- 77 -

АССИРИЙЦЫ В СИБИРИ. ПЕРВЫЙ ОПЫТ

 

И вот теперь, тридцать пять лет спустя после кошмарного бегства из Турции, снова ассирийцы лишились родных очагов, снова они — жертвы несправедливости.

С диким любопытством глазели жители деревни Поротниково, когда на ее единственной улице появился караван телег, переполненных черноволосыми людьми восточной наружности. Вообще-то за многовековую историю Сибири всякий народ перебывал в этих краях, но впервые здесь оказались (с трудом вмещается в сознании, на грани фантастики, но факт!) потомки древних ассирийцев.

В деревне Поротниково нас выгрузили. Приехали. Жилья для нас не было никакого, но зато в селе имелись пустующие сарайчики и крытые деревянные сооружения, в которых хранили зерно после сбора урожая. Нам сказали — поселяйтесь пока здесь временно, а там видно будет. Стали поселяться. В сараях бегали осатаневшие, наверное, от голода крысы. Пришлось им уступить нам эту «жилплощадь». Но мерзкие твари были очень агрессивны. Помню, как моя сестра, расчищая место для размещения нашей семьи, взялась за край деревянного ящика, чтобы выбросить его, и вдруг в ее палец вцепилась крыса, да с такой силой, что сестра, выскочив с воплями из сарая, не сразу смогла освободиться от нее — серая хищница болталась на пальце, а затем, сорвавшись с него и описав в воздухе дугу, шлепнулась на землю и мгновенно скрылась, как призрак. Палец сестры был прокушен почти до кости, и хорошо еще, что потом не произошло заражения крови. Я вспоминаю этот далеко не забавный эпизод, потому что он в какой-то мере отражает ту обстановку, в которой нам предстояло жить. На дворе стоял август, было еще тепло. Зернохранили-

 

- 78 -

ща укрывали нас от дождей. Грядущая сибирская зима не беспокоила людей, ведь ассирийцы не имели о ней ни малейшего представления.

В первый же день нашего прибытия всех взрослых ссыльных собрали возле дома, который именовался «комендатура». Для ассирийцев это было и новое слово, и новое понятие, которое отныне стало неотъемлемой частью их сибирского бытия. Комендант Шапошников, которого ссыльные с первого дня стали называть «Красношапкой» из-за красного околышка его форменной фуражки, был здоровенный дядька в чине капитана. Багровый цвет его носа говорил о том, каким образом капитан заглушал тоску в этой медвежьей глухомани.

Комендант держал речь. Он изъяснялся простым солдатским языком, его легче было понять, чем томское начальство. Он сказал ассирийцам:

— Граждане спецпереселенцы! Вас выслали сюда как врагов народа и агентов Турции. О возвращении назад нечего думать. Выбросьте все это из головы. Здесь главное — чтобы была строгая дисциплина. Запомните хорошенько: ежедневно каждый взрослый, от шестнадцати лет и старше, должен явиться в комендатуру и отметиться. Второе — дальше пятнадцати километров никто не имеет права уходить без специального разрешения. И третье: без всяких пререканий, в любое время и погоду, надо выполнять все колхозные работы, какие вам укажут. За нарушения режима спецпоселения будете строго наказаны.

Затем Красношапка представил ссыльным двух своих помощников — Суткина и Швецова. Их должность называлась «надзиратель». В их задачу входило надзирать за людьми в пределах зоны, принимать меры наказания к нарушителям режима, одним словом, охранять нас. Они были вооружены, как и их начальник, пистолетами.

Работы в колхозе начинались на заре, в шесть часов утра и кончались поздним вечером. Утро начиналось с того, что бригадиры — их было четверо — верхом на конях объезжали свои участки деревни и назначали людям наряды на день. Я боялся появления бригадира. Не слезая с коня, он концом хлыста стучал в окошечко и орал: «Вартанов! (это моему отцу) — пой-

 

- 79 -

дешь на корчевку леса. Вартанова! (это моей матери) — в поле пойдешь, лен сушить».

