексеева, В. Я. Проппа, Б. М. Эйхенбаума.¹ 11 марта 1948 г. в статье «Против буржуазного либерализма в литературоведении», опубликованной в известной своими погромными материалами газете Отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь», содержалось требование «разоблачать» «проявления <...> низкопоклонства перед иностранщиной, которое ныне представляет собой один из самых отвратительных пережитков капитализма в сознании некоторых отсталых кругов нашей интеллигенции».2²Показательно, что в том же номере газеты была опубликована статья доцента кафедры истории СССР МГУ Г. Н. Анпилогова «Серьезные ошибки в учебнике истории СССР», которая полна резкими выпадами против М. Н. Тихомирова, автора учебника истории СССР для педучилищ. М. Н. Тихомирову ставилось в вину, что в его интерпретации «причиной возникновения классов являются войны», что автор недооценивает роль классовой борьбы и дает «более чем пространное описание» «истории русской церкви». Статья завершалась утверждением, согласно которому учебник не является марксистским.³

Несомненно, что непосредственным откликом на эти директивные материалы стала передовая статья, опубликованная газетой «Ленинградский университет» («многотиражкой») 7 апреля 1948 г., в которой о замечательной статье

 

С. Н. Валка «Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет»⁴ говорилось, что она «преисполнена духом низкопоклонства перед старой буржуазной наукой в лице ее реакционных, представителей».

Казалось бы, эти филиппики не имели никакого отношения к Б. А. Романову, но, во-первых, С. Н. Валк был его товарищем студенческих лет, коллегой по работе в 20-х годах в Центрархиве и в послевоенный период — по ЛОИИ и историческому факультету ЛГУ, во-вторых же, уже на 20 апреля было назначено заседание Ученого совета исторического факультета, повестка дня которого предусматривала одновременное обсуждение этой статьи С. Н. Валка и книги Б. А. Романова «Люди и нравы древней Руси». Разумеется, это не могло быть случайным совпадением. Было ясно, что принято решение обоих авторов подвергнуть публичной экзекуции. Что касается С. Н. Валка, то его статья и сам автор стали объектами нападок в духе тех «установок», которые были изложены в газете «Культура и жизнь» и конкретизированы «многотиражкой».

Когда же дело дошло до книги Б. А. Романова, то заранее заготовленный сценарий оказался нарушенным выступлением Д. С. Лихачева. Вероятно, в общих чертах он был знаком с элементами этого сценария. На это предположение наталкивает то обстоятельство, что Д. С. Лихачев уделил основное внимание наиболее опасным для автора книги возможным, пока еще анонимным, обвинениям. Он обратил внимание присутствовавших на то, что показ в книге тех людей древней Руси, «которые обороняли русскую землю», выходит за рамки ее темы, поскольку автор поставил перед собой задачу изобразить людей древней Руси в процессе классообразования, «в мирной обстановке», и «это художественно <...> исключает возможность показывать людей и нравы Руси в военной обстановке». Д. С. Лихачев сопоставил книгу Б. А. Романова с произведением «совершенно иного жанра» — комедией А. С. Грибоедова «Горе от ума», в которой русское общество также показано «не в военной обстановке», а русская армия олицетворяется «аракчеевским хрипуном» Скалозубом, хотя он и был героем Отечественной войны 1812 г.

В «аспекте <...> социальной структуры», говорил Д. С. Лихачев, «человеческое общество прошлого» с неизбежностью предстает «в известной мере <...> мрачным», будет ли это древняя Русь, «грибоедовская Москва или городок Окуров, русская провинция „Мертвых душ" или социальная действительность Ассиро-Вавилонии, или Китай в

 

первое тысячелетие до нашей эры — это закономерность. Не будь этой известной мрачности нашей жизни, не надо было бы двигаться вперед в социальном отношении». Конечно, продолжал далее Д. С. Лихачев, «жизнь древней Руси представилась» в книге Б. А. Романова «далеко не так, как она изображалась во многих работах, в том числе и моих, что было с моей стороны некоторой ошибкой»: «Культура Киевской Руси открылась для нас не с фасадной стороны», с которой «мы привыкли рассматривать эту культуру <...> подняв голову, глядя на фасад, фрески и мозаики», и которой «мы вправе гордиться», а «с другой, внутренней», и то, «что показал нам Борис Александрович, оказалось очень сложным: сложны людские взаимоотношения, сложна пестрота социального состава, сложен процесс классообразования». Поэтому «обрисовка тяжелых сторон (жизни. — В. П.) древней Руси очень правильна <...> Эпоха ведь была жестокая, нравы были не только домостроевскими, но додомостроевскими». По мнению Д. С. Лихачева, не следует смешивать два различных вопроса — «вопрос о высоте культуры» и то, «всем ли легко было жить при этой высоте культуры». Вместе с тем именно «сложность социальной жизни в древней Руси», «сложность социальных взаимоотношений <...>, сложность и продвинутость процесса классообразования и сложность умственной жизни», «которые Борис Александрович великолепно показал», «позволяет поставить вопрос о высоте культуры древней Руси как о стадиальной высоте», исторической высоте, а не высоте самой по себе, поскольку «развитие культуры не идет имманентно», «культура народа не может быть отрываема от социального строя, от <...> общественной организации, от исторического развития народа».

Пытаясь защитить книгу Б. А. Романова от возможных обвинений в «антипатриотизме», Д. С. Лихачев задал «прямой вопрос», на который сразу же и ответил: «...патриотична ли такая обрисовка жизни древней Руси? Патриотично ли в древней Руси подчеркивать <...> тяжелые стороны жизни? Не лучше ли об этом было помолчать? Я самым решительным образом возражаю против этого. Это было бы идеализацией прошлого, и советский патриотизм несовместим с этим. Советский патриотизм требует критического отношения к прошлому и он историчен, потому что только критическое отношение к прошлому и позволяет двигаться вперед. Это верно и в отношении русской историографии. Это верно и в отношении освещения вопросов культуры древней Руси. Если мы будем <...> видеть только светлые стороны в древней Руси, то не проще ли нам было бы возвратиться к ста-

 

рому, а этим грешат очень многие работы по культуре древней Руси <...> Надо сказать, что в книге Бориса Александровича есть своеобразный патриотизм <...> Дело в том, что читатель книги <...> воспринимает прошлое Руси как свое прошлое. Отношение к древней Руси у читателя (и у Бориса Александровича) лирическое, это — грусть о родном человеке, и в этом отношении у Бориса Александровича есть патриотизм, но патриотизм молчаливый».

В заключение Д. С. Лихачев коснулся вопроса о жанре книги, колеблющемся между научным и научно-популярным, о непроясненности, с его точки зрения, формы — то ли «художественно-литературной», то ли «литературно-научной». Именно это обстоятельство, по мнению Д. С. Лихачева, помешало Б. А. Романову «в пределах избранного им жанра» сказать то, о чем договаривает в своем выступлении сам Д. С. Лихачев.⁵

В речи доцента кафедры истории СССР Д. И. Петрикеева выход в свет книги «Люди и нравы древней Руси» оценивался как значительное событие для историков: «Она является несомненно полезной, и как бы мы ни критиковали взгляды Бориса Александровича по отдельным вопросам <...>, отмечая многие ее недостатки, в целом эта книга <...> представляет огромный интерес» и «заслуживает несомненно положительной оценки». Вместе с тем Д. И. Петрикеев не согласился с характеристикой домонгольской Руси как времени, когда происходил процесс классообразования, на том основании, что «при таком определении не остается различий между дофеодальным периодом и периодом раннего феодализма в истории древней Руси», тогда как «после замечаний Сталина, Кирова и Жданова на конспект учебника по истории СССР прочно установлено», что процесс «образования классов, т. е. процесс возникновения феодализма, относится нами к дофеодальному периоду». По мнению Д. И. Петрикеева, в книге имеет место и «известное преувеличение значения холопства»; не согласился он также с признанием Б. А. Романовым одного только способа — экономического — закабаления смердов.⁶

Доц. В. Н. Вернадский, являвшийся издательским редактором обсуждаемой книги, отметил прежде всего привлекательные стороны книги — «суровый, справедливый и глубокий социальный анализ отношений, существовавших в древней Руси». По его мнению, «нет в советской литературе <...> ни одного исторического исследования, в котором бы с такой убедительностью были показаны во всей жизненной правде и сложности процессы похолопления и кабаления

 

людей в XI — XIII вв. <...> с такой тонкостью и тщательностью подвергнут анализу вопрос о смердах и прослежена борьба внутри господствовавших классов вокруг смердов». При этом В. Н. Вернадский не исключал, что «Б. Д. Греков <...> не со всеми <...> соображениями» автора книги «будет согласен». Выступавшего привлекло также «мастерство анализа источников, ювелирная работа», не сравнимая по глубине «с той нередко топорной работой с источниками, которую обнаруживают у нас некоторые историки, подходящие к источнику как примитивные потребители».

Но В. Н. Вернадский предъявил и ряд претензий автору книги. Он считал, что в ней нашли отражение лишь отдельные стороны древнерусской жизни. В частности, в книге отсутствует не только «характеристика боевых подвигов людей», но и их «напряженной трудовой деятельности <...> которой сопровождалось освоение ими территории Восточной Европы». В книге, по мнению В. Н. Вернадского, «несколько больше, чем требует тема, выдвинуты проблемы пола», «вопросы семейной жизни в ее альковных тайнах». В. Н. Вернадскому казалось, что «следовало занавес алькова опустить». Наконец, выступавший указал на то, что суровому содержанию книги «несколько не соответствует слишком изысканный стиль автора», который порой «затрудняет понимание». Та «малая вертящаяся сцена, на которой Борис Александрович хочет показать читателю подводные камни, подстерегавшие человека <...> эпохи, слишком быстро вертится, она развлекает своим блеском читателя, и не всегда у него находится достаточной апперцепности мысли, чтобы подойти к глубокому содержанию этой интересной книги».⁷

Отвечая своим критикам, Б. А. Романов прежде всего обратил внимание присутствующих «на свое историографическое положение»: «...я, когда писал эту книгу, ясно сознавал, чувствовал, переживал это своими нервами, что я, как-никак, являюсь учеником <...> А. Е. Преснякова», без которого «я <...> этой книги не написал бы». «Если я проявил некоторую остроту критического отношения к источникам, — говорил далее Б. А. Романов, — то это сделано под воздействием тени Александра Евгеньевича». В то же время, если бы «он был жив и прочитал бы эту книгу, он бы, вероятно, <...> сказал <...>: „Ну и фантазер же Вы, Борис Александрович"».

Б. А. Романов особо подчеркнул, что его «пытливо интересовали те крупные и мелкие недостатки, а тем более ошибки, которые могли бы закрасться в <...> работу», потому что ему «интересно знать, нет ли каких-нибудь течей,

 

мелких щелей, которые сейчас еще не текут, но которые дадут течь в том утлом челноке», в котором едет автор и «который может опрокинуться от любой волны». Более того, Б. А. Романов заявил, что не считает «суждения, высказанные оппонентами, решающими судьбу книги», поскольку «еще возможны крупные недоумения и недоразумения, а может быть, даже удары». Пройдет всего год, и это предположение оправдается с избытком.

Сделав ряд разъясняющих замысел книги расширительных, по сравнению с авторским предисловием, замечаний, Б. А. Романов счел необходимым ответить на отдельные упреки в свой адрес. В частности, пытаясь отвести обвинения в том, что в книге люди не показаны в их трудовой деятельности, он обратился с вопросом к участникам заседания: «Производит ли <...> книжка такое впечатление, что перед вами выступают (в ней. — В. П.) толпы бездельников?». Не согласился Б. А. Романов и с утверждением, что в XI — XIII вв. прекратился процесс классообразования: «...я никогда в истории не видел, чтобы что-нибудь в историческом процессе кончалось так аккуратно, в обрез <...> Во всяком случае, известная инерция от процесса классообразования должна была оставить какую-то рябь и дальше. Или же в этом смысле на поверхности русской жизни остался полный штиль? — Конечно, нет».

Коснувшись упрека в том, что в книге «больше чем надо <...> выдвинута проблема пола», Б. А. Романов решительно отвел его, имея, безусловно, в виду и отсутствовавшего на обсуждении Б. Д. Грекова. Он объяснил, почему уделил столь большое внимание проблемам интимной жизни людей древней Руси: «Я никогда не мечтал о славе Боккаччо. Но здесь есть две виновницы. Одна — православная церковь, а другая — Великая Октябрьская социалистическая революция, ибо в лице своего читателя я неизбежно должен предполагать человека, который, собственно, в православной церкви ничего не понимает, потому что он ее не знает, не видел, не соприкасался с нею.⁸ Я укажу на такой поразительный пример: наши основоположные труды по древнерусской части, та же „Киевская Русь" Б. Д. Грекова, — она идет совершенно мимо церкви, выпадает такое звено! <...> Это такое опустошение реального исторического представления об историческом процессе того времени, которое не может меня не поражать <...> Мне нужно было показать, в чем была сила этой христианской церкви, в чем ее сущность, какими приводными ремнями захватывала церковь жизнь. Если устранить вопросы пола, то церковь у меня будет болтать ногами

 

и махать руками, и ей не за что будет ухватиться. Это будет зрелище, которое ни к чему решительно не приведет <...> Я решил задуматься над тем, какими экскаваторами вытаскивала церковь питательные соки для себя из русского народа, какими приводными ремнями она вращала жизнь».⁹

Несомненно, обсуждение книги Б. А. Романова пошло не по задуманному организаторами пути. О том свидетельствуют гневные инвективы в опубликованной «многотиражкой» статье преподавателя кафедры истории партии Н. Зегжды, адресованные главным образом не самому автору книги, а Д. С. Лихачеву, который был обвинен в том, что не оправдал ожидания многочисленной аудитории «научных работников, аспирантов, студентов, собравшихся в этот день на заседание Совета истфака» и якобы ждавших «от проф. Д. С. Лихачева строгого и объективного разбора книги, которая, несмотря на свои несомненные достоинства, страдает всеми <...> недостатками, поданными проф. Лихачевым как объективистский перечень неизвестно чьих и откуда взявшихся суждений». Автора статьи возмутило выступление не только Д. С. Лихачева, но и Д. И. Петрикеева, который, будучи заместителем секретаря партбюро истфака, полемизировал с Б. А. Романовым только «по отдельным частным проблемам его книги <...> не дал партийной оценки квазиобъективистскому выступлению проф. Д. С. Лихачева».

