40 ЛЕТ СПУСТЯ
Почти весь 989 год я мучился одной мыслью-вопросом: «Писать или не писать? Просить или не просить?» Всем нутром и сердцем чувствовал, что время пришло написать и даже спросить можно. А я все откладывал и откладывал, еще спрашивал себя: «Стоит ли? А вдруг — отказ?»
Очень не хотелось бы получить отрицательный ответ. Ворошить свое прошлое — да еще какое! — ставить все на дыбки... как ножом по сердцу... Кому это надо? Мне надо! Надо положить мучительным вопросам конец, окончательно прервать ненужные тягостные раздумья. Просто хотя бы узнать: Да! Или Нет!
События в нашей советской державе после 985 года, точнее, после известного поворота в сторону Демократии, Гласности, Ускорения в хозяйственных делах промышленности и села, в некотором роде переустройстве политической жизни всего народа и страны, первые годы шли медленно, как бы раскачиваясь, словно в дремоте, слабо нащупывая путь истинный. К началу 989 года государственно-жизненные процессы в развитии своем пошли несколько быстрее. Решались — больше не решались! — важные политические проблемы. Ломалось со скрежетом старое, нарожда-
лось чуть заметно новое. Трудно делались повороты к преобразованиям.
Демократические начала пробивались слабыми, но свежими ростками во всех сферах жизни огромнейшего Советского Союза.
Время делало свое дело. Подталкивало оно и меня. Так о чем я хотел писать и куда? Что меня так волновало и тревожило? Какой мыслью, если можно так спросить, я мучился не один год? Нужно ли бередить старую больную рану или нет? Сидела одна заноза в моем сердце! Сидела. Будет ли какое удовлетворение оттого, что мне ответят? Но ответ-то я должен получить на мой вопрос-послание?
«Больней не станет!» — думалось мне в ту пору. Много горьких пилюль пришлось проглотить за свою жизнь,— одной больше... ну и что?..
И я решил написать в «свои» апартаменты: г.Орел, КГБ, где некогда был (1951—1955 г.г.) осужден по политической статье, получил срок и отбывал его в тюрьме, колониях там же, без малого четыре года.
В письме — запросе я просил руководство комитета госбезопасности похлопотать, поискать и при возможности, вернуть мне мои записные книжки военных и студенческих лет, дневник, тетради с наметками рассказов, пьес и разными другими записями, письма к родным и близким, отобранные при аресте 6-го июня 951 года. Если они, конечно, сохранились. Этой-то мыслью я и мучился. Сохранились ли? Кто знает? Будет жаль, если они сгинули бесследно.
Из прессы — газет и журналов, по радио мы узнавали, что люди, репрессированные в 30—40-х годах, в последнее перестроечное время получили возможность возврата своих вещей, документов (интересно же!), каким-то чудом уцелевших в закромах НКВД—КГБ. За погибших, не вернувшихся из мест заключения получали их ближайшие родственники, дети, внуки. Веяния Перестройки налицо! Для меня эти явления были до дикости новы, странны и непонятны: людей не жалели, не сохранили, а вот документы, вещицы убиенных живы, живехоньки, сохранились. Трудно понять для кого, зачем это делалось — сохранялось. Или порядка ради? Или для истории? Или для оправдания? Кого?
Великой надежды я не питал, что они — мои записки — остались в живых. Кому-то нужно их сохранить! Кому они нужны? Прошло около сорока лет с тех далеких пор, когда они являлись единственными свидетелями моего скромного «дела». А теперь, не-
бось, все перетерлось, перетлело, чего проще: были просто уничтожены. Так полагал я в минуты раздумий: для них мои писания в настоящий момент не составляют никакой ценности. Наивность моих рассуждений можно понять: я ничтожно мало знал — а кто знал больше? — как и зачем сохраняют вещественные доказательства (письма, записки разного рода) органы репрессий? Что? Для оправданий своих преступлений? Странно!
«Да чем черт не шутит! — оставлял я себе искру надежды,— вдруг что-нибудь да сохранилось?!» Так уж хотелось мне взглянуть, подержать в руках, а может, и получить насовсем мои крамольные писания, оставшиеся в живых.
Написал я такое письмо, отправил по назначению и успокоился. Стал ждать. Почему-то полегчало сразу. Жизнь пошла своим чередом, как будто ничего не случилось. «Задал я им задачку, пусть думают и ищут, если найдут мои записки тех лет, арестованные ими же. На поиски потребуется ой-ей-ей сколько времени». Я беру примеры из своей жизненной практики, когда обращался с подобными запросами по реабилитации в основном в разные государственные органы власти. Мне отвечали, как правило, месяцев через пять-шесть. «Пусть у них болит голова, а не у меня».
И вдруг! — на тебе. Прошло чуть больше недели, и я уже получаю ответ из Орла. «Какая оперативность! Вот как надо отвечать на письма трудящихся!» — подумалось мне. Содержание ответного письма меня мало удовлетворило: — «...по интересующему вас вопросу ждите ответа из УКГБ по Калужской области». Вот оно что! Я по наивности своей и не предполагал, что мое дело будет ходить за мной по пятам по гроб жизни. Невежда!
