КТО

 

Пора, вероятно, переключиться к основному вопросу моего дела, чтобы ответить на него широко и обоснованно. Кто же меня предал? Живьем продал органам МГБ? Что за повод к тому у него был? Что он в целом за человек? Меня эти вопросы волновали и волнуют до сих пор. И как я смог так просто, как говорят сегодня, вычислить его?

В своих записях я уже слегка касался перечисленных вопросов, не особенно задерживаясь на больной для меня теме. Как я смог сказать себе (прежде всего себе!): подлое предательство совершено им!

В атмосфере доносительства и предательства в годы советской власти жили мы все — от мала до велика. Жила вся страна. Так была организована, сделана, состряпана вся структура партийно-советской власти и стоящие над ней и над всеми нами органы насилия: ВЧК, ОГПУ, НКВД, ... КГБ. Следить! Вынюхивать! Доно-

 

сить! А человек, в сущности, слаб. Не многие могли сказать в глаза палачам: я не хочу быть соучастником ваших кровавых дел! Сдавались. Сдавались с боем или без, но сдавались... То есть, становились на путь предательства. Со времен Иисуса Христа мы знаем: алчные, завистливые, злые, трусливые людишки делались иудами. На том стояла, существовала, держалась власть в советской стране до самого своего конца.

Елецкое художественное училище со всеми его обитателями тех лет ни в коей мере не выпало из поля зрения органов МГБ. (Благо училище находилось под носом у грозного страшного управления,— через дорогу) И в преподавательском составе, и в студенческих массах внедрялось и действовало стукачество. На каждом курсе, отделении, в группе их «свой человек»» — стукач.— Наши люди есть даже в больших семьях! — похвалился мне однажды на допросе майор-следователь. Да, есть чем похвастать!

Из семи человек декорационного отделения последнего пятого курса выпуска 951 года (я уже касался о том выше) только Он мог пойти и пошел на Иудино дело. По своему желанию или же под давлением эмведешников, трудно сказать. Вероятнее всего, то и другое вместе взятое побудило Его совершить тяжкое преступление — предательство. Эти мои первоначальные догадки, ничем пока в то время не подтвержденные, так и остались висеть в воздухе. Я не пытался их больше разгадывать или кому-то доказывать свою правоту. А догадки мои основывались на человеческих качествах моих сокурсников, на обстоятельствах их жизни и поведении.

Около четырех лет (1947—1951 г.г.) я был даже очень хорошо знаком с ним. Учились на одном курсе в одном отделении. С утра до вечера почти всегда вместе. В 948-м около полугода вдвоем снимали угол, как говорят, у одних елецких старичков. Спали голова к голове. Питались какое-то время из одного котелка, то есть, сообща покупали кое-какие продукты и сами готовили, как большинство студентов того времени. На уроках, в библиотеках, на вечерних занятиях — всюду вместе. И возраст нас сближал: он был постарше меня лишь на год. Я фронтовик. Он тоже где-то воевал. Подобные житейские обстоятельства, казалось бы, должны сплотить нас, сблизить, как друзей-товарищей. Но товарищеской близости, единения, не произошло. Через полгода (летом 1948 года) мы разошлись по всем параметрам. Позже в моем дневнике появи-

 

лась запись о нем: «Плюшкин!» — ни дать, ни взять». Тогда я ни придавал значения происшедшему меж нами разладу. Не помню, чтобы он сдружился в дальнейшем с кем-нибудь из студентов нашего или другого курсов.

Круг моих близких друзей составляли однокурсники: Волод Мальцев, Алеша Игнатов, Вася Козлов, Андрей Канищев, Вася Костомаров, с которыми я делился мыслями, читал им наброски своих рассказов. С ними я мог говорить на любые темы, касаясь и политики.

Интуиция — великое чувство! Ею обладают почти все люди человеки, правда, в разной количественной степени. Кто не знает! сколько открытий больших и малых, сколько интересных идей! казалось бы неразрешимых задач помогло открыть, решить, обо сновать эта необыкновенная способность человека. Но полагаться! только на интуитивные чувства это еще не значит добиться того, что ищешь или что хочешь узнать.

Мои догадки и предположения — кто совершил предательство против меня — постепенно подтверждались, позже досконально и точно. Специально не преднамеренно, а случайно, как таковое происходит в нормальной повседневной жизни. Постепенно рас крывался, проявляясь, как на детской бумажке, смываемой во дои, рисунок с четким изображением — тот человек, которого я про себя называл «стукачом нашего отделения».

Вот они, эти случайности.

1956 год. Середина июля. Москва, художественное училище! Памяти 1905 года. С месяц как готовлюсь к защите дипломной работы. Завершаю, так сказать, последние штрихи театральных эскизов по пьесе А.Корнейчука «Крылья».— Возьми-ка для дипломной работы что-нибудь из советской драматургии — посоветовали мне мои руководители-наставники из училища и порекомендовали недавно написанную пьесу известного драматурга.

