ШМОН

 

Камера пересыльной тюрьмы. На цементном полу, на деревянных нарах, у стен, окрашенных в зеленый цвет, сидят, лежат, стоят люди, разные по возрасту и сословию. Здесь и рабочий люд, и советское крестьянство — его большинство — вперемешку с прослойкой-интеллигенцией.

Есть молодые безусые парни, средних, неопределенных лел мужчины, но больше пожилых: за сорок и старше. Человек двадцать с лишком. Изношенные печальные лица их с осовело-блеклыми уставшими глазами, словно театральные маски, держащие одну и ту же мину: беспросвет, безысходность, безразличие к окружающему миру.

Камера небольшая, узкая, по углам сырая. У двери, у пристенка параша — ржавый грязный бачок для малой и большой нужды. Потому воздух в камере вонюче тяжел и до тошноты противен.

Тесновато. Под высоким потолком тускло мигает лампочка, освещая бледным светом понурые фигуры, ноги, горбатые спины, стриженые затылки.

Тихо. Лишь изредка слышится легкий шепот: кто-то кому-то что скажет или спросит. Чаще тяжелые вздохи нарушают привычную тюремную тишину да скрип доски на нарах — кто-то повернулся с боку на бок.

Каждый со своими думами и мыслями в ожидании решения своей участи. Изматывающие ночные допросы позади. А что впереди? Неизвестность! Что? Куда? Как? У каждого сотни разных вопросов и ни одного путевого ответа на них. Кто тупо, не мигая, смотрит на пол, упираясь своими мыслями в него; кто, запрокинув голову назад, прикрыв глаза рукой, как будто дремлет, стараясь заснуть, забыться. Кому-то в сонной полудреме грезится родное крылечко с кустом цветущей сирени, возле которого бегает босоногий внучек.

Вон там, у нар, калачиком съежился сухонький старик. Подло-

 

жив под голову кошель-плетенку, ворочается, корежится, но сон его не берет. Высокий тощий интеллигент в очках в противоположном углу попытался было закурить, по-видимому, новичок тюремный — на него шикнули: что вздумал — и так дышать нечем. Тот успокоился.

Надо всеми этими забытыми миром и Богом душами витает страх отчужденности, настороженности и недоверия, как ржавчина разъедающий человеческое сознание. Страх, разъединяющий сердца людей. Собранные волею судьбы люди с подозрением смотрят друг на друга: что за человек, кто такой, откуда и почему попал сюда? Не «наседка» ли? Многие уже знали, что это за «наседки»...

Вдруг невольно все встрепенулись, подняли, повернули головы. Загремели засовы, зазвенели пружины замков, открылась со скрипом тяжелая дверь, и в камеру не спеша ввалились трое. В тюремных камерах пересылки встречи разного рода бывают довольно часто. Для аборигенов тюремных застенков они привносят иногда что-то освежающее: узнаются кое-какие новости с «воли», рассказываются были и небыли вольной и тюремной жизни, а в целом получается и для окружающих что-то вроде глотка свежего воздуха. Иногда случаются неожиданные встречи друзей или знакомых...

На сей раз такого не произошло. С внимательной настороженностью сокамерники стали рассматривать новоявленных. Появившаяся троица с первого мига не внушала доверия. Один чуть выше, другой чуть тоньше, руки в карманах. Надвинутые на глаза помятые кепочки с узкими козырьками у двоих, обритая голова у третьего в мясистых с кровоподтеками буграх и шишках, коротконог. У него же рубашка непонятного цвета расстегнута по пояс. Хорошо видна синяя густая наколка во всю грудь. У другого, мурластого, с маленькими крысиными глазками, засаленный пиджак неразмерный — сразу видно, с чужого плеча. В изодранной грязной тельняшке третий. С фиолетовым шрамом на губе и подбородке. Уголовники — определили немногие из старожилов новоявленную тройку, хотя большинство из тех же старожилов сроду не видели настоящего уголовника-блатаря. Слышали о них, но в жизни своей не встречались ни разу.

Зачем они пожаловали в камеру? По каким делам?

Встретились с косыми секущими взглядами вошедших. Ничего хорошего обитателям камеры эта встреча не сулила. В затхлом душном воздухе нависла гробовая тишина.

 

— А ну-ка, убирайся с лежака! — сипло выдавил коротконогий, с бритой головой, на сидевшего на нарах старика. Тот нехотя сполз с обсиженного места, не сказав ни слова. Стрельнули еще раз по сторонам, словно очередью автоматной прошили, одновременно прислушиваясь — может, кто выразит недовольство: с тем придется поговорить особо — «по душам». Но натянутая струна тишины не оборвалась: никто не вздрогнул даже. Коротконогий ублюдок не забрался на нары и не сел на них, а повернулся кругом, стал в самодовольную позу, прищурил глаза, кивнул головой.

— Что в сидоре? Ну! — теперь с другой стороны захрипело. И опять никакой реакции общества. Двое стояли у ног молодого парня, сидевшего у стены. Тот потянул было свой мешок к коленям, но неожиданный удар ногой в бок заставил повиноваться. В мешке в потертой тряпице был аккуратно завернут небольшой ломтик ржаного хлеба и серенький дешевый шарфик, вырвали моментально то и другое: хлеб, разломив, начали жевать, шарфик передали третьему, просто бросив ему под ноги. У рядом сидевшего старика с лысинкой вырвали кошелку и, вытряхнув ее, забрали кусочек сахара и единственный сухарь.