И снова появилась тонюсенькая ниточка надежды в моем подсознании: — «А может, еще не все потеряно?.. Ведь явного отказа из Орла не было...». И снова как будто спокойно потекли дни ожидания: ходил на работу, в свободное время — в выходные дни — писал этюды, хлопотал по семейному хозяйству, забывая помаленьку о своем письме-запросе.
Надо заметить, что когда в 1976 году я был реабилитирован (с процессом окончательной реабилитации тоже было хлопот полон рот — это особый разговор), мне приходила мысль о возврате моих писаний, но я не решился хлопотать о них. Каким-то десятым чувством, двадцатым нюхом чуял, что для таких хлопот-затей время не подошло. А получить отказ — отрицательный ответ (это получить в ту пору было вероятнее всего) для меня было бы
страшной неприятной оплеухой. В то застойное (брежневское) время о возврате личного имущества, бумаг, документов никто не заикался. Неверие порождало молчание. И я молчал.
Но ближе к теме. Прошел еще небольшой отрезок времени — около трех недель, и в конце месяца, вернее, 30 ноября 989 года, во второй половине дня в рабочее время меня вдруг просят к телефону: — И. М., это вас беспокоят из КГБ города Калуги. Вы можете прийти к нам сегодня? Сердце тупо кольнуло. Пробежало несколько мыслей в голове... Я молчал. Там, на конце провода, ждали ответа. — Да нет. Как-то не хочется сегодня,— промямлил я,— да еще на ночь глядя, да еще к вам в КГБ — Когда же? Мы договорились о времени встречи, Я догадывался, что разговор с представителями госбезопасности будет касаться моего письма. А там кто его знает? Любые встречи с этими органами непредсказуемы. Мне сразу же хотелось предугадать возможный исход разговора будущей встречи. Мыслями и эмоциями наполнилось все мое существо...
Признаться, спал я в эту ночь плохо. Редко со мною бывает такое, а на этот раз сплоховал,— разволновался. В памяти вставали, проносились события сорокалетней, полувековой давности: и военной поры, и годы учения в художественном училище, и ареста, и допросов, и картинки из жизни в колонии. Все сжалось в единый комок, как памятный вчерашний день. Мысли одолевали меня.
О своей переписке со всевозможными Верховными Советами, другими инстанциями власти на протяжении многих лет по разным поводам (в основном по реабилитации) я никого из близких никогда не посвящал,— ни жену, ни детей, ни родителей. Не находил нужным заранее оповещать округу, не зная, чем кончатся мои очередные затеи. А они не всегда заканчивались успешно. И на сей раз о новом авантюрном ходе: поиске моих юношеских записей никто не знал, даже жена. Возможно, горькое, противное и на сей раз буду глотать только я один.
На следующий день в субботу (хорошо помню!), как договорились, в 10 часов утра я вошел в фойе-прихожую здания КГБ, где вскоре встретил плотного невысокого роста мужчину в гражданском — представителя органов. Поздоровались. Познакомились. Вошли в приемный кабинет.
Если, скажем, года два-три тому назад, проходя мимо грозного здания, — а ходить приходилось часто,— я каждый раз искоса посматривал на его силуэт, в фас и профиль, в подсознании всегда всплывало что-то неприятно-негативное, будь мягко сказано.
На этот раз я не испытывал глубокого чувства неприязни, ни тем более холодного страха, ни некоего другого неприятного ощущения.
Однако же, маленький червячок воспоминаний в виде дерзкой мысли-вопроса прополз под корой головного мозга: «А сколько душ перешагнуло этот порог... ТУДА?, и сколько не вернулось обратно?» Прошлого забыть мы не в силах. Оно всегда и повсюду преследует нас.
Но что ни говорите, а перестроечное время с его демократическими началами и буйной гласностью делали со всеми нам» доброе дело.
Небольшое помещение кабинета было обставлено как нельзя скромно: продолговатый стол, пара стульев, с детства знакомый портрет на стене, белые занавески на окнах, общий свет — большего я что-то и не приметил. Был весь в раздумьях.
— В последнее время — с год-два на нас нахлынула уйма работы. Пишут, спрашивают из районов, из многих областей, из разных мест союзных республик,— заговорил принимавший меня маиор Фролов Юрий Михаилович (так он назвался) — хочется ответить и побыстрее, к поточнее. Хоть как-то и чем-то облегчить, утешить родственников, близких, делавших запрос. Только подчас горькие бывают утешения...
Я сидел и ерзал на стуле молча, думая о своем: хотелось побыстрее узнать, какой же будет ответ на мое письмо? «Не тяни же!» Уж так хотелось крикнуть. — Мы совсем было отчаялись найти ваши вещи, записки, то есть,— майор примолк. У меня заметно колотилось сердце.— Как вчера после обеда, копаясь на полке, вдруг наткнулись, вниз полетел листок...