В статье ничего не сообщается о содержании выступления самого Б. А. Романова, а только выражено сожаление, что он «обошел стороной вопрос о недостатках своей работы», и это было «вполне естественно», поскольку «ему не с кем и не о чем было спорить». Зато в заключительном пассаже статьи говорится о том, о чем Б. А. Романов не сказал. А «не сказал он главного: ставил ли он в своей книге задачу показа не только одного из периодов эпохи становления феодальных отношений на Руси, но и задачу такого показа истории нашей Родины, который должен рождать чувство национальной гордости за великий русский народ».¹⁰

Эта статья в газете «Ленинградский университет» свидетельствовала, что книга Б. А. Романова «Люди и нравы древней Руси» попала в зону внимания именно тех сил, которые активно вели борьбу с так называемым антипатриотизмом и его носителями. Пока, ненадолго, их атака была отбита. К тому же атмосфера, в которой работали ученые-историки, продолжала накаляться. В частности, в «Вопросах истории» появилась погромная рецензия Г. Н. Анпилогова на сборник статей «Петр Великий», вышедший под редакцией А. И. Андреева, историка одного с Б. А. Романовым

 

поколения, ученика А. С. Лаппо-Данилевского. Его авторам, особенно самому А. И. Андрееву и С. А. Фейгиной, были поставлены в вину «низкопоклонство перед иностранщиной» и «пропаганда антинаучных взглядов буржуазных историков».¹¹ В течение 1948 г. были напечатаны 3 разнузданные рецензии на изданную в 1947 г. книгу С. Я. Лурье «Геродот» — В. Г. Редера¹², Е. Г. Сурова¹³ и И. С. Кацнельсона¹⁴. Автора клеймили за то, что он популяризировал взгляды на Геродота, «высказанные буржуазными исследователями-модернизаторами», и тем самым раболепствовал перед иностранщиной, за создание им крайне противоречивого «чудовищного образа Геродота», выступавшего под пером С. Я. Лурье то патриотом малоазийского Галикарнасса, то афинским патриотом, то поклонником Самоса, то защитником дельфийского оракула и т. д. «Удивительно, — вопрошал Е. Г. Суров, — как мог С. Я. Лурье допустить возможность для одного человека быть одновременно „хорошим", „честным", „безукоризненным" патриотом нескольких государств?».¹⁵

На этом удручающем фоне нарастающего идеологического давления судьба вышедших в 1947 г. работ Б. А. Романова складывалась в 1948 г. пока благополучно. В № 8 журнала «Вопросы истории» была напечатана обширная рецензия А. Гальперина на книгу «Очерки дипломатической истории русско-японской войны», в которой отмечалось, что она явилась «плодом <...> синтезом многолетней исследовательской работы автора над этой проблемой в целом и частными ее вопросами», связавшего себя с Востоком «давно, прочно и с таким успехом», что рассуждения автора весьма убедительны и основаны «на большом количестве ярких, обстоятельно документированных исторических фактов», что «живое изложение предмета никак не снижает научного уровня книги, тем более, что автор черпает свои характеристики главным образом из воспоминаний, дневников современников этой эпохи, говорит часто языком этих документов прошлого». Рецензент одобрительно отозвался о том, как Б. А. Романов вскрыл «двойственный характер царского и японского империализма», показав его военно-феодальную и чисто капиталистическую природу» — «очень хорошо, образно, убедительно, основываясь на положениях Ленина и Сталина и не оставляя камня на камне от антиленинской концепции о русско-японской войне М. Н. Покровского», тем самым построив «крепко сколоченный фундамент доводов и аргументов».

 

Вместе с тем рецензент выразил солидарность с редакцией книги (А. Л. Сидоровым), которая «в весьма осторожной форме отмежевалась» от выдвигаемого и аргументируемого Б. А. Романовым его «давнишнего положения, что русско-японская война была целиком подготовлена политикой Витте, представлявшего в составе царской бюрократии коренные интересы русской империалистической буржуазии, а что клика Безобразова ничего существенно нового в политику царизма не внесла и как виновник войны может быть поставлена на какое-то весьма второстепенное место». Рецензент также выразил свое несогласие с тем, что «узел конфликта (российско-японского. — В. П.) лежал только в Маньчжурии, а вопрос о Корее играл в этой войне второстепенную роль». Отметил он также, что политика «Англии, США и Германии, которые сыграли решающую роль в развязывании этой войны», не освещена Б. А. Романовым столь же полно, как политика России. В целом же А. Гальперин признал, что «новая книга проф. Б. А. Романова является исследованием большой научной ценности и будет служить важнейшим пособием для широкого круга читателей, изучающих эпоху империализма и российскую внешнюю политику».¹⁶

Общий характер рецензии и этот последний вывод рецензента наряду с результатами обсуждения книги в Москве позволяли Б. А. Романову надеяться на то, что она впредь не разделит судьбу многочисленных работ, становящихся объектом грубой, необоснованной, заушательской критики. Более того, вскоре ему стало известно, что книга выдвинута на соискание высшей в стране государственной премии — Сталинской премии.

В основном положительными были и рецензии на второй том издания «Правды Русской», содержавший историографические комментарии к ее статьям, хотя в них имелись критические замечания, относящиеся к принципам комментариев и могущие при определенных обстоятельствах перерасти в идеологические обвинения. Впрочем, то обстоятельство, что ответственным редактором этого издания был Б. Д. Греков, умерило критический настрой авторов отзывов. С. В. Юшков, в частности, отметил, что «составители вполне справились со своей сложной и ответственной задачей — дать полный и законченный комментарий к статьям „Русской Правды"», а в целом второй том издания «является крупным вкладом в советскую историко-юридическую науку». Основной же недостаток книги, по мысли рецензента, состоит в недостаточном учете взглядов «современной советской исто-

 

рической науки на общественно-экономический, политический и правовой строй Киевской Руси». Составителям комментариев, согласно С. В. Юшкову, следовало «показать, как в зависимости от общественно-экономического развития изменялись правовые нормы». При толковании же «отдельных норм „Правды Русской"» они «должны были» «исходить из представления о том, что в X — XII вв. развивается феодальное право». Более того, авторы комментариев «должны были отдавать предпочтение тем толкованиям, которые находятся в соответствии со взглядами на „Русскую Правду" как на памятник возникающего и развивающегося феодального права», и даже «дать вступительную статью к комментариям», изложив в ней «точку зрения советских историков на характер „Русской Правды" как памятника феодального права», и «дать оценку ее историографии». В рецензируемом же томе «материал часто дается не столько для правильного уяснения той или иной нормы, сколько для своеобразного коллекционирования всех имеющихся толкований», что «для советских читателей» является видом «ненужного ученого снобизма». С. В. Юшков даже произвел подсчет, согласно которому Ланге «цитируется 142 раза, Владимирский-Буданов — 181 раз, в то время как акад. Б. Д. Греков цитируется 52 раза, проф. М. Н. Тихомиров <...> — 24 раза». Рецензент попытался столкнуть авторов комментариев с ответственным редактором работы, отметив, что они «уделили недостаточно внимания <...> акад. Б. Д. Грекову, который принципиально по-новому подошел к общественно-экономическому, политическому и правовому строю Киевской Руси».

Впрочем, как часто бывает в таких случаях, рецензия страдает внутренней противоречивостью: непонятно, как можно согласовать исходные принципы, опираясь на которые издание в ней критиковалось, с одобрением идеи Б. Д. Грекова, заключавшейся в том, чтобы «познакомить читателей со всеми толкованиями той или иной статьи „Русской Правды"», и с, похвалой в адрес авторов комментариев за то, что они «дали возможность читателям оценить то или иное толкование, не навязывая им какого-либо единственного и притом собственного толкования».¹⁷

Рецензия Л. В. Черепнина имела те же противоречивые черты, что и рецензия С. В. Юшкова. С одной стороны, ее автор одобрил стремление комментаторов «возможно полно и дословно передать мнения отдельных исследователей», вследствие чего перед читателем «последовательно проходят устаревшие оценки ученых прошлых лет, мнения классиков марксизма-ленинизма и, наконец, соображения современных

 

<...> историков», и «можно проследить все главнейшие направления русской историографии (норманисты и антинорманисты, сторонники скептической школы, славянофилы, западники, представители историко-юридической школы, экономического материализма, наконец, историки-марксисты)». С другой же стороны, рецензенту недоставало директивных оценок, подведения итогов истории изучения «Правды Русской», указаний на то, «какие наблюдения исследователей прошлого могут считаться прочно вошедшими в современную науку; что должно быть бесспорно отвергнуто; что, наконец, остается спорным, возбуждает разногласия, требует дополнительного расследования». То же Л. В. Черепнин отнес и к советской историографии: «Следовало бы подвести» ее «итоги и достижения», указав на то, «в каких <...> вопросах достигнуто единодушие, общее понимание и что служит предметом наибольших дискуссий». Автор рецензии признал, что «читатель получил превосходный аппарат», и вместе с тем выразил сожаление о том, что «ориентироваться он должен сам».¹⁸

Нетрудно убедиться, что оба рецензента — и С. В. Юшков, и Л. В. Черепнин — выразили с оговорками несогласие с самим принципом издания — постатейными историографическими комментариями. Поэтому в их критических разборах не оставалось места для оценки проделанной комментаторами работы по существу, исходя из тех задач, которые они перед собой поставили. Рецензенты явно отдавали предпочтение статичному подходу — итогам, оценкам. Фактически ими было выражено недоверие к читателю, которому якобы трудно самостоятельно разобраться в историографии вопроса. Оценочная история изучения статей «Правды Русской» должна была, по убеждению рецензентов, заменить справочно-библиографическую ее направленность.

Именно против такой подмены решительно выступал Б. А. Романов в период работы над комментариями и во время подготовки их к изданию. Но подобная критика в создавшихся идеологических условиях была вполне ожидаема. От нее был один шаг до обвинений в буржуазном объективизме, и вскоре он был сделан. И все же второй том издания «Правды Русской» еще при жизни Б. А. Романова стал использоваться в учебных целях и в исследовательской практике. Могли ли комментаторы желать большего?

Вместе с тем Б. А. Романов в письме к Б. Д. Грекову выразил категорическое несогласие с той постановкой вопроса, которая провозглашалась в рецензиях. По его глубокому убеждению, «при постатейных комментариях не может быть

 

и речи о „заключительном" мнении («последнем слове») советской науки по данной статье: как видно из комментариев, советские ученые сохраняют свои особенности каждый в своих толкованиях и использованиях каждой статьи „Правды", и потому надо различать между „последним высказыванием", например, Романова и „последним словом" советской науки». «Вообразите, — продолжал Б. А. Романов, — какой бы поднялся скандал, если бы нам было дано право отделять козлищ от овец: например, „последние слова" науки (Греков, Романов) от „последних высказываний" советских ученых (Тихомиров, Юшков). Мы же надеемся, что советская наука еще не сказала всех своих последних слов и будет еще и еще развиваться, и читателю нашему, хочешь не хочешь, придется и впредь разбираться в разногласиях внутри советской науки по отдельным статьям (о которых только и идет речь в комментариях; а для «общих вопросов» <...> нужна особая книга — «Итоги работы советских ученых по Киевскому периоду за 30 лет», где не обойдешься одной «Правдой»)».

Несмотря на ряд замечаний рецензентов, комментарии к «Правде Русской», как и книга «Очерки дипломатической истории русско-японской войны», были в целом оценены положительно. Без откликов в печати оставалась только книга «Люди и нравы древней Руси». Рецензия, написанная Д. С. Лихачевым, в 1948 г., как и впоследствии, опубликована не была. Сказалось отрицательное отношение к этой работе Б. Д. Грекова. Да и ситуация вокруг Института истории резко обострилась.