Меня пугал не только этот окрик. Нас у матери было семеро — пять девочек и два мальчика (в основном у ассирийских женщин было по семеро детей, но иногда бывало и больше), но остаться с нами и не выйти на работу мама не имела права. Постоянно кто-нибудь из нас болел, и мать, истерзанная заботами (к болезням добавлялось частенько и отсутствие хлеба в доме, особенно в первые годы ссылки), кричала в ответ на задание бригадира: «Не пойду! Пусть провалится сквозь землю эта твоя работа! У меня ребенок болеет!» Бригадир в ответ орал громовым голосом: «Пойдешь! Попробуй не пойди, мать твою рас-так!» — и вслед за этим ругался отборнейшим русским магом. Я хорошо помню, что боялся этих окриков, и очень было обидно за маму, на которую кричал грубый мужик. Будь я взрослым и сильным, я бы обязательно поколотил его.

Мама на работу вынуждена была выходить при любых обстоятельствах. Комендант Красношапка не шутил, когда предупредил о наказаниях в случае непослушания. Комендатуре были даны для этого все права и возможности. Кроме того, и правление колхоза, решения которого согласовывались с комендатурой, могло отказать и не дать продуктов недисциплинированному ссыльному, например не дать муки (а хлеб здесь нее пекли сами в печах), а у каждого была многодетная семья, и тогда положение становилось очень тяжелым. Так что все взрослые, от восемнадцати лет и старше, ранним утром уходили на колхозные работы, а заботы о младших переходили на старших детей в семье. Детство здесь заканчивалось досрочно. Ассирийцев физической работой не запугать, ибо труд всегда был их единственным занятием. Но уж слишком тяжелыми были здесь условия жизни. В первые дни ссыльные не готовили сами пищу, потому что у них не было продуктов. Колхоз давал нам еду уже в готовом виде, но не бесплатно, конечно, а с последующим вычетом стоимости питания из трудодней ссыльного. Кормили плохо. Нам раздавали какие-то жидкие супы, постные щи, которые заполняли желудок, но не насыщали. Хлеба отпускали по 300 граммов в день на каждого взрослого, на детей меньше. Сначала давали гороховый хлеб. Он запомнился нам надолго. От него пучило животы, а

 

- 80 -

кишечник издавал столько разнообразных звуков, будто в нем сидел целый оркестр. Этот эффект был, может быть, не от хлеба, а вообще от всей недоброкачественной пищи. А потом стали нам выдавать овсяный хлеб, этот был получше, и хотя в нем попадалось много шелухи от зерен, но мы, дети, не оставляли ни крошки и от такого хлеба. Помню, постоянно хотелось есть. Противное ощущение голода не оставляло ни на минуту.

Местное население вначале отнеслось к нам настороженно и даже — враждебно. Они не пускали нас на подселение в пустующие постройки своих домов. Когда наступили холода, комендант заставил их уступить. Местные отказывались принимать ассирийцев в свои рабочие бригады — их заставила это сделать администрация зоны. Причины враждебного отношения местных к новоприбывшим стали понятны несколько позже. Одна из местных, Свиридова, так нам рассказывала:

— Нас предупредили, что сюда везут турков, преступников, и все они черные, с драчливым характером, чуть что — за ножи хватаются... Еще говорили нам, что это враги народа, шпионы, турецкие агенты. Конечно, мы перепугались, ведь таких людей сроду не видали в этих краях...

Преступники, турецкие агенты, враги народа... Естественно, что от ассирийцев, меченных таким клеймом, местные держались подальше. Но прошло совсем немного времени, и сибиряки прекрасно разобрались во всем. Они видели перед собой малограмотных людей, для которых физический труд был единственным средством к существованию. Они убедились в том, что ассирийцы работают как лошади, а трудолюбие очень ценилось в здешних краях. Кроме того, эти смуглые черноволосые люди вообще отличались живым веселым характером, любили шутки, были дружны между собой и вели себя компанейски! Нет, с этими людьми никак не вязались злодейские дела, которые им приписывали...

Увы, в Сибири нас неизменно называли турками. Это удивительное и весьма занимательное обстоятельство в истории нашей ссылки. В официальном документе, который зачитали нам во дворе томской тюрьмы, нас обозначили как «подданных Турции и Ирана». И это после тридцатилетней жизни с советскими паспортами!! В сознании местных людей и влас-

 

- 81 -

тей это наше новое наименование закрепилось чрезвычайно просто — «турков» привезли... Ассирийцы не спорили. У них отняли их национальность. Это было последнее, что еще можно было отнять. Раз уж заслали в Сибирь, называй хоть туркой, — какое это имело значение в нашем положении? Так мы и провели все годы ссылки под именем турков, и уезжали потом из Сибири под этим же именем. Потерянный народ...