К месту заметить — это была моя третья попытка защититься,— получить «корочки» — документ о специальном образовании.

В 1940 г. поступил в Елецкое художественное училище. Год проучился. Война проклятая помешала продолжению учения. В 1951 году, накануне защиты дипломной работы, был арестован органа ми МГБ. — «Что мы, дураки (выраженьице!), давать советский диплом такому фашисту!» — не раз заявлял мне на допросе май-

 

ор-следователь. И вот в 1956 году вновь, в третий раз штурмовал я бастионы художественных наук, чтобы получить, наконец, диплом театрального художника.

О моем месте пребывания в Москве (художественное училище Памяти 905 года) знал мой друг Алексей Игнатов, который сам доучивался заочно в Московском педагогическом институте на отделении графики и живописи. От Алеши у меня никогда не было никаких секретов. По-видимому, он и рассказал без задней мысли елецким друзьям-коллегам, также приехавшим на сдачу экзаменов: — Иван-то здесь, в Москве..., скоро будет защищать диплом.

Где-то в полдень я вышел из училища и направился к Кузнецкому мосту что-то купить. Вдруг вижу, как с противоположного тротуара через проезжую часть дороги навстречу мне идет он (транспорт по той улице редко проходил).

Покраснев, как рак — его особенность — с идиотской улыбкой, не зная, что сказать, остановился в шагах пяти от меня.

— А ты ничуть не изменился,— выдавил он.— Зато ты сильно сдал! — я тоже не нашелся, что путное ответить. Он замялся. Я ждал, рассматривая его.— Пойдем, посидим в ресторанчике...— опять остановка...

— У меня есть о чем с тобой поговорить...

— А мне с тобой не о чем разговаривать! — Я был не на высоте. Не находя чего сказать ему резко, я только и выпалил: уберись с дороги! И не пытайся в дальнейшем встречаться со мной! Он буркнул что-то себе под нос. А я, не оборачиваясь, зашагал к центру по своим делам. И с тех пор по сей день я его больше не видел, не встречался.

Позже я пожалел, что не согласился его выслушать. Что он хотел сказать мне? Извиниться? Просить прощения? Или что другое? Но, видно, что-то его мучило, что искал встречи со мной. Высказаться хотелось? Излить наболевшее? Не знаю!

Другой случай произошел намного позже — 20 лет спустя, в 1976 году. Наш общий друг, бывший однокурсник, теперь уже заслуженный художник России Юрий Андреевич Махотин задумал вдруг провести встречу выпускников елецкого училища 1951 года, то есть нашего курса.

— У нас в этом году 25-летие окончания училища. Непременно приезжай!

Обрадованный приглашением, я дал согласие с одной оговоркой: чтобы на встрече не было его! Ответ получил незамед-

 

лительно: — Что ты! Мы не собираемся его приглашать! (Его стукачество подарило ему черную славу).

Встреча состоялась в середине лета 76-го года. Почти половина выпускников нашего курса (1951) съехалась в любимый Елец! Орел! Брянск! Липецк! Тула! Калуга! Пермь! Были приглашены художники-ельчане разных возрастов и выпусков. Боже мой! Что это была за встреча! Описанию не поддается. После 25-летней разлуки и вдруг такой грандиозный праздник встречи! Целых три дня гудел, шумел Елец. К студентам художественного училища ельчане всегда относились с великим уважением.

Но не предстал на упомянутой встрече он — бывший сексот. Его предупредил кто-то: Приезжает Иван. Тебя не приглашают на встречу. Не вздумай прийти — И не думаю! — ответил стукач (он с семьей проживает в Ельце).

Если бы он не совершил подлости в 1951 году по отношению ко мне, то обязательно пришел бы со мной на встречу потребовал бы объяснения,— почему я называл его Иудою? и законно потребовал бы! Но такого вызова с его стороны не последовало.

По случаю 40-летия первого выпуска училища, в 1989 году елецкими художниками была организована интереснейшая встреча бывших студентов, которая продлилась четыре дня. Со всех концов страны съехалось около 50 человек! Но и тогда стукач не пришел на наш общий праздник-встречу (он ведь тоже выпускник Елецкого училища).

Ему вновь предоставлялась возможность потребовать у меня объяснений. При всех! Воочию! Не явился.

Может, совесть, если она у него осталась, мучила, или хочет по-прежнему, гордость перла из него (и такое могло быть): «Не хочу склонять головы ни перед кем!» Вот этого я не знаю.

Я с самого дня своего освобождения в 1955 году не стремился к встрече с ним. Зачем? К чему? Я просто не желал его видеть. Никаких упреков, никаких скандалов! Тем более — никакой мести, что я должен был бы сделать, как некоторые люди могут подумать. Ни к чему все это!

Вот я и думаю,— замкнулся он в своей скорлупе, крутится, вертится, мучается. А может, и нет!

Но мои догадки, предположения в отношении его, как стукача, сама жизнь подтвердила,— ОН! Интуиция не подвела!