8 сентября 1948 г. в «Литературной газете» была опубликована статья А. Кротова «Примиренчество и самоуспокоенность», в которой погромной критике был подвергнут ряд изданий Института истории АН СССР. В частности, о книге С. Б. Веселовского «Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси» (М., 1947. Т. 1) говорилось, что она «страдает серьезными пороками», что исследование ведется автором «с антимарксистских позиций», а фактам, установленным автором, дается «буржуазное идеалистическое объяснение». Сборник статей «Петр Великий», вышедший в 1947 г. под редакцией А. И. Андреева, был охарактеризован также в резко отрицательных тонах, главным образом из-за публикации в нем статьи самого редактора, которая, по утверждению газеты, «пропитана низкопоклонством перед иностранщиной», и статьи С. А. Фейгиной, будто бы пропагандирующей «антинаучные взгляды буржуазных, в том числе фашистских, историков» и цитирующей «их грязную клевету на великий

 

русский народ». Книга И. У. Будовница «Русская публицистика XVI в.» (М., 1947) названа А. Кротовым немарксистской. «Ошибочными политически порочными» оказались, по его мнению, и «Византийский сборник», и сборник «Средние века», изданные под редакцией Е. А. Косминского в 1947 г. Эти факты «идейных срывов», резюмирует автор статьи, объясняются «методологической слабостью, теоретической отсталостью значительной части кадров» Института истории АН СССР, что «мешает» ему «развернуть работу широким фронтом и добиться подлинного творческого подъема».¹⁹

Погромный характер, обычный для газеты «Культура и жизнь», носила и статья С. Павлова «Объективистские экскурсы в историю», опубликованная 21 сентября 1948 г., представлявшая собой рецензию на сборник «Труды по новой и новейшей истории», изданный под грифом Института истории в 1948 г. В ней проработке были подвергнуты Н. А. Ерофеев, Л. И. Зубок, Ф. И. Нотович, 3. К. Эггерт, С. И. Ленчнер за их статьи, названные «идейно порочными». Редакция же сборника была обвинена в отступлении «от принципа большевистской партийности в науке» и в том, что она «оказалась в плену буржуазной историографии».²⁰

Эти газетные выступления послужили сигналом к новым грубым нападкам не только на отдельных историков, но и на Институт истории АН СССР в целом. 15 — 18 октября 1948 г. в этой связи в Москве состоялось специально созванное расширенное заседание его Ученого совета, который был посвящен обсуждению статей в «Литературной газете» и «Культуре и жизни». По предписанию партийных властей Ученый совет вынужден был признать критику «на страницах нашей прессы» справедливой. Вслед за этим уже в октябрьском номере «Вопросов истории» появились рецензии на «Труды по новой и новейшей истории» и книгу С. Б. Веселовского «Феодальное землевладение Северо-Восточной Руси», одни заглавия которых свидетельствовали о их направленности — «Отход от принципов партийности»²¹ и «С позиций буржуазной историографии».²²

Естественно, что и ЛОИИ не могло остаться в стороне от этой новой кампании, и Б. А. Романов хорошо понимал это. 14 октября 1948 г. он писал А. Л. Сидорову: «В ЛОИИ было „тихо". Ждем, что критика дойдет и до нас здесь». И действительно, на расширенном заседании Ученого совета ЛОИИ, состоявшемся 3 ноября 1948 г., была принята резолюция, в которой признавалось, что «критика советской печатью работы Института истории в полной мере относится и к ЛОИИ», так как в его работе «имеется ряд крупных не-

 

достатков»: «отсутствие духа настоящей большевистской воинствующей партийности», недостаточное овладение «марксистско-ленинской теорией». В резолюции даже отмечалось, что «большинство» (!) научных сотрудников ЛОИИ «не твердо стоят на марксистско-ленинских методологических позициях». «Отсутствие в работе» ЛОИИ «духа настоящей большевистской партийности» предопределило «объективизм» в «ряде исследований» «и некритическое отношение к русским буржуазным авторитетам». В данной связи в качестве одного из наиболее ярких примеров указывалось на статью С. Н. Валка «Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет». Неизжитость «отдельными работниками преклонения и раболепства перед зарубежными буржуазными авторитетами» привела, согласно автору резолюции, в частности, к появлению книги С. Я. Лурье «Геродот».

Был в этой погромной по своему характеру резолюции и специальный пассаж, непосредственно относящийся к Б. А. Романову. О втором томе академического издания «Правды Русской», содержавшем комментарии к этому законодательному памятнику, говорилось, что он написан «объективистски, с некритическим отношением к русским буржуазным историкам». Несомненно, что данная квалификация непосредственно вытекала из тех критических замечаний, которые были высказаны в опубликованных рецензиях С. В. Юшкова и Л. В. Черепнина. «Боязнью острой критики и самокритики» авторы резолюции объяснили «факт молчания сектора истории СССР» ЛОИИ, не осудившего эту книгу, а также «и то, что до сих пор сектор не обсудил книгу Б. А. Романова „Люди и нравы древней Руси" и не выявил своего отношения к ней, хотя прошло больше года со времени выхода ее в свет».²³

Уже один только контекст, в котором упоминалась книга Б. А. Романова, свидетельствовал о том, что она в ближайшем будущем станет объектом проработочной критики. О том свидетельствовала поспешность, с которой была установлена дата обсуждения этой книги — 18 ноября. Основным докладчиком был определен И. И. Смирнов.²⁴ Впрочем, это задание он получил еще в январе 1948 г., но тогда Б. А. Романов, вероятно, воспринял перспективу ее обсуждения как рутинное мероприятие, а сам докладчик за это время даже еще не приступил к подготовке своего выступления.

До октября 1948 г. Б. А. Романов, как видно, не предполагал, что «Люди и нравы древней Руси» могут оказаться объектом идеологического погрома. Отвечая Н. Л. Рубинг штейну, восторженно отозвавшемуся о книге, он писал: «В

 

университете начинаются заседания с откликами биологической дискуссии — во всеуниверситетском масштабе. В связи с рецензиями на В. М. Штейна, Равдоникаса, Вайнштейна — некоторая настороженность <...> Тронут Вашим вниманием к „Людям и нравам" <...> Если это не просто комплимент <...> то мне приятно, что она заинтересовала даже Вас. Свою аудиторию я видел не в столь высоких слоях атмосферы. Отсюда открывается возможность для меня обсуждения ее (с Вами) в профессиональном плане».²⁵ Несколько безмятежный тон при упоминании в письме Б. А. Романова о «Людях и нравах древней Руси» свидетельствует, пожалуй, что он не связывал начавшиеся в университете погромные заседания с вероятностью нападок на эту его книгу. Теперь же, когда в ЛОИИ прошли чередой погромные обсуждения работ его сотрудников, ситуация резко изменилась.

Б. А. Романов сообщал об этих заседаниях Е. Н. Кушевой 30 октября и 11 ноября 1948 г. почти без комментариев, хотя и с легко уловимым негодованием в адрес тех, кто участвовал в разносах, и сочувствием к тем, кто подвергся незаслуженным поношениям: «Из Лурье («Геродот») уже выколотили душу неделю назад»; «Скандал с „Общественной мыслью" (Кочаков). Прописан ряд существенных поправок с неограниченной переверсткой <...> среди „поправок" — перестройка Радищева и Карамзина (т. е. двух «китов»); но много переформулировок по всему тексту. Операция очень серьезная, серьезность которой недооценивает Предтеченский <...> Если исправления его не удовлетворят Кочакова, то снимается марка ЛОИИ. Это равносильно тому, что и издательство откажется от издания. „Новгородские акты" прошли деловым планом (Сербина, Романов). „Петровский Петербург" немного потрепали (Кочин, Кочаков, Левин). Но Анатолию Васильевичу (Предтеченскому. — В. П.) это было уже по израненному месту. „Советская археография" прошла сегодня хорошо. Поддал жару и я».²⁶

Обдумывая перспективу обсуждения книги «Люди и нравы древней Руси», Б. А. Романов рассматривал возможные варианты. Он питал еще некоторые надежды на благоприятный исход, но и осознавал, что вероятен и погром. Об этом Б. А. Романов писал Е. Н. Кушевой 30 октября 1948 г.: «К сожалению, в нашей профессии нет таких обсуждений, которые могут быть интересны автору, как работнику, любящему и болеющему о своем деле. Хотя и могут быть исключения. Возможно, что такое исключение будет иметь место здесь, в ЛОИИ. Здесь поручено доложить о моей книжке Ивану Ивановичу (Смирнову. — В. П.). Я очень соболезную ему, но с ин-

 

тересом жду, что он скажет по существу и как он выйдет из положения. Мы с ним никогда не касались книжки при свидетелях, а он — человек умный, и его замечания должны быть метки, а это всегда интересно. <...> С другой стороны, я не жду ничего интересного (и «хорошего») от выступления Г. Е. Кочина. Оно бесполезно даже в том смысле, что надо помнить, что у тебя могут быть и такие читатели: это я и сам знаю, что такие есть. Будут ли еще выступления — неизвестно <...> Так как наши ЛОИИсты поголовно все читали книжечку, то, может быть, кое-кто и выйдет из заговора молчания. Предпочитаю ли я, чтобы тем дело и ограничилось? Конечно, да. Но боюсь, что это предпочтение имеет ровно такую же силу, как мое желание, чтобы завтра был солнечный день».

Последнее замечание Б. А. Романова связано с тем, что Е. Н. Кушева сообщила ему о вероятности обсуждения его книги «Люди и нравы древней Руси» в Москве, в секторе истории СССР периода феодализма Института истории. Касаясь этого вопроса, Б. А. Романов продолжал: «Тут возможны два варианта. Это будет в отсутствии автора — это одно. Но едва ли таков замысел предлагавших обсуждение (хотя и это возможно, по нынешним временам и людям). Если таков, то тут мне и разговаривать нечего. Я не участник подобных комбинаций и рассматривал бы это и в данном случае как враждебный акт. Если замысел не таков, то все тут упиралось бы в возможность или невозможность моего приезда. В прошлом году я приехал (в марте — на обсуждение книги «Очерки дипломатической истории русско-японской войны». — В. П.), потому, что это было мне необходимо во всех отношениях. Но именно сейчас (пока) я не испытываю никакой необходимости ехать, сам не зная на что. Если бы я видел в составе <...> сектора людей типа Ив. Ив-ча (Смирнова. — В. П.) — это одно. Выслушивать лично Вас, когда Вы были бы связаны своим положением в секторе, у меня нет ни охоты, ни бессердечия. А других людей в секторе я,не вижу таких, замечания которых были бы мне интересны, а привычка неумеренно безвкусного преклонения перед тем, что якобы сказала княгиня Марья Алексеевна, совсем проела атмосферу. Это не значит, что у Вас нет людей, мнения, т. е. наблюдения которых могли бы быть интересны. Но я их, во-первых, не знаю (я ведь круглый невежда по части Ваших «людей» и «нравов»). А во-вторых, подозреваю, что они целиком во власти „нравов". <...> А жаль: я усердно коллекционирую читателей на эту книжечку. Мною в ней действительно руководило „чувство нового", и это серьезный эксперимент не только над собой, а и над чи-

 

тателем. Это вовсе не шалость пера. Из этого эксперимента я уже извлек для себя великую пользу. Но я видел примеры эффективности его и на ряде читателей, то есть и с этой стороны он оказался полезен. Но для иных может быть и вреден. Я с величайшим интересом 1) повидал бы читателей, поврежденных им, и 2) выслушал бы точный комментарий врачей к заболеванию этих читателей. Но это требует обстановки поближе к асептически операционной, а не к охотно-рядской потасовке».

Однако вскоре у Б. А. Романова рассеялись хоть какие-то иллюзии: он со слов заведующего ЛОИИ С. И. Аввакумова узнал, что книгу осудил ответственный работник аппарата ЦК ВКП(б) Удальцов. В передаче С. И. Аввакумова, партийный функционер спросил его: «Это у вас там какой-то Романов написал порнографическую книгу?». Конечно, ее автор не мог не сопоставить это высказывание о «Людях и нравах...» со словами Б. Д. Грекова, приезжавшего в Ленинград с целью воспрепятствовать изданию книги, который говорил В. В. Мавродину, что Б. А. Романов написал не научную, а художественную книгу, подобную «Декамерону» Боккаччо. Для Удальцова эта квалификация Б. Д. Грековым книги, вероятно, данная не только в разговоре с В. В. Мавродиным, преломилась таким образом, что он и назвал ее порнографической. В данной связи Б. А. Романов писал: «О том, что У-цов поминал мою книжку (expressis verbis)²⁷, мне уже известно <...> и здесь ее будут обсуждать. Она только лежит в моем сознании на одной чаше весов с „Дипломатическими очерками". И технически и идеологически школа одна и та же. Да и создавались они одновременно „на едином хлебе", „на единых дрожжах". Удар по одной будет ударом и по другой. И я не настолько избалован, чтобы думать, что я застрахован от ударов. Не скажу, что это будет для меня легкая операция в моем возрасте: мне, вон, даже грыжу запретили резать терапевты в мои годы!» (Е. Н. Кушевой. 17 ноября 1948 г.). Однако вскоре оказалось, что «И. И. (Смирнов. — В. П.) взмолился», и обсуждение «Людей и нравов...» в ЛОИИ было перенесено.

Между тем идеологическая истерия в стране, и как следствие этого — вокруг исторической науки, и в частности Института истории, продолжала нарастать. О тревожности сложившейся ситуации свидетельствовала редакционная статья под заголовком «Против объективизма в исторической науке», опубликованная в декабрьском номере «Вопросов истории» за 1948 г.²⁸ Хотя в ней говорилось об Институте истории АН СССР как о самом «мощном и <...> и авторитет-

 

ном научном коллективе на историческом фронте», «состоянием работы» которого в значительной степени определяется «развитие исторической науки», хотя при этом утверждалось, что «последнее десятилетие характеризуется подъемом исторической науки в нашей стране», «немалая заслуга» в котором «принадлежит Институту истории Академии наук СССР», однако вся редакционная статья была посвящена обоснованию утверждения, что «достижения исторической науки <...> далеко не соответствуют требованиям, которые предъявляются сейчас к историкам нашим народом, партией и правительством», а Институт истории «отстает в выполнении возложенных на него обязанностей». «Основной порок» Института, как следует из этой директивной редакционной статьи, «заключается в том, что он не сумел полностью перестроить свою работу в соответствии с решениями партии по идеологическим вопросам», ничего не сделав, «чтобы выполнить указание партии о развертывании борьбы с буржуазной идеологией», «против буржуазной историографии», не организовав, в частности, «работу по разоблачению зарубежной буржуазной историографии», ничего не предприняв для организации «борьбы с низкопоклонством перед Западом» и «для разоблачения лживой версии о несамостоятельности русской культуры».