Местные люди, к которым нас поселили, не были коренными жителями. Здесь вообще, кажется, не было коренных жителей, ведь никто по своей охоте не приезжал в эти края. Большинство родом были с Кубани, все — труженики земли, имели крепкие зажиточные хозяйства в хуторах, а в Сибирь угодили в 20-х и 30-х годах, когда шли коллективизация и раскулачивание. В нашей деревне Поротниково отбывали ссылку и евреи Лиза Биндер и Иосиф Каплан. Лиза разносила почту, была деревенским почтальоном, и никто не знал, за какие грехи она оказалась здесь, а она сама на эту тему не разговаривала. А об Иосифе Каплане, который был колхозным бухгалтером, знали, что в Сибирь он попал за то, что однажды во время какого-то спора с коллегами-экономистами сгоряча сказал: «В нашем хозяйстве лошадь хвостом вперед запряжена, поэтому и топчемся на месте!» Поразительно, что еврей допустил такую неосторожность. На него, естественно, донесли, и неосторожные слова обошлись Иосифу Каплану многолетней ссылкой. Все считали, что ему повезло, потому что за такие высказывания в то время могли и вообще приговорить к высшей мере наказания как «внутреннего врага». А он остался живым.

Эти местные жители, проникшись к нам доверием, рассказывали следующее. «Вы приехали сюда, — говорили они, — как на курорт, на все готовенькое. А вот когда нас привезли, здесь вообще не было никакого человеческого жилья. Видели за деревней большие, как воронки от разрыва бомб, ямы? Они расположены в ряд, по одной линии. Так вот, это мы их вырыли, когда прибыли сюда, сверху бревнами накрыли — это называется «накат», оставили лазейку для входа и выхода, да так и жили в них первое время. А потом мы построили настоящие дома, вот эти, которые видите, из бревен, их называют здесь «срубы», потому что срублены топором. И нам давали в

 

- 82 -

день на взрослого работающего человека по двести граммов очень плохой муки. Пекли хлеб сами, а чтобы увеличить хоть немного паек, добавляли в муку тертый сухой мох, и эту выпечку, которую и хлебом-то нельзя назвать, ели... Очень многие среди нас поумирали от разных болезней. Вам гораздо легче сейчас, чем нам тогда».

Может быть, мы и в самом деле жили в относительно комфортабельных условиях? Ведь мы получали на сто граммов хлеба больше, чем первые ссыльные, и нам не пришлось жить в земляных норах. Но Сибирь — и в 30-х годах, и в 50-х — как была, так и осталась местом испытания на жизненную стойкость, на выживание, и в этом смысле каждое новое поколение ссыльных боролось за свои жизни в равно жестоких условиях.

Сибирское лето короткое. После нашего приезда (в первой половине августа) прошло не более месяца, а в воздухе уже запорхали белые мухи-снежинки. Ассирийцы не были подготовлены к сибирской зиме. Представьте себе, например, человека, отдыхающего в солнечном Сочи у Черного моря, который по злому волшебству вдруг оказался бы перенесенным — как он есть, в летней одежде — на Северный полюс в условия студеной зимы. Мы оказались именно в таком положении. Местные жалели нас и предупреждали — запасайтесь теплой одеждой и валенками, сколько можете, а то не переживете морозы. Но к первой зиме мы подготовиться не успели. Не было денег на покупку теплой одежды, не было в деревне и магазина готовой одежды. Шить самим было не из чего. А у кого и были деньги, так толку от них никакого, потому что магазины имелись в районном центре Бакчар в 30 километрах от нас, а туда ехать без специального разрешения ссыльные не могли. Коменданту спокойнее было, чтобы никто никуда не ездил. Он считал, что поездка в Бакчар — чрезвычайное событие, на это должна быть особо важная причина. Поэтому он всячески препятствовал поездкам туда.