Грабительский шмон, начатый почему-то со средины камеры, продолжался то вправо, то влево. По-видимому, такой отработанный, проверенный прием грабежа давал бандюгам возможность быстрее и без особого шума и надрыва закончить начатый разбой. Разбойничья их интуиция подсказывала: меньше сопротивления — больше успеха. Лозунг, применяемый во все времена насильниками и грабителями.

— А ну, выворачивай карманы, деревня! — с надрывом прохрипел в тельняшке. — Смотри, махра! Во, барыга!

Двое быстро и уверенно грабили, третий же, видимо, главарь, стоял в стороне, нагло, с прищуром, смотрел на происходящее, зорко наблюдал за притихшим съежившимся людом. В руках у него что-то поблескивало: то ли отточенная железка, то ли настоящий нож. Такой приёмчик безотказно действовал на опупевшую публику.

Отбирали все — не брезговали ничем. Все, что попадалось и находилось в вывороченных карманах, кошелях, мешках-сидорах: куски хлеба, шматки сала, сухарики, курево, шарфы, носки, — складывалось у ног заправилы-главаря, коротконогого. Лепешку, вырванную из-за пазухи мужика-крестьянина, тут же раз-

 

ломили и начали с жадностью глотать, продолжая разбойничать...

Один коренастый мужчина, сидевший с краю на корточках, было подняться — то ли ноги у него затекли, то ли в самом деле вздумал подойти к двери да постучать — позвать на помощь, бритоголовый главарь стрелой метнулся к нему и с ходу ногой шарахнул в плечо, озверело посмотрел на смельчака и по-змеиному прошипел: «Куда, падло?! Прирежу!»

Многим находившимся в камере людям, если не всем, не приходилось в жизни на свободе вот так — впритык — встречаться один на один с настоящим уголовником-бандитом.

Не случалось такого. А здесь сразу трое! Дух захватывает! Прирежут, искалечат. И каждый думал про себя: «Только б не меня! Только б не убили!»

Так уж, наверное, природа-матушка распорядилась: наделила человека страхом за свою жизнь. Бояться смерти во имя своего «Я»? А может, что и другое...

А разбой продолжался... Вон того мурластый по лицу коленом звезданул: полетели очки, кровью умылся — сопротивляться вздумал! Того в бок пинком — стал защищаться!.. Молодого парня вдвоем хряснули об пол — застонал бедолага...— не захотел отдать свитерочек.

Старик, прижав кусочек сала к груди, съежился и отвернулся, чтобы как-то спрятать эту драгоценность. Грабитель со шрамом на лице неожиданно быстро схватил старика за подбородок и, приставив к горлу жертвы указательный и средний пальцы, ехидно ухмыляясь, зло засипел: Давай сюда, паскуда! Не то — прикончу!

Двадцать пар глаз, двадцать русских мужиков наблюдали зрелище грабежа и бандитизма, молча, удивительно тихо, боясь шелохнуться — ни пика, ни крика. Кому крикнешь? Кого позовешь на помощь? Кто услышит в этих стенах?

Леденела грудь, сердце сжималось до боли, холодная дрожь охватывала тело. Измотанные ночными допросами, тюремными мытарствами, человеческие душонки трепетали, замирая минутами перед очередными ударами.

Шмонали, грабили, как хотели. Издевались по-бандитски, как могли. Им, этой сволочи, ублюдкам, которым и человека убить ничего не стоит, доставляло явное удовольствие, когда кто-то пытался сопротивляться. Они злобно, устрашающе шипели по-змеиному и обрушивались с кулаками на сопротивлявшегося.

 

Ни один простак-мужик деревенский с силенкой, ни те более интеллигентишка гнилой не могли выдержать в силе напоре трех озверелых бандюг. Так вот получилось на сей сговорившаяся тройка была сильнее разрозненных двадцати одиночек.

И никому в голову не пришла немудреная мысль, никого не осенила Божья искра: дать отпор зверью, дать настоящий бой бандитам, объединившись. Надо было бы кому-то только крикнуть: «Братцы! Мужики!» — как некогда учили нас наши деды прадеды,— «Что же мы смотрим? Нас грабят, издеваются. А мы что? Соединимся! Дадим по зубам сволочугам: постоим за честь свою, за свое человеческое достоинство!» Такого не произошло! Потому ли, что не знали они этих призывных слов, али совсем подзабыли, как некогда делалось в старину: по призыву родного Отечества — «Защитим свою землю-матушку! Жен и детей своих!» — и шли на смертный бой с ворогами проклятыми.

А может, среди них — этих «политических» невольников не нашлось смелого и умного, решительного человека? Возможно! Страх обуял всех. Беспрекословное повиновение, боязнь всего — и власти, собравшей их в нутро своих вонючих застенков, людей, рядом сидящих, и порой самого себя — сломили их и без того слабые души...

А та ворвавшаяся банда, свершив свое черное дело, опрокинув нарочно парашу, с награбленными шмотками преспокойно ушла из камеры. Ее и впускали на грабеж и разбой.

1994 г.