В качестве примеров идеологических извращений журнал указал на второй выпуск сборника «Средние века» и сборник «Византийский временник», в которых были якобы «чрезмерно превознесены виднейшие представители русской буржуазной школы историков средних веков Петрушевский, Савин и Виноградов», а также византинисты Васильевский и Успенский, а «советские историки средневековья были объявлены хранителями и прямыми продолжателями этой школы», что является «ошибочной и вредной идеей». С этой же позиции были признаны вредными сборник статей «Петр Великий», особенно опубликованные в нем статьи С. А. Фейгиной, А. И. Андреева и Б. Б. Кафенгауза. Эта последняя статья была названа порочной, в частности, потому, что ее автор рекомендовал как «надежное пособие для ориентировки» работы П. Г. Любомирова, хотя он «не являлся марксистом, а его работы нуждаются в серьезной критической переоценке». И вообще, «апология Любомирова свойственна не одному только Кафенгаузу», а «распространена и среди других работников института, пытающихся <...> причесать Любомирова под марксиста и навязать советским историкам его научные традиции». Столь же резко были оценены журналом попытки «идеализации Ключевского» (в статье А. И. Яков-

 

лева), взгляды которого «по целому ряду проблем нашей истории еще полностью не преодолены среди историков». В качестве свидетельства живучести «буржуазных концепций» журнал привел книгу С. Б. Веселовского «Феодальное землевладение Северо-Восточной Руси», в которой, как утверждалось в редакционной статье, «важнейшие вопросы истории СССР рассматриваются с реакционно-идеалистических позиций», а автор которой «открыто вступил в полемику с марксистской историографией». В статье приведены и конкретные примеры «некритического отношения к источникам и литературе, забвения партийности в научной работе», в частности указано на сборник «Труды по новой и новейшей истории», авторы которого в ряде статей «стали на точку зрения буржуазно-империалистической и социал-реформистской литературы». Журнал, ссылаясь на рецензии, отметил также, что «серьезные ошибки содержатся в работе Е. В. Тарле „Крымская война"», в которой автор «повторил ошибочное положение об оборонительном и справедливом характере Крымской войны».

Все эти «ошибки и извращения» журнал объяснил «влиянием буржуазной идеологии на часть советских историков»: авторы «порочных трудов или еще не усвоили основных принципов марксистско-ленинской методологии и продолжают оставаться на позициях буржуазного объективизма, или отошли от марксистско-ленинской теории и скатились в ряде вопросов к буржуазному объективизму».

В редакционной статье было подчеркнуто, что «наиболее широкое распространение» «объективистская точка зрения» «получила в работах, посвященных вопросам историографии». В этой связи вновь подверглась критике «Русская историография» Н. Л. Рубинштейна, автор которой изобразил развитие исторической науки «как единый и плавный процесс прогрессивного развития исторической мысли, в котором каждое новое направление вытекает из предшествующего, сохраняет и развивает его наследие», «как простую филиацию идей, в которой решающее значение имели зарубежные влияния». Следствием этого стал отказ от раскрытия «классового характера отдельных школ и направлений». При этом журнал считал установленным, что «ошибочные немарксистские утверждения об усвоении советскими историками наследия и традиций русской дореволюционной школы медиевистики, или наследия и традиции русской дореволюционной школы византиноведения, или наследия Любомирова, Ключевского и т. д. однотипны с ошибками автора „Русской историографии" и вытекают из одного и того же источника —

 

из объективистского подхода к вопросам развития исторической науки, из недостаточного усвоения многими историками основных принципов марксистско-ленинской методологии».

Единственным из ленинградских историков, раскритикованным в редакционной статье «Вопросов истории», стал С. Н. Валк. Объектом резких инвектив была его статья «Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет», в которой автор «целиком воспринял точку зрения буржуазной историографии о наличии в дореволюционной России какой-то особой, отличной от московской, так называемой „петербургской исторической школы"». Она, по мнению С. Н. Валка, «начала складываться еще в дореформенное время и просуществовала до Октябрьской социалистической революции». Эта концепция названа в редакционной статье «антинаучной версией» и подвергнута критике за то, что «автор нарисовал единую линию развития от Куторги до Преснякова и даже до Тарле и Грекова» и попытался доказать «единство и преемственность в развитии исторической науки в Петербургском университете чуть ли не на всем протяжении его существования». В оскорбительном и унижающем тоне о С. Н. Валке говорилось, что он «со скрупулезностью, достойной лучшего применения, прослеживает, кто у кого учился, дает библиографию трудов историков, но читатель напрасно стал бы искать в его работе развернутый разбор их политических взглядов и исторических концепций, а также анализ борьбы различных идейных направлений». «Нечего и говорить, — заключает автор редакционной статьи, — что в построениях» С. Н. Валка «нет ни грана марксизма». Разумеется, основными носителями «буржуазных взглядов» и «пережитков буржуазной идеологии» названы «историки старшего поколения».

Странной и противоречащей всему настрою статьи прозвучала в ней критика в адрес тех историков (анонимных), которые попытались «оправдать войны Екатерины II тем соображением, что Россия стремилась к своим якобы естественным границам», «пересмотреть вопрос о жандармской роли России в Европе в первой половине XIX в. и царской России как тюрьме народов», «поднимать на щит генералов Скобелева, Драгомирова, Брусилова».

Если вся редакционная статья журнала «Вопросы истории» проникнута духом грубого разноса, то ее короткая завершающая часть (как и чуть более развернутое ее начало), отличается искусственным оптимизмом: стоит только провести «коренную перестройку работы института», повысить

 

уровень «работы парторганизации», «всемерно развернуть большевистскую критику и самокритику» — и «здоровые силы», которых в институте «немало», «осознав свои ошибки», помогут занять институту «подобающее ему место» — «основного, ведущего центра исторической науки».

Нетрудно заметить, что эта директивная статья, отличающаяся крайним обскурантизмом, с одной стороны, вторична, так как в ней повторены, хотя и в расширенном виде, основные положения недавних газетных выступлений, с другой же — она знаменует собой отказ от партийных установок 30-х годов, во исполнение которых были переизданы труды Ключевского, Платонова, Любомирова, Преснякова и других классиков дореволюционной науки. Нет ничего удивительного поэтому в том, что в результате этого поворота усилились и нападки на историков старшего поколения, как правило, учившихся в дореволюционных университетах и приобретших в них подлинное мастерство исторического исследования. Разумеется, петербургская историческая школа вскоре оказалась особым объектом разносной критики. Ведь она основывалась на отказе от строгого следования идеологическим схемам, а значит, и тем, которые принес в историографию «марксизм-ленинизм».

Провозглашенный в такой грубой форме разрыв с дореволюционной историографической традицией означал, что взят курс на превращение исторической науки всего только в отрасль знаний. К тому же вел и призыв подменять анализ исторических воззрений историков, их истоков выяснением их политических взглядов.

Едва только Б. А. Романов прочитал эту статью, как 5 — 11 января 1949 г. в Ленинграде прошло Общее собрание АН СССР, на котором, в частности были прочитаны доклады о путях развития исторической науки.²⁹ От «Вопросов истории» был также командирован член редколлегии И. А. Кудрявцев, который сообщил, что начинается обследование журнала. В эти же дни Б. А. Романову стало известно, что на историческом факультете университета началась подготовка к заседанию, посвященному его чествованию в связи с 60-летием. Все эти события — статья в «Вопросах истории» и сообщение об обследовании журнала, доклады московских историков, известие о предстоящем юбилейном заседании — нашли отклик в его письмах, в которых ученый попытался осмыслить калейдоскоп следующих друг за другом и во многом противоречащих друг другу событий. К тому же Б. А. Романов в очередной раз заболел — у него произошел

 

спазм головных сосудов, и до начала февраля 1949 г. он вынужден был оставить творческую работу.

«Впечатления от приехавших москвичей», писал Б. А. Романов 11 января 1949 г. Е. Н. Кушевой, «сходятся на том, что <...> ничего не кончилось. Статья в „Вопросах истории" <...> сбивает с толку: в ней есть и заключительные элементы, но есть и проходные. Сбивает с толку и обследование в „Вопросах истории", а Кудрявцев здесь, и завтра мы имеем с ним встречу в университете! Удар по С. Н. (Валку. — В. П.) неожиданен, как и упоминание о Тарле. Возможно, что в связи с болезнью все это нагоняет мрак на душу. Но думаю, что историческое чутье мне не изменяет, когда я угадываю во всем происходящем такой новый этап, который подразумевает наш досрочный конец. Хоть и очень мало нас осталось, но мы явно мешаем, и нам предписывается смертный приговор. Будут отдельные людские попытки смягчить эту операцию, но суть дела от этого не изменится. Вот уж не сумели вовремя помереть! <...> Все эти стороны момента очень меня смущают в связи с намеками, что есть намерение отметить мою старость (опасность этого исходит не из ЛОИИ, где к этому вкуса нет, а из университета). Буду вести контригру. Но если она не удастся — проблема будет в том, что надо будет что-то говорить про себя (а что, кроме мрачного и дурного, могу я сказать?): сейчас это связано с особливой трудностью, может не хватить юмора <...> На некоторое время <...> я предпочту быть осторожным в суждениях о „Людях и нравах". Я верю в прогресс, но в чем тут прогресс в веках, надо еще разобраться. Доклад Н. М. (Дружинина. — В. П.) здесь понравился <...> Совсем не похож на № 12 „Вопросов истории". Должно быть, сделан для заграницы. Впечатление такое: что нельзя С. Н-чу (Валку. — В. П.), то можно Н. М-чу (Дружинину. — В. П.)! В конце концов тут нужно „решение", а не „цукание". И немного больше „любви к делу" и „творчества". Доклад Минца был далек от того и другого. И т<ак> к<ак> он был последним, то впечатление осталось у меня мрачное».

Нетрудно заметить, что в этом письме отразилось некоторое замешательство Б. А. Романова, связанное с противоречивостью сложившейся ситуации, его обеспокоенностью приближением дат обсуждения в ЛОИИ книги «Люди и нравы...» и чествования в университете. Он не мог не задуматься над тем, почему в условиях столь энергичной борьбы с «антипатриотизмом» «Вопросы истории» выпустили стрелы в Е. В. Тарле, который еще во время войны ратовал за признание преемственности внешней политики царской России и

 

СССР, почему, вопреки общей линии, отразившейся в статье «Вопросов истории», Н. М. Дружинин в своем докладе безбоязненно выдвигает идеи, за которые С. Н. Валк подвергся только что грубому разносу, чем вызвано обследование «Вопросов истории», если этот журнал печатает статьи директивного свойства, как будто соответствующие общему идеологическому курсу. Следует, однако, отметить, что Б. А. Романов прекрасно осознавал, что сложилась обстановка абсолютной простреливаемости любой идеологической позиции,³⁰ при которой одной из важнейших мишеней становились историки старшего поколения.

Развивая эти темы, он писал 21 января 1949 г. Е. Н. Кушевой: «А у нас новости. Вчера сам собой рухнул Аввакумов: у него отобрали самый важный личный документ, и он снят с должности.³¹ <...> Здесь был А. И. Кудрявцев, и <...> была встреча с ним. Так только дети не поняли бы, что старикам пришел конец, хоть их и не много <...>. Наш брат, очевидно, пойдет просто на улицу — ни по потребностям, ни по труду, да еще с выволочкой, того и гляди. С. Н. Валку предстоит трепка с археографией. Теперь к этому прибавляется: „отв. ред. Аввакумов"³² Что предстоит мне, точно не знаю. Но по нынешним временам могут поставить в вину и критику Покровского в „Дипломатических очерках": от Кудрявцева буквально несет Покровским. Зажились мы на этом свете на свою голову. Как ни обдумываю происходящее, прихожу к одному и тому же: мрачному концу моего поколения. Очень уж ясна у Кудрявцева тенденция — бедные 13-летние мальчики Ерофеевы и 15-летние девочки Эггерты (авторы раскритикованных статей из «Трудов по новой и новейшей истории». — В. П.) свихнулись с пути под влиянием старикопоклонства! Опять виноваты мы! Иными словами, если уж люди с партбилетом могут свихнуться, то, значит, это стихия (идущая от стариков). Я отлично понимаю, что Кудрявцев не хозяин, что он представляет одно течение, что не может не быть другого течения, но это не успокаивает меня. Потому что дело не в течениях (в идеологии), а в материальных факторах обстановки <...> Сколько злобы скопилось над нами, и в сущности, чем быстрее мы истребимся, тем лучше будет для страны. На меня очень острое впечатление оставило посещение нас Кудрявцевым. Ничего творческого в нем не заметно: но тормозить, хулить и т. п. он мастер. Побольше бы эта порода людей являла примеров, как надо делать, а не ограничивалась указаниями, как не надо».

Б. А. Романова волновала не только его собственная судьба, но и судьба того поколения историков, к которому

 

он принадлежал: «Основной вывод сводится к алгебраической формуле: и речи не может быть о „выслуге лет" <...> а наоборот, чем дольше рабочий стаж, тем хуже, ибо тем глубже в прошлом; а чем ближе к 1934 — 36 годам, тем лучше (т. е. чем ближе стаж к 12 годам!). Для стариков это — фатальная висельническая формула, потому что она ведет к „улице" (да еще с выволочкой). „Улица" висела надо мной всю мою жизнь; мне показалось последнее время, что она не так уж непременно висит; сейчас она повисла заново, в освеженном, теоретически и практически проветренном виде, в виде „обоснованном" с точки зрения „общественного" блага — под титулом „собаке собачья смерть". И от рака не всегда умирают <...> но, простите, рак есть рак, а исключение есть исключение. Это все законы исторического развития, и люди тут ничего поделать не в силах. Наше дело, историков, — ясно видеть действие этих законов и не строить себе иллюзий, используя толстовскую формулу „образуется". Мы, старики, ведь тоже „наследие". И что в этом наследии вредно, что терпимо — как тут разобрать? Презумпция же, установленная теперь твердо, заключается в том, что „наследие" — это, прежде всего, подозрительно. Это „наследие" вредно своими сильными сторонами; и тем менее вредно, чем меньше в нем сильных сторон. Иными словами, лучшее, что может быть про тебя сказано, это, что ты безвреден, как пустышка. В итоге у меня давно уже не было такого острого чувства дискриминации „по цвету кожи" (ибо не можешь же ты переменить дату своего рождения!)» (Е. Н. Кушевой. 30 января 1949 г.).