Зима не просто наступила — она обрушилась на нас. Жестокие морозы заставили ассирийцев понять, наконец, что с сибирским климатом шутить нельзя. Тому, кто не видел их собственными глазами, трудно представить себе, как они, съежившись в комочек от жестокого холода, с посиневшими носами, с глазами, которые слезились от встречного ледяного

 

- 83 -

ветра, без теплой одежды, выполняли различные колхозные работы. Не у всех были валенки, в тридцатиградусные (и больше) морозы некоторые все еще ходили в сапогах. Обморожения случались очень часто. Теряли чувствительность, деревенели и становились белыми (верный признак обморожения) то ухо, то щека, то нос. Неопытные кавказцы вначале бросались отогреваться с обмороженными частями тела в теплое помещение. Но как раз этого ни в коем случае нельзя было делать: обмороженное место начинало страшно болеть, а потом там облезала кожа. Местные жители научили ассирийцев сильно растирать снегом обмороженные участки тела. Это тоже болезненная процедура, но зато кожа начинала розоветь, кровообращение восстанавливалось, и обморожение устранялось.

Ассирийцам очень нравились распространенные в Сибири варежки из собачьих шкур, которые надежно защищали руки от холода. Но их возмущало, что не существует специальной защиты для носа, который больше всего страдал от мороза, а носы-то у ассирийцев не маленькие! Нос замерзал в первую очередь. И бывшие жители Кавказа нашли свое решение этой проблемы: они сделали шерстяные чехольчики (по аналогии с рукавицей их можно назвать «носовицей») и спрятали в них свои носы, оставив только отверстие, чтобы дышать, а держались «носовицы» с помощью тесемочек, завязываемых на затылке. Сибиряки (т.е. те, кого сослали сюда на 25 — 30 лет раньше нас) были изумлены этим новшеством и смеялись, глядя на ассирийцев, — такого им еще не приходилось видеть.

Как-то коменданту Красношапке, когда он обходил свой «гарнизон», попался на глаза мой отец, возивший на санях корм для коров. Комендант, глядя на жалкую, согнувшуюся от холода фигуру моего отца в легкой одежде, пальцем поманил его к себе. Когда отец приблизился, комендант взял его за полы верхней одежды, крепко встряхнул:

Так нельзя, пропадешь ты так, понял?! У тебя ветер под одеждой гуляет, воспаление легких будет — и помрешь. Надо ремнем сверху одежды затянуться, вот как я! — Капитан ткнул пальцем в свой кожаный офицерский ремень, который плотно обхватывал его добротный казенный полушубок.

— Ремен нет у мена (передаю с сохранением ошибок русскую речь моего отца), — робко отвечал отец.

 

- 84 -

— Нет ремен! — сердито передразнил комендант. — Нет ремня, тогда бери веревки, их в колхозе много, два-три раза себя обвяжи ими, да покрепче. Соображать надо!

Действительно, этого добра в колхозе было достаточно, и ассирийцы все как один подвязались поверх своих одежд веревками, спасаясь от холода. Я хорошо помню своего отца в каком-то ветхом зипуне, поверх которого вокруг талии была обмотана веревка.

Но не все выжили в первую зиму. У моей шестнадцатилетней сестры Эльзы не было никакого пальто. В самые сильные морозы она ходила в школу, а вместо пальто на ней была большая шаль, обвязанная крест-накрест и немного защищавшая поясницу, спину и грудь от холода. Одеваться так зимой было полным безумием. Очень скоро Эльза заболела тяжелой формой двустороннего воспаления легких. При полном отсутствии лекарств и врача это означало верную смерть. Надо было немедленно везти больную в районный центр Бакчар, в больницу. Несколько дней ушло на то, чтобы получить разрешение у коменданта. Потом два дня ждали, когда дадут сани и лошадей, которых в колхозе не хватало. Наконец сестру увезли. Но прошла всего одна неделя, и из больницы пришла телеграмма с требованием забрать больную домой. За ней поехали старшие сестры, Мария и Аня. В грязной палате, где лежала несчастная Эльза, был такой ужасный холод, что явственно заметны были клубы теплого пара, выдыхаемого изо рта, и коченели руки. Больницу едва-едва оттапливали. Эльза была в ужасном состоянии, она бредила. «Возьмите ее, мы ничем не можем помочь, она помирает», — сказали те, кто исполнял здесь должность врачей. Дома, не приходя в сознание, Эльза умерла. Был март 1950 года.