Листок оказался моим... удостоверением личности студента художественного училища: обветшалая от времени узкая полоска белой бумаги со штампом, печатью и надписями. Мысль - молния: «В КГБ ничего «не пропадает». У меня больше заекало сердечко: «Нашли!»
— Потому вы так срочно под конец рабочего дня и позвонили мне? — Да, мы также обрадовались находке: такое не часто бывает...
Я несколько сник в своих мыслях: «Нет. Не все и здесь сохраняется». Юрий Михайлович взял лежащий у него под рукой небольшой пакет светло-коричневого цвета, который я и не заметил поначалу, и передал его мне. Наплывом вдруг вспомнилось то ран-
нее утро июня 51-го года, когда уносились эти мои бумаги, дневник, книга в толстом объемном крокодильей кожи портфеле маленьким «черным» человечком» («черный» — образ-символ).
— Извините, что не все сохранилось... Рад передать вам...
Не поверите: у меня выступили слезы на глазах. Вот так! Язык присох. Я только и смог проговорить одно: «Спасибо!» Юрий Михайлович еще крепко пожал мне руку. Получилось несколько официально, но, наверное, так надо, по-государственному.— Рад за вас! — добавил он.
Не верилось, что я держу в руках мое самое сокровенное, самое для меня дорогое — то, что я писал когда-то, и надо сказать, самое секретное-криминальное.
Писал когда-то «на заре туманной юности», мальчишкой, пусть коряво-непричесанно, лобово, подчас грубо, но не кривя душой, от всего чистого сердца и эмоционально: мои записки военной и студенческой жизни. Примерно, 1942—1951 годов! Память тех далеких ушедших лет. Спасибо времени! Так круто повернувшее нашу с вами жизнь.
— Удостоверьтесь, что это все ваши вещи (почему-то «вещи») — тетради, записные книжки, дневник,— майор остановился, потом добавил,— поверьте, я даже не пытался читать их...
Я мало слушал его. Мысли бурлили, метались в голове. Что-то хотелось сказать, спросить,— не получалось. Опьяненный такой неожиданной и радостной встречей с самим собой сорокалетней давности, я мысленно отключился и витал где-то далеко-далеко в прошлом. Наконец, машинально, развернув пакет, вытащил содержимое: две общие тетради — «узнаю!», дневник в темно-синем переплете, приобретенный в Болгарии в памятном 45-м году, три записные книжки в клетку, обернутые газетными листами за 945— 947 годы и четыре тонких ученических тетради. В одной из них нашел два моих письма к моей невесте за 950 и 951 годы, справки из госпиталей. Открыл дневник — почерк мой — как будто вчера написанные строчки. Что меня поразило: так это сохранность и общий вид написанного. Кое-где слегка потертые, обветшалые переплеты, пожелтевшие страницы, а в целом — все в хорошем, относительно хорошем состоянии.
Удивительно! А вы говорите «чудес не бывает». Круг замкнулся. Сорокалетний круг! Еще вчера я все ставил под сомнение: «Получу — не получу?!» А сегодня — пожалуйста! — нате вам! — такая сенсация: сам КГБ с извинениями вручает мне, «врагу народа», мои
крамолы, за которые в 1951-м году я получил, как говорили раньше, целых неразменных десять лет лагерей, да в придачу пять годков высылки в края не так отдаленные — тоже не фунт изюма!
Какие повороты в жизни! Какие превратности судьбы! Вот вам и чудо! Повторив еще раз свои извинения за не все сохранившееся в моих отобранных бумагах, майор Фролов попросил меня расписаться в получении моих вещей в ведомости-описи. Я быстро расписался в указанном месте, не задавая лишних вопросов, не углубляясь в суть дела. И только после обменной операции и росписи понял и увидел, что возвратилась мне меньшая часть того, что было изъято при обыске и аресте. Моя радость в тот момент была выше потерянных тетрадей и вещей. Конечно же, было понятно без пояснений: остальные не понадобившиеся для ДЕЛА материалы еще теми органами МГБ были просто уничтожены. А жаль!
Я не знал, как благодарить товарища майора. А отблагодарить так хотелось! Радость бушевала в груди!
— Подарю я вам в знак благодарности один из своих этюдов!
— Что вы! Что вы! Этого делать не следует... Это наша работа. Обязанность наша.
— Не бойтесь,— настаивал я на своем,— это не взятка (Ну и сказанул!). Это моя сердечная благодарность за ваше участие в поиске, за ваш труд... Я еще что-то говорил в этом роде. Юрий Михайлович отказывался. Я лез напролом.
— Уж если благодарить, то все наше УКГБ,— так и сказал. А я так и понял: не он же один, в самом деле, искал мои затерявшиеся бумаги.— Хорошо! — после некоторого молчания согласился я. — Так и поступим! Мы расстались. А я бесконечно счастливый, взбудораженный, обрадованный шагал домой, неся подмышкой вернувшиеся, чуть совсем не пропавшие мои крамольные записки.
По стечению обстоятельств, месяца через два свое обещание перед майором Фроловым я выполнил. Я не мог поступить иначе...