Констатировав с бесспорностью факт решительного идеологического наступления на так называемую буржуазную идеологию и начавшуюся дискриминацию по этому показателю историков старшего поколения, Б. А. Романов первоначально еще не осмыслил только что (28 января 1949 г.) напечатанную в газете «Правда» редакционную статью «Об одной группе антипатриотических театральных критиков», давшую сигнал к резкому обострению антисемитских дискриминационных акций властей против деятелей культуры и науки — евреев по происхождению. Но он был абсолютно чужд ксенофобии, очень скоро полностью осознал эту новую ситуацию и по мере возможности выражал к ней свое отрицательное отношение. Пока же он находился в смятении из-за приближающегося юбилейного заседания в безысходной обстановке для представителей старшего поколения историков, при которой даже опора на вчерашние и сегодняшние партийные директивы не спасала от преследований, которые

 

фактически велись с позиций требований завтрашнего дня. Все это влияло на самооценку Б. А. Романовым своего места в науке, порой крайне несправедливую: «Если вникнуть в дело по существу, то у меня еще осенью явилось чувство, очень тягостное, неуверенности в своих силах удержаться на уровне тех требований, которые предъявляет тебе молодежь <...> она, того и гляди, перерастет твои возможности. Устареть, не уметь вовремя уйти со сцены — это ведь „вечные категории", неконъюнктурные, угрожающие очень многим в любых профессиях <...> Спасибо за добрые пожелания в связи с так называемой „юбилейной датой". Она прошла: гранки моей первой печатной работы³³ помечены сентябрем 1908 г. <...> а отдельный оттиск датирован — „январь 1909 г.". Этот 40-летний юбилей никем и ничем не был от мечен (в том числе и мною)» (Е. Н. Кушевой. 26 января 1949 г.).

В состоянии этого мрачного настроения ожидал Б. А. Романов приближающееся 60-летие. Его беспокоил и разразившийся в ЛОИИ кризис, связанный с освободившимся местом заведующего, а также подачей С. Н. Валком заявления об освобождении его от обязанностей зав. группой истории СССР. ЛОИИ возглавил М. С. Иванов — специалист по истории Персии в новое время, а группу — М. П. Вяткин, «яко лауреат»,³⁴ комментировал это назначение Б. А. Романов: «...оказывается, это звание служит как бы квитанцией на ум!!» (Е. Н. Кушевой. 30 января 1949 г.).

Юбилейное заседание между тем приближалось. Отвечая 2 февраля 1949 г. Е. Н. Кушевой на вопрос о дате своего рождения, Б. А. Романов писал: «Точная дата моего рождения 29.1 ст. ст. Нет сейчас никого, с кем в студенческие годы проводил я ближайшую к этому дню субботу. С тех пор у меня никогда не „праздновался" этот день, и в этом году у меня нет оснований изменить этому обычаю». Он имел в виду прежде всего своих ближайших, теперь уже покойных, друзей — Б. В. Александрова, П. Г. Любомирова, С. Н. Чернова, утрата которых лишила его дружеского, невосстановимого круга общения. Оттого и такая горькая интонация в словах Б. А. Романова.

Однако в день 60-летия его буквально засыпали многочисленными поздравлениями и пожеланиями. Особенно его тронули письма и телеграммы от студентов университета, прошедших через его просеминары, семинары и спецкурсы. Поблагодарив Е. Н. Кушеву за ее теплое поздравление, Б. А. Романов 12 февраля 1948 г. писал ей: «Над ним я уже не плакал, т<ак> к<ак> выплакал все слезы в течение дня

 

над студенческими письмами и телеграммами. Нервы никуда не годятся и не выдерживают действия молодых искренних слов. Это пугает меня, как я выдержу испытание публичной экзекуцией, на которую намекнули мне вчера».

Эта «экзекуция», т. е. официальное чествование в университете, состоялась 26 февраля, едва только Б. А. Романов оправился от очередного спазма мозговых сосудов. Самая большая (50-я) аудитория исторического факультета была заполнена многочисленными его почитателями — студентами и аспирантами, настоящими и бывшими коллегами по университету, Академии наук и другим научным и учебным заведениям. При появлении юбиляра все встали и долго приветствовали его аплодисментами. Доклад о жизненном и творческом пути Б. А. Романова сделал Д. С. Лихачев. Много было выступавших с приветствиями. От ректората тепло приветствовал Б. А. Романова проректор университета М. И. Артамонов. С особым энтузиазмом поздравляли юбиляра студенты. Как вспоминает А. А. Фурсенко, тогда третьекурсник, юбиляр во время приветствий «терял над собой контроль», «постукивал машинально рукой по столу, и слезы лились из его глаз».³⁵

В заключение выступил сам Б. А. Романов. Он произнес явно экспромтом, в обычной для него импровизационной манере пространную, блестящую по форме и чрезвычайно рискованную по тем тяжелым временам речь, «выслушанную присутствовавшими в оцепенении».³⁶ Б. А. Романов рассказал о своей жизни, о своем понимании того, как развивалась и развивается историческая наука после Октябрьской революции, о тяжелой судьбе историков его поколения. Как вспоминает В. Л. Шейнис, занимавшийся у Б. А. Романова в семинарах на первом и втором курсах (в 1948 — 1950 гг.), присутствовавший на юбилейном заседании, он, в частности, говорил о том, что всю жизнь чувствовал себя гвоздиком, вбитым в стену разоренной и опустошенной квартиры прежним ее хозяином, которую новый хозяин начинает обживать и прикидывает: то ли выдернуть его, то ли приспособить как-то, может быть, повесить картину или зеркало (В. Л. Шейнис — В. М. Панеяху. 7 августа 1999 г.). Завершил же Б. А. Романов свое выступление демонстративным выражением удовлетворения хотя бы тем, что он в качестве «винтика» принес отечественной науке какую-то пользу. Он также сказал, что сегодня получил телеграмму от своих учеников, из которой понял — жизнь прожита не зря. Это упоминание о «винтиках», о которых в одном из своих выступлений оскорбительно говорил Сталин применительно к про-

 

стым, рядовым людям, вынесшим на своих плечах тяготы войны, было столь вызывающе прозрачным, что присутствовавшие на чествовании встретили эти слова Б. А. Романова в мертвой тишине. Хорошо помню, что я, тогда первокурсник, проучившийся в просеминаре Б. А. Романова всего один семестр, был потрясен происходящим. Хотя речь его изобиловала эвфемизмами, даже мне было ясно, что он коснулся, в частности, запретной темы — дал понять, что был репрессирован по политическим мотивам.

Сам же Б. А. Романов в письме Е. Н. Кушевой от 28 февраля 1949 г. так рассказывал об этом юбилейном заседании: «Прошло двое суток после того, как я в течение трех часов побыл под неумолимыми колесами какой-то псих-машины. Она была представлена преимущественно студентами. И вот я и сегодня еще нет-нет да плачу настоящими слезами. Откуда они? Должно быть, это болезнь. 26-го я еще кое-как, с помощью остатков юмора, управлял собой, а теперь и управляемости нет <...> Мне трудно было бы рассказать Вам, что было 26-го. Я так был озабочен, чтобы держаться и не развалиться, что далеко не все и, вероятно, не по-настоящему мог понять и уловить (и запомнить). Понимаю только, что я не вполне отдавал себе отчет, как глубоко я отравлен страстью к нашей молодежи. Но и с ее стороны я не ожидал такого взрыва».

Последствия этого юбилейного заседания и речи на нем Б. А. Романова не замедлили сказаться. Правда, первоначально газета «Ленинградский университет» опубликовала вполне доброжелательную информацию о нем. В заметке отмечалось, что «с приветствиями юбиляру выступили профессор Артамонов, представители Института истории АН СССР, Публичной библиотеки и многие другие». Более того, согласно этой информации, «все выступавшие отметили высокие качества Б. А. Романова как подлинного советского историка, его умение преподать студентам положения марксизма-ленинизма, облекая их в плоть и кровь фактов».³⁷ Сам Б. А. Романов вскоре вынужден был лечь в больницу из-за непроходимости сосудов ноги: сказалось постоянное и интенсивное курение. Не исключалась и возможность ампутации. Именно в это время в комитете по Сталинским премиям решался вопрос о ее присуждении ряду ученых, в том числе Б. А. Романову — за книгу «Очерки дипломатической истории русско-японской войны». 6 марта член этого комитета Е. В. Тарле сообщал А. Д. Люблинской: «Целыми днями сижу в Сталинском комитете по премиям <...> Б. А. Романову — вторая степень». 26 марта Е. В. Тарле возвращается

 

к этой теме: «Как мне жаль Б. А. Романова! Кажется, была, наконец, улыбка судьбы, мы ему присудили Сталинскую премию, и вдруг эта проклятая болезнь! Неужели ему ампутируют ногу?».³⁸ Как об уже принятом решении относительно премии сообщил самому Б. А. Романову Б. Д. Греков.³⁹

Ногу, однако, врачам удалось спасти (и после этого Б. А. Романов вынужден был окончательно отказаться от курения). Но в официальном правительственном сообщении по Сталинским премиям, опубликованном 8 апреля, его фамилии не оказалось: сразу же после чествования на срочно созванном заседании партбюро исторического факультета было принято решение обратиться в Комитет по Сталинским премиям с ходатайством об отмене только что принятого, но еще не опубликованного решения. Само собой разумеется, что Комитет не отказал партбюро истфака в его просьбе.⁴⁰

По-видимому, этот эпизод не нашел отражения в письмах Б. А. Романова. Судя по ним, его больше беспокоила проблема, связанная с возможностью и впредь работать в университете и в ЛОИИ. Еще до юбилейного заседания, 21 января 1949 г., Б. А. Романов сообщал Е. Н. Кушевой: «...ушел из деканов В. В. Мавродин. На мой взгляд, декан был хороший. Понимавший, что наука и учебное дело — вещи хрупкие и требующие бережного отношения. Боюсь, что с иным курсом оборвутся мои педагогические опыты». В. В. Мавродин был обвинен в засорении кадров исторического факультета преподавателями еврейского происхождения, а также людьми, по другим причинам не заслуживающими политического доверия. Его заменил Н. А. Корнатовский, который и возглавил на истфаке борьбу с так называемым безродным космополитизмом. Впрочем, не прошло и полугода, как он сам был уволен и арестован по фантастическому обвинению в троцкизме.⁴¹

Когда, вернувшись из больницы 5 апреля, Б. А. Романов ознакомился с обстановкой, сложившейся в академических институтах и факультетах гуманитарного профиля, последние надежды на благоприятный исход обсуждения книги «Люди и нравы древней Руси» у него отпали. 4 и 5 апреля 1949 г. на историческом факультете ЛГУ под руководством нового декана Н. А. Корнатовского прошла погромная конференция «Против космополитизма в исторической науке», на которой книга Б. А. Романова «Люди и нравы древней Руси» была названа антипатриотической (см. ниже). 5 апреля подобная же конференция состоялась на филологическом факультете,⁴² 6 и 7 апреля она была продублирована в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) АН СССР.

 

«Новости прямо со сковородки, — писал Б. А. Романов Е. Н. Кушевой 8 апреля 1949 г., — 4 и 5-го кипели историки в университете, 6 и 7-го кипели литераторы в Академии наук <...> с присутствовавшими здоровяками и с отсутствующими больными и умирающими <...> У меня пока впечатление, что последствия будут глубокими. С университетом я считаю дело поконченным. Здесь действительно не место „другу молодежи". И день 26.11. внес полную ясность в эту ситуацию. Там ловко использовали мое болезненное состояние и получили желаемое: повод отлучить меня от университета. За месяц в госпитале я свыкся с этой мыслью <...> и мне остается дотаптывать отдельные людские связи и привязанности». Б. А. Романов с полным основанием связал в этом письме происходившее на факультете и в ЛОИИ с ожидаемым им погромным обсуждением «Людей и нравов...» в ЛОИИ: «Предстоит в ближайшем будущем обсуждение в ЛОИИ „Людей и нравов". То обстоятельство, что это не снято с повестки дня, свидетельствует <...> что по линии Академии наук началось гниение ниток. А в недалеком будущем будет подведен итог: вся жизнь прожита, и работа, проделанная, проделана зря. Что и является реальным комментарием к 26-му II 49 года, собравшему в один кулак столько хороших личных чувств и групповых оценок в адрес старика, препарируемого к выгонке на улицу, да еще с музыкой».

И все же Б. А. Романов принял решение готовиться к обсуждению «Людей и нравов древней Руси» и сразу по выходе из больницы — в промежутке между 8 и 13 апреля 1949 г. — написал свою вступительную речь, которая заслуживает того, чтобы быть приведенной полностью:

«Я еще вернусь, — если в том встретится надобность к концу заседания, — к вопросу о том, почему обсуждаемая книжка вышла такой беспокойной, вроде как бы полемической, и даже эмоциональной.

Не хотел бы я сейчас и повторяться, а только помню, что в предисловии к ней намечены те специфические требования, которые я себе в ней ставил, и те задачи, которые хотелось мне здесь решить.

Требования эти намеренно завышены, а следовательно, и задачи могли быть решены только с некоторой степенью приближения.

Блажен, кто способен пребывать в самодовольи оттого, что не завысил поставленных себе требований, и кому кажется, что он решил свою задачу безупречно, окончательно и точно! — Я далек от того, чтобы завидовать такому бла-

 

женству и этому самодоволью. Да и иду я в этом своем опыте, впервые для себя, не совсем обычным путем, — субъективно увлекаемый „чувством нового" при пересмотре сплошь старого, иногда затасканного, материала. А это всегда связано с риском. Я предпочитал лучше рискнуть заглядеться (но зато распознать!), чем смотреть себе под ноги из боязни споткнуться (но зато и не увидеть ничего!). Я предпочитал лучше 20 раз обознаться (но зато никого и не пропустить!), чем 19 раз пропустить (лишь бы ни разу не обознаться!). Я предпочитал лучше пожертвовать кончиком собственного носа (чтобы поближе разглядеть!), чем соблюсти эту свою конечность в чистоте и неприкосновенности (но зато и не доглядеть еще одного шевеления жизни!). Я шел на все это и не вижу в том беды: опыт есть опыт.