Прошел всего лишь месяц, и смерть еще раз постучалась в наш дом. На этот раз — за моей восемнадцатилетней сестрой Мартой. Она еще на Кавказе успела закончить девять классов средней школы, и все учителя говорили, что у нее большие способности. Марта училась блестяще, и ей очень хотелось продолжать свое образование, однако в нашем колхозе была только семилетняя школа, а чтобы учиться в 9-м и 10-м классе и получить аттестат зрелости, надо было ехать в Бакчар. Пошли к коменданту просить разрешения на это. Как я уже го-

 

- 85 -

ворил, он был полновластным хозяином в своей зоне. Он сказал Марте: «Что, профессором захотела стать? Здесь это не нужно, здесь работать надо, попятно?» И со школой было покончено. Вместо учебного класса Марта оказалась на колхозном элеваторе, где работала на молотилке. Молотилкой сибиряки называли машину для обмолота зерна. Во время работы па машина производила такой колоссальный грохот, что надо было изо всех сил кричать в ухо человеку, если ты хотел, чтобы тебя услышали. И пыль от работающих молотилок была такая, что без марлевых повязок можно было задохнуться. Работы здесь шли и в ночную смену. Во время одной такой рабочей ночи Марта очень устала, ей было холодно, она захотела пойти домой, чтобы хотя бы полчаса отдохнуть и согреться. Но именно в эту ночь возле работающих дежурил надзиратель Суткин, которого в народе звали «Сукин» из-за его сволочного характера, и он не разрешил Марте зайти домой. В какой-то момент усталая Марта не выдержала, присела или прилегла на холодном полу элеватора и, наверное, тогда-то и хватила смертельную болезнь.

Это случилось, кажется, в мае. И снова, как полтора месяца назад с Эльзой, поехали на санях в районную больницу. Вместе с Мартой в этих же санях везли на обследование сошедшую с ума молодую ассирийку по имени Мариам. Сверху хлестало мокрым снегом, сумасшедшая издавала дикие вопли. А Марта с простуженными легкими, вся в жару, лежала на руках у старшей сестры Марии, старавшейся укрыть больную одеялом от ветра. В таком состоянии ехали несколько часов. Напрасно только мучили Марту. Через две недели ее выписали из больницы как совершенно безнадежную. Марта, в отличие от Эльзы, в больнице в беспамятство не впадала и прекрасно понимала, почему ее выписывают. Да врачи и не скрывали, что ее отправляют домой умирать. Врачи обычно спешили выписать безнадежных больных, чтобы уменьшить число смертей в официальных отчетах. А раз в больничных отчетах фигурировало мало умерших пациентов, значит, показатели смертности были низкими.

Пережженными от простуды легкими Марта хрипела и кашляла. Жизнь в ней угасала. А вокруг, в начале июля, как раз цвело запоздалое сибирское лето. Это восемнадцатое лето

 

- 86 -

Марты стало и ее последним летом. Марта до самой смерти сохраняла ясное сознание, и ее прощальные слова к нам, сгрудившимся вокруг ее кровати, были: «Как мне жаль вас всех... Что с вами будет?..» Шел 1950 год.

Да, в предсмертных словах Марты была истина. Мы оставались жить, но жить в наших условиях значило мучиться. Мы оплакивали умирающих, а умирающие, уходя из этой жизни, жалели нас.

Много лет спустя на последней странице Книги Псалмов, с которой мой отец никогда не расставался, я обнаружил записи на ассирийском языке. Сделаны они были крестьянской рукой, не привыкшей к письму, почерк коряв, чернила выцвели от времени. Вот содержание этих нескольких строк:

Эльза умерла 16 марта 1950 года

Марта родилась в 1932 году и умерла в июле 1950 года

Авраам умер в 1951 году

Кетонэ, моя мать, умерла 15 сентября 1952 года

В этом списке Авраам — наш близкий родственник, а Кетонэ — моя бабушка. Сибирский климат, страшные условия жизни и для них оказались губительными. Очередная смерть — очередная запись. Основательно и скупо, без лишних слов отмечал мой отец эти горестные даты. Умерла. Умерла. Умер. Умерла... Так писалась эта хроника смертей в нашей семье.

Когда я работал над своими воспоминаниями, мне на глаза случайно попалась заметка из одной газеты. Вот маленький отрывок из нее:

«Когда-то название «Нарым» — этого затерянного в тайге поселения произносили с трепетом по всему государству Российскому. Центр печально знаменитого Нарымского края, тюрьмы без решеток площадью в 200 тысяч квадратных верст, Нарым по числу ссыльных занимал одно из первых мест в России. Сюда отправляли пугачевцев и декабристов, народовольцев и большевиков. Но даже этот гибельный для людей болотистый край с лютыми морозами и гнусом не мог сломить дух борцов за народное счастье...»