ВИТЬКА-КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕР

 

— Знакомься — это Виктор!

Передо мною стоял парнишка лет семнадцати, щупленький, белобрысый, с приятными чертами лица. Я не представлял себе такого «врага народа».

— Прокламации писал! Призывал! Агитировал! — как бы шутейно характеризовали его пожилые соседи, а между собою ласково называли: Витька.

Паренек краснел, жмурился, молча слушал, как его представляли. Работал он в мебельном цехе учеником мастера-краснодеревщика. Смирный, послушный, смышленый, не лез в чужие разговоры. За эти качества и малолетство сокамерники, получавшие передачки из дома, подкармливали его. А больше, наверное, из-за того, что он не получал из далекой своей деревни никакой помощи.

Холодной зимой 1949 года прямо из школы он не раз заходил в правление к председателю колхоза с единственной просьбой — «дать лошадки», привезти из ближнего перелеска хвороста.

— Мерзнем, Егор Васильевич, не топлена изба. А мать лежит, хворает.

То ли Егор Васильевич с кем поругался, то ли колхозные дела его заели, он всегда был не в духе. И каждый раз отвечал не только Витьке, но как бы всем: «Надоели вы мне! Как работать в колхозе, их днем с огнем не найдешь. Голова кругом идет от ваших просьб. Приди завтра. Сегодня нет свободных лошадей!». Витька напоминал председателю, что он целое лето работал, помогал трактористу. «А мать тоже работала... Болезни мучили — не ее вина».

И на этот раз, может, в четвертый или пятый, председатель грубо обошелся с Виктором. «Лошадей кормить нечем — еле держат-

 

ся на ногах, а ты здесь еще... Работнички!» И чуть не матом на паренька!

Расстроенный вконец, не зная что делать, выйдя из правления, Витька постоял на крылечке, чуть подумав, достал из сумки! школьную тетрадь, вырвал четвертушку листа и огрызком простого карандаша вывел: «Не ходите в колхоз. Там все равно ничего не дают». В отместку председателю.

Собрал хлебные крошки в кармане, в рот их — и хлебной жвачкой прилепил злосчастную бумажку на дверь правления, где часто клеили разные объявления. Опустив голову, медленно побрел домой в холодную избу к больной матери и сестренке.

На следующее утро, проходя мимо правления с представителем района, секретарь сельского Совета (им была женщина), прочитала Витькин призыв, оглянулась, сорвала листок — и к подошедшему Егору Васильевичу: «Смотри, председатель, какие листовки у тебя под носом клеят!»

Тот закивал головой, пробурчал невнятно: «Мне некогда — я спешу. Разбирайтесь сами!» А секретарша-таки дала ход сорванному листку (было бы опрометчиво отступать назад — уничтожить, разорвать бумажку). Умельцы органов безопасности тут же ухватились за ниточку. Это их дело.

Расследование шло как по маслу. Перво-наперво дали задание в районе: провести проверочный диктант в школе в 6-х и 7-х классах (почерк-то листовки детский). Написанные листы доставить «куда следует», то есть в районное МГБ.

Витя учился в шестом, хотя надо было бы в восьмом классе. Но из-за двух лет оккупации пропустил два года. По почерку быстро нашли и разоблачили-контрреволюционера. Витю вызвали в район и там же его арестовали. Для проформы потянули следствие. К делу пришили тот листок с призывом. Судили по всем строгостям закона: статья 58 пункт 10 — агитация! Восемь лет лагерей — учли Витино малолетство.

И все-таки орловская колония со всеми ее изъянами и насилием, строгим режимом и голодовками в сравнении с тогдашними Воркутой, Магаданом, Казахстаном, Сибирью, Дальстроем, по оценке видавших виды заключенных, слыла «курортом», «Крымом». В тех северных лагерях, куда я так стремился попасть, бесчинства и озверелость властей управления — все это беззаконие доходило до беспредела. У нас же, в орловской, можно было тянуть лямку зека по закону, который, правда, тоже часто нарушался.

2001 г.