Но вот сейчас передо мною другая авторская беда, — если не говорить об исключениях.

У всякого автора есть, как мне кажется, свой срок, в течение которого он испытывает физическую, если не физиологическую, и притом болезненную связь со своей книгой. А затем эта связь, от действия времени, слабеет, слабеет и, наконец, порывается: книга остается стоять на месте, а ее автор (писатель) неудержимо отдаляется от нее в поступательном движении, во времени. Пока эта нездоровая связь налицо, автор очень чувствителен (а бывает, что и нетерпим) к критике и обычно не способен к самокритике (хотя бы и пытался критиковать себя). По мере тога, как эта связь слабеет (но еще не порвалась) и началось уже это поступательное движение с нарастающим отдалением, — автор становится все менее чувствителен к критике и на некоторый (у каждого свой) срок становится все более пригоден для самокритики. В этом процессе отдаления от книги есть, для самокритики, кульминационная точка, оптимальная не только для самокритики, но для плодотворного восприятия и критики со стороны. Когда же эта кульминационная точка пройдена, вступает в силу уже не просто отдаление, а нарастает и отчуждение от книги, — и тогда все менее истовой становится самокритика, а чужая критика параллельно ослабляет и наконец утрачивает свое действие на автора.

Введение в эту формулу переменного коэффициента срока (от 0 до бесконечности) делает ее, на мой взгляд, широко применимой. Во всяком случае, чем менее самоуверен автор и чем более боковое положение занимает он в своей науке, тем ограниченнее этот срок. У меня, например, этот срок гораздо ближе к нулю, чем к бесконечности, и очень далек от бесконечности.

 

Так вот. Применяя эту формулу к себе и к данному случаю, я опасаюсь, что 14 месяцев, прошедшие со дня выхода в свет моей книжки, — срок, при нынешних темпах и головокружительных рабочих переключениях, слишком большой, и что кульминационная точка, о которой я говорю, мной уже пройдена. Т. е. что отчуждение еще, по-настоящему, не наступило, а вот отдаление зашло так далеко, что я нахожусь не в наивыгоднейшем для дела положении. — Зато не так уже далек тот день, когда я, пожалуй, окажусь самым строгим и самым знающим критиком этой книжки, как будто она вовсе и не моя!

Это не значит, разумеется, что мне не пришлось за истекшее время с величайшим интересом и пользой выслушивать (и даже выспрашивать) самые разнообразные критические замечания как от профессионалов науки (не только исторической!), так и от простых читателей, и что мне не пришлось многое переобдумать в связи с этим самому, многое почиркать на моем рабочем экземпляре и что ничто в ней не режет моего слуха и моего глаза.

Это значит только, что сегодня я здесь чувствую себя не просто обсуждаемым автором, а и рядовым участником заседания — с тем только преимуществом против других, что этот участник знает о книжке немножко больше, чем любой из присутствующих, менее равнодушен, чем они, но в то же время творением своим уже и не болен.

В этом втором качестве (рядового участника) для меня тут есть особливо привлекательное обстоятельство — что докладчиком сегодня выступает И. И. Смирнов. Совсем недавно я получил большое и поучительное удовольствие от его статьи в № 10 „Вопросов истории". Если Ив. Ив. уделит моей книжке хоть сотую долю того же критического мастерства, то это и есть то, что явится предметом моего внимания и интереса сегодня — в первую очередь.

Но это же поможет мне и повернуть стрелку часов несколько назад, — в направлении к той оптимальной кульминационной точке, и воспользоваться случаем еще раз (и притом, надеюсь, сквозь увеличительное стекло) обревизовать не столько текст книжки, сколько свой рабочий механизм, поскольку ему предстоит, по-видимому, еще поработать в науке, — хоть и в иной сфере. Нельзя же забывать, что, как бы ни менялись сферы работы, — он-то (рабочий механизм) у человека ведь один.

И наконец, чтобы кончить: всяк сверчок должен осознать свой шесток.

 

На данный случай это значит, что я не строю себе иллюзий относительно трех вещей.

Первое — что этот рабочий механизм снашивается от времени и нуждается, следовательно, в периодическом техническом осмотре и ремонте.

Второе — что поколение, к которому я принадлежу, очень недолговечно — оно, в сущности, доживает свои дни — и в этой ситуации всякая помощь, всякий глоток свежего воздуха, исходящие от наших более молодых (хотя бы и седеющих уже!) товарищей, являются для нас вопросом почти что жизни. Для меня, по крайней мере, это именно так.

Третье — что, следовательно, в этом рабочем механизме при этой ревизии могут обнаружиться не просто неисправности, а и такие непоправимости, с которыми дальнейшая работа его невозможна.

Как историк я привык смотреть действительности прямо в глаза. Ленин в науке и Лев Толстой в художественной литературе крепко научили меня не бояться, а любить выговоренную правду жизни, а сам я с детских лет испытывал неодолимую тошноту от розовых очков. Говорят, что моряков, в течение установленного срока не приспособившихся к морю в этом последнем отношении (в отношении тошноты, в отношении морской болезни), просто снимают с корабля и исключают из списочного состава флота. Это — еще и четвертая вещица, относительно которой я тоже не строю себе никаких иллюзий.

Но не в том ведь и оптимизм — чтобы жить иллюзиями!».⁴³

Текст этой речи безусловно свидетельствует о смятении, которое испытывал Б. А. Романов в ожидании обсуждения книги. Похвала в адрес И. И. Смирнова и его погромной статьи (в № 10 «Вопросов истории») о книге С. Б. Веселовского «Феодальное землевладение Северо-Восточной Руси» была столь же фальшивой, сколь и упоминание о Ленине в сочетании с именем Льва Толстого. Вероятно, у него еще теплилась надежда если не на благополучный исход, то хотя бы на возможность избежать полного краха. Однако состоявшееся 13 — 14 апреля заседание Ученого совета ЛОИИ с повесткой дня «Борьба с буржуазным космополитизмом в исторической науке» лишила Б. А. Романова хоть какой-то иллюзии, и эта речь так и осталась непроизнесенной.

Основной доклад на заседании Ученого совета был прочитан новым заведующим ЛОИИ М. С. Ивановым. Сама проблематика этого заседания свидетельствовала о том, что объектом идеологического погрома должны были стать и

 

стали ученые-историки еврейского происхождения. Проработке подверглись работы московских историков Н. Л. Рубинштейна, И. И. Минца, И. М. Разгона, А. М. Деборина, Г. А. Деборина, Л. И. Зубока, Ф. И. Нотовича и ленинградских исследователей С. Н. Валка, С. Я. Лурье. Но в эту обойму попали также А. В. Предтеченский и Б. А. Романов, которых обвинили не в «безродном космополитизме», а «всего только» в «антипатриотизме» — именно потому, что они не относились к числу тех, кого стали преследовать, исходя из их национальной принадлежности.

Заседание прошло в отсутствие Б. А. Романова, который все еще находился на больничном листе и решил не участвовать в этом унизительном действии. Одним из основных стало выступление И. И. Смирнова. Начав его с расхожего газетного штампа, представлявшего собой констатацию того, что «разоблачением буржуазных космополитов партия нанесла жестокий удар по империалистической реакции, орудовавшей на различных участках идеологического фронта», И. И. Смирнов продолжал: «Партия раскрыла существо космополитизма как глубоко враждебной нам идеологии, преследующей целью отравить сознание советских людей, идеологии преклонения и восхваления порочной буржуазной культуры, несовместимой с советской идеологией, с марксизмом-ленинизмом». О книге «Люди и нравы древней Руси» И. И. Смирнов сказал, что в ней отразилось «влияние буржуазной идеологии <...> и притом в сильной степени»: «Основной принципиальный порок книги <...> состоит в том, что, посвятив свою книгу истории культуры Киевской Руси, Б. А. Романов вместо показа людей Киевской Руси как творцов русской культуры, как борцов за создание и укрепление русской государственности, оказался объективно на позициях „разоблачения" и „обвинения" Киевской Руси и ее деятелей — позиции ложной, состоящей в прямом противоречии с той задачей, которая стоит перед нами, — задачей воспитывать на примерах истории нашей родины чувство национальной гордости нашей великой Родиной, чувство советского патриотизма».⁴⁴

Установление такой прямой связи «советского патриотизма» с «государственностью» вообще, русской государственностью далекого прошлого — в частности, входило, как уже было отмечено, в противоречие не только с марксизмом XIX в., но и с его ленинской интерпретацией 20-х годов, которой следовал И. И. Смирнов на заре своей научной деятельности в конце 20-х — начале 30-х годов.⁴⁵ Но оно полностью соответствовало возникшей в середине 30-х годов ста-

 

линской имперской национал-большевистской концепции, которая во второй половине 40-х — начале 50-х годов получила законченное оформление.

После первого дня заседания (13 апреля) Б. А. Романов, не оправившийся еще от тяжелой болезни и поэтому отсутствовавший на нем, был ознакомлен кем-то из сотрудников ЛОИИ с его ходом, в частности с тем, что монография «Люди и нравы древней Руси» была названа вредной книгой, а комментарии к «Правде Русской» — объективистскими. Б. А. Романов никогда не забывал, что провел 13 месяцев в камере предварительного заключения ОГПУ в полном неведении относительно дальнейшей своей судьбы, что отбыл в концлагере еще 2 с половиной года, что после этого 8 лет был безработным. Он понимал, что петля с его шеи так и не была снята, а всего только ослаблена, и потому его жизнь, как и все эти 14 с лишним лет, находится под постоянной угрозой. Он, наконец, ощущал, что запас его физических и душевных сил на исходе. В обстановке «охоты на ведьм», охватившей науку и культуру, обязательной ритуальной частью которой стали унизительные публичные покаянные выступления тех, кто являлся объектом истерической травли, Б. А. Романов вынужден был задуматься о своей дальнейшей судьбе. Безысходность и страх, который сопровождал жизнь ученого с момента ареста, страх утраты работы, страх мучительной смерти, страх, превратившийся в универсальное орудие сталинского режима для приведения своих граждан в покорность, — все это толкало его на уже проторенный современниками путь.

Вечером 13 апреля 1949 г. Б. А. Романов сел за пишущую машинку и стал набрасывать заявление в адрес Ученого совета ЛОИИ. Напомнив о том, что 3 его крупные работы — «Люди и нравы древней Руси», «Очерки дипломатической истории русско-японской войны» и комментарии к «Правде Русской» — «создавались в основном одновременно» и тогда, когда он еще «не избавился от тяжелого мозгового заболевания», Б. А. Романов возлагал на себя вину за то, что «в 1946 г. не пересмотрел сам для себя <...> вопрос о целесообразности с государственной точки зрения их издания». И хотя «в субъективистском, индивидуалистическом порядке» «сомнения» у него «являлись», но «в том же порядке эти сомнения подавлялись» им, и «в конечном счете» в нем «возобладало <...> индивидуалистически-авторское начало, то есть желание „избавиться" от работ, в которые было вложено много труда, „освободиться" от них, то есть выпустить в свет, хотя бы это и было сопряжено для тебя с большим

 

риском». Б. А. Романов высказал далее надежду («крепко надеюсь»), что этот его «природный недостаток, взращенный» всей его «научной работой, может быть должным образом ограничен в своем вредном с государственной точки зрения действии товарищеской помощью коллектива ЛОИИ». Ученый выражал далее убеждение в том, что «стоящая на очереди» последняя его работа — комментарий к Судебнику 1550 г. — «явит образец настоящей научной работы благодаря этой помощи», которой он «теперь будет добиваться всегда как чего-то лежащего в природе вещей» и даже как его «права». Б. А. Романов далее писал, что не отказывается «от доли ответственности, которая (не формально, а по существу) ложится» на него «за объективистский характер комментариев» к «Правде Русской». Но «точности ради», отмечал Б. А. Романов, «по-настоящему» он «не усвоил, не сделал своей мысль, что подобного типа издания, чтобы быть научными, должны быть партийными». С другой стороны, писал Б. А. Романов, «надо быть откровенным до конца и сказать», что если бы в 1938 г. в ЛОИИ ему «было бы предложено принять участие в комментировании „Правды" не в объективистском плане», он «не мог бы взять на себя ответственность за составление иного типа комментария: это потребовало бы гораздо большего времени», чем было ему дано, и «кончилось бы тем», что он «дал бы субъективистский комментарий, что было бы недопустимо в коллективном издании». «Выскочив» же «из петли объективизма», он «попал в петлю противоположную, которая тогда казалась свободою (в старом, индивидуалистическом смысле слова)». «Такова была ситуация», в которой он «взялся за работу над „Людьми и нравами"», и «в этой ситуации ничего, кроме провала с книгой в целом, приключиться не могло».⁴⁶

Процитированные фрагменты первоначального проекта письма не вошли в его окончательный текст. Он датирован, в отличие от первого варианта, не 13, а 14 апреля и писался, скорее всего, утром этого дня. Он выдержан в менее личностном тоне, в нем автор попытался уравновесить признание «пороков» в книге «Люди и нравы древней Руси» и в комментариях к «Правде Русской» выдвижением на первый план книги «Очерки дипломатической истории русско-японской войны», которая-де отражает «основную линию» «рабочей жизни» автора и должна была «явиться политически и теоретически сугубо ответственным документом», «быть партийной книгой или вовсе не быть». Б. А. Романов выражал осторожную надежду, что он «как будто в известной мере

 

<...> в этом преуспел», в результате чего «книга принята в советскую науку». Поскольку же ближайшая задача состоит в том, чтобы «дать переработанное ее издание, можно видеть», что он принимает многие из сделанных ему «печатных и устных замечаний», «особенно касающихся двух предметов: корейского вопроса и недостаточно разоблаченного империализма США, который надо изучить не в меньших масштабах, чем то сделано» у него «с империализмом английским». Что же касается «Людей и нравов древней Руси» и комментариев к «Правде Русской», то книга «носит резко субъективистский характер», а комментарии, напротив, — «объективистский характер» потому, что их автору «далеко не сразу» даже по выходе этих работ стало ясно, что «книга, для того чтобы стать научной, должна быть и партийной, независимо от ее темы», и только теперь ему стало понятно, что субъективизм и объективизм «ставят» ее «вне советской науки». Книга «о людях и нравах» «обречена была <...> на провал» «как субъективистская, ошибочная, теоретически не продуманная», потому что «не бывает „случайных", „неосознанных" партийных* книг», «не может быть и нейтральных (не вредных и не полезных) книг». Исходя из этого, Б. А. Романов и выстроил силлогизм: «раз книга не партийна» (и в то же время и не нейтральна), то «она вредна». Поэтому он заявил, что «ни о какой переделке» книги «речи быть не может», и тем самым избавил себя от опасности получить предписание о ее переработке.

Не останавливаясь «на конкретных ошибках» книги «Люди и нравы древней Руси», поскольку «речь о них пойдет в особом заседании», Б. А. Романов все же счел необходимым назвать одну, «не откладывая»: взяв «для <...> читателя (и для себя) в качестве гида по древней Руси XI — XII вв. фигуру мизантропа», он «поставил» и своего «читателя в необходимость все видеть сквозь черные очки и крайне односторонне» и «сковал» и «себя как автора» «этой фигурой и с индивидуалистической позиции придал этой фигуре типическое значение». Этот прием Б. А. Романов назвал субъективистским, причем «чем последовательнее и маниакальнее он» им «проводился», тем в большей степени он ставит автора «под обвинение в национальном нигилизме», а «такая односторонность книжки, попав на подходящую почву, может принести вред <...> читателю» — «тем более, что перед советским историком стоит прежде всего почетная задача воспитывать советских людей в духе животворного советского патриотизма».⁴⁷

 

Все это сколь искусное, столь же и искусственное, полное фальши построение призвано было отвести непосредственную опасность, смягчить возможные последствия нападок на автора попавших под удар исследований, сохранить жизнь и возможность работать, чтобы завершить подготовку комментариев к Судебнику 1550 г. и переиздания «Очерков дипломатической истории русско-японской войны», которые, по мысли Б. А. Романова, должны были стать его лебединой песней. Нет никакого сомнения в том, что для него «Люди и нравы древней Руси» и впоследствии оставались самой любимой из его работ, и уже потому автор не мог считать эту свою книгу вредной. Следует также отметить, что в системе воззрений Б. А. Романова дидактический аспект его деятельности как исследователя-историка отсутствовал вовсе, и в этом он коренным образом расходился с И. И. Смирновым, который, считая себя марксистом, склонен был политизировать прошлое с целью воспитания «советского патриотизма» и перешел, руководствуясь «указаниями партии», от огульного обвинения прошлого в раннебольшевистском духе к его идеализации, основанной на новой имперско-государственной концепции 30 — 40-х годов. Сам Б. А. Романов, как было уже отмечено, не склонен был идеализировать прошлое, но по совершенно иным, по сравнению, например, с М. Н. Покровским, основаниям: он видел в нем истоки пороков настоящего.

Но так или иначе, именно этот демарш Б. А. Романова, вероятно, повлиял на заключительную резолюцию Ученого совета в той ее части, которая касалась его лично. В целом же она свидетельствовала о том, что политическая истерия захлестнула не только прессу, но и научный коллектив. «Буржуазный космополитизм» был назван «идеологическим орудием империалистической экспансии англо-американского империализма», призванным «расчистить путь для империалистической агрессии» и подорвать «мощь нашей Советской Родины», а «буржуазные космополиты» обвинены в том, что «орудовали прежде всего на самых ответственных участках исторического фронта». В частности, отмечалось, что в области истории СССР советского периода «некоторое время орудовала антипатриотическая группка, возглавляемая Минцем и Разгоном». В области же новой и новейшей истории «свое отражение буржуазный космополитизм нашел в деятельности акад. Деборина, проф. Деборина, Зубока, Нотовича и др.», допустивших «явную идеализацию и апологию американского империализма и принижение международной роли СССР». «Ярким проявлением буржуазного космополи-

 

тизма» была признана и книга Н. Л. Рубинштейна «Русская историография», в которой «развитие русской историографии» «изображается» «как результат влияния идей и течений, возникших на Западе и перенесенных в Россию». «Буржуазно-космополитические воззрения в области средневековья» были обнаружены также в книге О. Л. Вайнштейна «Историография средних веков», в которой «русская наука загнана на задворки европейской науки», и в его книге «Россия и Тридцатилетняя война», в которой автор «переоценивает иностранные источники и игнорирует русские источники».

Сотрудникам ЛОИИ С. Н. Валку и А. В. Предтеченскому были поставлены в вину ошибки буржуазно-объективистского характера. В частности, С. Н. Валк в статье «Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет» и в книге «Советская археография» «не проводит грани между советской исторической наукой и буржуазной историографией, восхваляет неокантианца Лаппо-Данилевского и т. д.». Что же касается Б. А. Романова, то было констатировано, что в его книге «Люди и нравы древней Руси» проявились «элементы национального нигилизма, выразившиеся в принижении русской культуры, в искажении облика и в отсутствии показа героизма русских людей эпохи Киевского государства».

Из сотрудников ЛОИИ основным объектом разнузданного шельмования стал С. Я. Лурье — коллега Б. А. Романова также и по университету. Он был обвинен не только в «упорном протаскивании идей так называемой мировой науки», в «отрицании освободительных войн и идей патриотизма в древности», «в беспринципном пресмыкательстве перед буржуазной западноевропейской наукой», но и в срыве издания «Корпуса боспорских надписей», подготовку которого он возглавлял и просил продлить срок окончания работ до ноября 1949 г.⁴⁸ В результате С. Я. Лурье оказался уволенным из ЛОИИ (а впоследствии и из университета). Б. А. Романов был возмущен этой несправедливой акцией. Впоследствии, когда коллектив, состоявший из 8 человек под руководством акад. В. В. Струве, из года в год откладывал завершение этой работы (она вышла только в 1965 г.!), он многократно в резкой форме выступал на заседаниях Ученого совета ЛОИИ, напоминая, что С. Я. Лурье просил на это всего несколько месяцев, и всегда голосовал против пролонгации сроков.

С. Н. Валк и А. В. Предтеченский вынуждены были выступить на заседании Ученого совета с унизительным признанием своих ошибок. Эти шаги затравленных коллег, в

 

том числе и письмо Б. А. Романова, были встречены Ученым советом «с удовлетворением», особенно «выраженное всеми ими искреннее желание исправить» свои ошибки.⁴⁹

После этого Ученого совета прошла всего неделя, и на заседании группы истории СССР 21 апреля 1949 г. состоялось так называемое обсуждение книги «Люди и нравы древней Руси». Еще 8 апреля Б. А. Романов решил: «Если с этим будут спешить, то, пожалуй, это будет заочно, так как пока я на бюллетене, а если будут ждать, то при мне» (Е. Н. Кушевой). Дожидаться его, однако, не стали, не посчитавшись с болезнью ученого, а всего только передали ему текст доклада И. И. Смирнова.

Текст доклада И. И. Смирнова распадается на две неравные части. Под первой, состоящей из 29 страниц, стоит дата — 20.III.49 г. Далее следует дополнительный недатированный четырехстраничный фрагмент.⁵⁰ По-видимому, какие-то, нам пока неизвестные, новые обстоятельства привели к тому, что И. И. Смирнов сделал эту приписку, в которой инвективы в адрес Б. А. Романова сформулированы особенно резко.

И. И. Смирнов, по его собственным словам, поставил перед собой задачу произвести «разбор исторической концепции Б. А. Романова, изложенной в его книге „Люди и нравы древней Руси"». Впрочем, начал докладчик со стандартного упрека, сводящегося к тому, что «содержание» книги «не соответствует названию»: в ней излагается история «основных социальных категорий общества Киевской Руси», вследствие чего она превратилась в очерки по истории «социального строя» древнерусского государства. Докладчик даже усилил свои претензии подобного рода указанием на то, что отсутствует в книге. В частности, Б. А. Романов «оставил вне сферы своего внимания людей древней Руси по крайней мере в двух разрезах их деятельности: 1) как строителей русской государственности и 2) как создателей древнерусской культуры». Именно в данной, очевидно, связи И. И. Смирнов осудил Б. А. Романова за то, что в книге «„люди" выступают лишь в одной сфере, в сфере отношений государства и подчинения, в сфере отношений эксплуатации, зависимости и т. д.».

Но докладчик вскоре вошел в противоречие с этим утверждением, отметив, что автор книги «счел нужным уделить <...> внимание характеристике, говоря его словами, „вопросам семейной морали, физиологии, гигиены и быта"», но это внимание было почему-то квалифицировано И. И. Смирновым как «чрезмерное» (без выдвижения критериев соразмер-

 

ности). Более того, «введение этого сюжета в книгу», по мнению И. И. Смирнова, не приблизило ее автора к заявленной им теме, а «еще более способствовало тому, что картина „людей" и „нравов" оказалась не соответствующей исторической действительности». Почему обращение к данной проблематике в «историко-бытовых очерках» ей противоречит, докладчик объяснять не стал.

Напомню, что Б. А. Романов еще за год до этого заседания, при обсуждении книги 20 апреля 1948 г. на Ученом совете исторического факультета ЛГУ, говорил о причинах того, почему он считал необходимым коснуться в ней «вопросов пола» (см. выше). Хотя И. И. Смирнов, вероятно, не присутствовал на этом обсуждении, он все же был знаком с его ходом. Во всяком случае, копия стенограммы хранится именно в его архивном фонде.⁵¹

Суровой критике подверг далее И. И. Смирнов интерпретацию Б. А. Романовым процесса классообразования в феодализировавшейся Руси. Она «в корне меняет наше (чье? — В. П.) представление о путях и методах развития крепостнической зависимости крестьянства, о природе законодательства Киевской Руси, о политике государственной власти и о роли церкви киевской эпохи». «У нас нет никаких оснований, — говорил И. И. Смирнов, — чтобы согласиться с Б. А. Романовым, что исходное положение в истории смердов — это положение члена завоеванного племени в его отношении к племени завоевателя», поскольку «еще со времен „Анти-Дюринга" известно, что в основе процесса классообразования лежат факторы не военно-политические, а социально-экономические». Не видел И. И. Смирнов «никакой возможности и оснований эпоху Правды Ярославичей» определять как время, «когда смерд начинает выходить из своего почти колониального бесправия и включается в „союз княжой защиты", под „охрану княжого права"» потому, что в «Замечаниях И. В. Сталина, А. А. Жданова и С. М. Кирова по поводу конспекта учебника по истории СССР» «эпоха Правды Ярославичей середины XI в.» характеризуется как «„время, когда подводятся самые первые итоги процесса закрепощения смердов феодалами", грань, отделяющая „дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощенными", от периода феодального, в котором центральной фигурой становится закрепощенный крестьянин». При этом «классовый характер общества Киевской Руси не уничтожает прогрессивного характера общества». Ведь Маркс, «перечисляя в своем знаменитом „Предисловии к критике политической экономии" „азиатский, античный, феодальный и совре-

 

менный буржуазный способы производства", называет их прогрессивными эпохами экономического формирования общества».

Нетрудно заметить, что в неприятии И. И. Смирновым концепции, изложенной в книге Б. А. Романова, докладчик оперировал доктринальными критериями — совпадением или несовпадением с так называемыми руководящими указаниями и официально признанной концепцией, изложенной в работах Б. Д. Грекова. Такого рода критика не могла не носить выраженной политической окраски. Еще в большей степени она проявилась в повторении и усилении тех мотивов, которые прозвучали неделей ранее — в предыдущем выступлении И. И. Смирнова. Б. А. Романов был обвинен в том, что «смотрит на „людей" Киевской Руси и их „нравы" глазами „мизантропа" XII — XIII вв.», и это выразилось в рисуемой им картине «такими чертами и красками», которые не отражают «высокого уровня культуры Киевской Руси» и не показывают «прогрессивного характера исторических деятелей эпохи Киевского государства», не способствуют «утверждению значения Киевской Руси как важнейшей эпохи в истории нашей Родины, а, скорее, могут вызвать обратный эффект».

Следует признать, что в докладе И. И. Смирнова имели место и попытки источниковедческой полемики. Но они были крайне неудачными, так как его аргументация вступала в противоречие со сложившимися в исторической науке под мощным влиянием А. А. Шахматова традициями. Например, возражая против критики Б. А. Романовым протокольной трактовки летописного рассказа о Долобском съезде в трудах Б. Д. Грекова и С. В. Юшкова, И. И. Смирнов говорил: «Я не могу согласиться с такой трактовкой (Б. А. Романовым. — В. П.) летописного текста <...> Этот подход стирает принципиальную грань между летописью как историческим сочинением, как памятником древнерусской историографии, и произведением собственно литературным, памятником исторической беллетристики». Но тем самым И. И. Смирнов предлагал отказаться от критики летописи как исторического источника и черпать из него факты напрямую, потребительски. В заключение своего доклада И. И. Смирнов заявил, что «Люди и нравы древней Руси» — «вредная книга».

Вслед за И. И. Смирновым, доклад которого, вопреки надеждам Б. А. Романова, не содержал объективного анализа книги, выступил Г. Е. Кочин, чьи выпады были вполне ожидаемы. Согласившись с отзывом И. И. Смирнова, он за-

 

явил, что смерды в книге «выглядят очень неказисто»: «не походит, что именно они создали великое русское государство». Книга «создает неправильное впечатление о прошлом русского народа», вследствие чего она «приносит вред» и «может повлиять особенно на неискушенного читателя».

И. И. Любименко сочла, что «Борис Александрович находится в плену своего остроумия». «О наших предках он говорит с какой-то иронией, с некоторой пристрастностью», но «нельзя сказать, что она (книга. — В. Я.) объективистская <...> наоборот, слишком субъективная», «читать ее неприятна» и «дочитать до конца невозможно». Впрочем, И. И. Любименко заявила, что книга «не опасна».

Председательствовавший на заседании группы истории СССР М. П. Вяткин настаивал на том, что в случае с «Людьми и нравами...» произошел «отрыв советского историка от общей линии советской историографии». Это, по утверждению выступавшего, выразилось в «изображении людей Киевской Руси в очень черном свете», что «является худшей стороной покровщины». М. П. Вяткин выразил несогласие с И. И. Любименко в том, что «книга не опасна, не вредна». Напротив, она «является глубоким провалом».

Перед принятием резолюции председательствующий прочитал письмо Б. А. Романова, датированное 20 апреля 1949 г. и адресованное М. П. Вяткину. В нем выражалась благодарность за присылку отзыва И. И. Смирнова, «который будет зачитан в заседании группы 21 апреля». Б. А. Романов заявлял, что текст доклада «требует самого тщательного изучения». Мотивируя эту необходимость, ученый писал: «...сам отзыв является результатом необычайно внимательного изучения моей книжки и вскрывает в ней ряд совершенно не замеченных мной черт, связанных с коренными теоретическими проблемами». Касаясь «общей и принципиальной стороны вопроса», Б. А. Романов сослался на свое заявление Ученому совету от 14 апреля, где он «ясно определил свое отношение к этому вопросу». Однако он указал и на «потребность автора книжки довести дело для себя до конца, и для того просить И. И. (Смирнова. — В. П.) в частной беседе дать <...> при случае возможность уяснить, уточнить и развить положения, сформулированные в отзыве», «в целях полнейшего самоанализа». «В тех же целях» Б. А. Романов просил «и других товарищей по группе, которые, возможно, выступят с критическими замечаниями», позволить ему «вернуться к этим последним тоже в частной беседе».⁵²

Резолюция группы истории СССР была выдержана в духе доклада И. И. Смирнова и выступлений в прениях: «Считать

 

выводы рецензии <...> правильными о том, что книга Б. А. Романова немарксистская и вредная».⁵³

И доклад И. И. Смирнова, и ход «обсуждения», с которым Б. А. Романов был сразу ознакомлен, и заключительный вердикт группы истории СССР, и унизительная необходимость фальшивого (хотя и заочного покаяния) — все это привело Б. А. Романова, который конечно не мог согласиться с предъявленными ему обвинениями, в смятение, выбивало у него почву из-под ног, навевало мрачные мысли, вызывало растерянность. Ему казалось даже, что теперь его участие в любых коллективных предприятиях может дискредитировать саму эту работу, тем более что некоторые недоброжелательно настроенные коллеги пытались его в этом убедить. Через месяц после заседания в ЛОИИ Б. А. Романов писал в ответ на ободряющее письмо Е. Н. Кушевой: «С ужасом от раза к разу убеждаюсь в том, что процесс разрушения идет неукоснительно и заметно для невооруженного глаза. С тем вместе все выпадает из рук. На первой очереди „Повести временных лет": на днях была беседа с моими коллегами, которые уяснили мне, что я могу только загубить издание — и по существу, и в отношении сроков. Многого я попросту не понимаю в том, что нужно делать с этим изданием. Отстал от бега жизни! <...> Соответственно этому и состояние головы: про дом говорят, что он „сел", и оттого трещины пошли вкривь и вкось. Так и тут: голова „села" — и все пошло вкривь и вкось. Мне приятно, что Вы „успокоились" за меня. Похоже на то, что все же я „не вовсе" спятил, и вообще если со мной что-то произошло, то „не вовсе". Но я никогда и сам не думал, что уже „вовсе" что-то. Я только вижу, что кончается иллюзия осмысленной жизни, осмысленной работы — что из „винтика" я опять стал гвоздиком, на этот раз поржавевшим» (25 мая 1949 г.).

«Обсуждение» в ЛОИИ книги «Люди и нравы древней Руси», опиравшееся на извращенное представление о природе патриотизма и его связи с наукой о прошлом, привело в качестве ближайших последствий и к осложнениям в университете. На аттестации, проводившейся 21 июня 1949 г. на историческом факультете под председательством нового декана Н. А. Корнатовского, было зафиксировано, что «Б. А. Романов пришел из старой буржуазной школы (Платонов) и до сих пор еще не освободился от влияния буржуазной историографии». Не забыто было и то, что Б. А. Романов «был репрессирован». О книге «Люди и нравы древней Руси» говорилось как о работе, в которой автор допустил серьезные ошибки, проявившиеся в элементах «национального нигилиз-

 

ма», извращающих «подлинную историю древней Руси». В условиях политической истерии неожиданно под удар попали и «Очерки дипломатической истории русско-японской войны», о которых было сказано, что они «не свободны от объективистских ошибок». Они в глазах ревнителей национал-патриотической идеи состояли в том, что Б. А. Романов не делал различий между империалистической политикой России и Японии, считая их обеих виновниками русско-японской войны. Наконец, Б. А. Романову припомнили и речь на его чествовании: «Отдельные выступления проф. Б. А. Романова содержали политические ошибки». При формулировке заключительного вердикта: «Своей должности соответствует. Может быть использован в качестве руководителя специальных занятий» — было принято во внимание то обстоятельство, что «в письменном заявлении» Б. А. Романов «признал свои ошибки» и сообщил о подготовке им «новой работы по истории Киевской Руси».⁵⁴

Это признание было вырвано у Б. А. Романова под угрозой увольнения из университета и носило условно-ритуальный характер. О том, что сам ученый не придавал ему никакого значения, свидетельствует его упоминание о подготовке им новой работы по истории Киевской Руси, которая не стояла не только в его ближайших, но даже и отдаленных планах. Показательно, что для придания заключению аттестационной комиссии большей убедительности Б. А. Романову была приписана принадлежность к школе С. Ф. Платонова, тогда как он всегда подчеркивал, что является учеником А. Е. Преснякова.

Возможно, с той же целью Л. В. Черепнин причислил Б. А. Романова (наряду с А. И. Андреевым и С. Н. Валком, что в отношении их справедливо) к школе учеников А. С. Лаппо-Данилевского. В ставшей одиозной, чрезвычайно предвзятой статье об этом выдающемся ученом Л. В. Черепнин утверждал, что его ученики «не сумели полностью преодолеть методологию своего учителя». Б. А. Романов был обвинен в том, что «его не удовлетворяет в историческом исследовании феодального общества применение „отстоявшихся социальных категорий"» («народные массы, вовлеченные в сеньорию», «они же оставшиеся в составе общины», «феодалы двух видов — светские и церковные»), а ему «кажется необходимым „ввести мотив перекликания" в „симбиоз этих категорий и мотив внутрикатегоричных (внутрикатегорных. — В. П.) пустот"». Л. В. Черепнин также инкриминировал Б. А. Романову то, что автора «интересует „поперечная динамика, мятущая этих людей как в географи-

 

ческом, так и в социальном пространстве — пока-то их прочно прибьет к тому или иному берегу, определенному стандарту"». Б. А. Романову, наконец, ставилась в вину мысль «о необходимости введения в свое изложение „культурно-исторического типа" „в качестве живого действующего лица и своего рода реактива при пользовании иными историческими памятниками, с их стандартными формулировками"». Все эти неточные и потому обессмысливающие текст Б. А. Романова цитаты понадобились Л. В. Черепнину для того, чтобы провозгласить, что автор книги «Люди и нравы древней Руси» «возвращается к методам психологической и типизирующей интерпретации, развитым Лаппо-Данилевским», и «классовый анализ источников» подменил «их психологической интерпретацией и идеально-типическими построениями».⁵⁵ Л. В. Черепнин то ли не уловил, то ли намеренно игнорировал провозглашенную Б. А. Романовым цель работы — показать древнерусский социум в социальной динамике, т. е. процесс классообразования, а не социальную статику. Автор статьи, вероятно, был прав, указав на влияние, которое оказал на Б. А. Романова А. С. Лаппо-Данилевский, в социологическую систему которого в качестве важного компонента входила психологическая интерпретация. Б. А. Романова с самого начала его творческого пути интересовал человек, а следовательно, социально-психологические мотивы его действий, хотя он не отвергал и классовых их побуждений. Но так или иначе, в данном контексте критика Л. В. Черепниным Б. А. Романова (как и С. Н. Валка и А. И. Андреева) была направлена на его дискредитацию.

Что касается возможных личных бесед с И. И. Смирновым и другими участниками обсуждения книги «Люди и нравы древней Руси», то они, судя по всему, так и не состоялись. Да и вряд ли Б. А. Романов испытывал в них необходимость. Только через два с половиной месяца после обсуждения книги в письме И. И. Смирнову из Сигулды, где он проводил отпуск, имел место первый (и, вероятно, единственный) отклик на это «обсуждение». Упомянув о том, что он взял с собой книгу Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», Б. А. Романов написал, что ссылкой в докладе на нее И. И. Смирнов его «поддел»: «Оказалось, судя по пометам, что он («Анти-Дюринг». — В. П.) был у меня в работе перед войной, — и это меня еще больше поддело. Хочу посмотреть именно этот экземпляр <...> по своим следам. Поддели же Вы меня, в частности, тем, что приписали мне некую, свою, „теорию классообразования". Это было для меня совершенной неожиданностью. Теперь я думаю, что приписываете мне

 

слишком много. Но мне хотелось бы разобраться с этим до конца прежде, чем побеседовать с Вами».⁵⁶ Разумеется, соперничество Б. А. Романова с И. И. Смирновым в интерпретации цитат из произведений основоположников марксизма заведомо не могло быть успешным. Но сама такая попытка симптоматична: только осознаваемая им нависшая угроза репрессий вынудила Б. А. Романова искать спасения на этом пути.

Таким образом, тяжелая идеологическая атмосфера 1949 г. и последующих годов все в большей степени давила на представителей петербургской исторической школы. Некоторых из них впрямую касалась откровенно антисемитская кампания, спровоцированная властью.⁵⁷ Была продолжена линия, направленная на подрыв авторитета классиков русской науки и их учеников. Помимо статьи Л. В. Черепнина о А. С. Лаппо-Данилевском были опубликованы обскурантистские статьи А. П. Погребинского о П. Г. Любомирове,⁵⁸ того же Л. В. Черепнина об А. Е. Преснякове,⁵⁹ И. У. Будовница о М. Д. Приселкове,⁶⁰ В. Т. Пашуто об А. А. Шахматове.⁶¹ В их появлении Б. А. Романов видел подтверждение своего мироощущения, согласно которому власти стремились вытеснить из исторической науки ученых его поколения.

Б. А. Романов по-прежнему с отвращением относился к идеологическим погромам в ЛОИИ и в университете, вновь прокатившимся в связи с появлением работ Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», «Экономические проблемы социализма в СССР», а также после нападок на Институт истории на XIX съезде компартии. Он писал в апреле 1952 г., во время одного из обострений его болезней: «У меня перед глазами сейчас пример исторического факультета моей alma mater. Тут были сказочные события последние три недели, на которые не хватит ни Гоголя, ни Щедрина — по их вредительской сущности. Причем свершались они не в тишине и скромной скрытности, а у всех на глазах и даже со стенограммами и газетными отчетами, в ноздревской шашечной манере! За время лежания мне было настрого запрещено читать. Но посетители ко мне пробирались сквозь домовые запоры, и этот кинофильм от начала до конца протекал перед моим духовным взором. Говорят, впрочем, что лента еще прошла не вся. Но основная суть происшедшего уже ясна, как бы оно ни кончилось в последнем звене. Во всем этом деле так называемый „ученый совет" факультета играл феерическую роль трижды унтер-офицерской вдовы при довольно многоголовом городничем, которого точно назвать осте-

 

регаюсь. В моем больном положении вся эта история воспринималась мною преувеличенно удручающе».

В этой удручающей и опасной обстановке вновь обострились старые хронические болезни Б. А. Романова — спазмы головных сосудов, повреждение глазного нерва. В цитированном выше письме речь идет именно об очередном приступе этих недугов. Лишь в конце сентября 1952 г. болезнь временно стала отступать. Об этом он писал В. Г. Гейману 29 сентября 1952 г.: «...мне разрешено теперь учиться читать и писать, но 10 — 15 минут враз. Писать значительно легче (если не перечитывать написанное, что мне недоступно). Читать — это целая проблема пока».⁶²

Преследования и болезни лишь на время прерывали исследовательскую работу Б. А. Романова, к которой он возвращался вновь и вновь. Именно в ней и в общении с учениками находил он утешение и черпал убывающие силы: «Если бы не книга (речь шла о только что вышедшем из печати втором, дополненном и исправленном издании «Очерков дипломатической истории русско-японской войны». — В. П.), не вылезти мне бы было из моих „болестей", ее власть надо мной оказалась сильнее тяги книзу. Ту же роль сыграла, думаю, и работа с моей молодежью: они тоже тащили меня кверху и к жизни» (Г. В. Сидоровой. 13 февраля 1956 г.).

В промежутках между болезнями Б. А. Романов работал с пугающей его родных, друзей и учеников интенсивностью, на износ, и это в свою очередь провоцировало новые их приступы, которые чем дальше, тем чаще повторялись. Угнетающе действовала на ученого и общая идеологическая обстановка в стране, в Академии наук, в Институте истории. Преследования, которым он сам подвергся, вернули ему самоощущение бокового положения в науке, своего аутсайдерства. А в апреле 1953 г. последовали события, которые были восприняты Б. А. Романовым как смертельный удар по исторической науке в Ленинграде, оправиться от которого будет едва ли возможно.