Глава 7

 

НИЖНИЙ ИНГАШ

 

После Красноярска — последний рывок, и через пару суток воронок подвез нас к ярко освещенным воротам лагеря. Снег, овчарки, рвущие поводки, охрана в валенках и белых полушубках — мой первый лагерь Нижний Ингаш. Общие работы.

А общие работы в Сибири — это лесоповал. Рядом с нашей находится еще одна зона, только бесконвойная. Там заключенные лес рубят и доставляют его в нашу зону. Летом — через так называемый «нижний склад», через водоем. Бревна бросают в воду, они скапливаются в одном месте, в «бассейне». Там установлены рельсы, и специальной бревнотаской, крючьями и цепями — бревна затаскивают на «верхний склад». Дальше их сортируют, распиливают. А мы, собственно, занимались изготовлением разных досок, делали винные ящики, шпалы, барабаны для кабелей и т. д. Работы эти достаточно тяжелые, хотя «общий режим» считается наиболее легким и льготным. По уголовным нормам наши бытовые условия были хорошими. Нам давалось право отовариваться в ларьке, то есть покупать продукты на 25 рублей в месяц. Это и в самом деле было неплохо, потому что в тюрьме, куда я попал во время второго заключения, мы отоваривались на 2 рубля.

Тюремный ларек... Слипшиеся конфеты «подушечки», маргарин, хлеб, печенье, курево, консервы, зубные щетки, зубной порошок... Рассчитывались мы, конечно, не «живыми» деньгами, деньги списывали с нашего заработка. В «общем режиме» через полсрока можно было получить с воли две посылки в год — не более 5 килограммов. Однако всего этого можно было лишиться в одночасье, получив взыскание: «лишение прав отовариваться», «лишение прав на очередную посылку».

 

За что давались взыскания? Общая формулировка: «нарушение режима». А конкретно, так иногда и фантазии не хватит додуматься. Курение в неположенном месте. Сидение днем на кровати. Расстегнутая пуговица. Не поприветствовал начальника. И так далее, и тому подобное — все, что хотите.

Однако случилось так, что еще за месяц до положенного срока получения первой передачи мне пришла неожиданная посылка. Знакомый дневальный, о котором я расскажу немного дальше, мне говорит: «Тебе пришла посылка, какая-то иностранная, и ее уже распотрошили». Это означало, что начальство ее уже вскрыло, хотя к ней и прилагалась опись, чтобы нельзя было украсть, но уж очень интересно было: что? откуда? Оказалось, посылка эта была от «Эмнисти интернейшнл» (организации «Международная амнистия»).

Меня вызывает «опер» — начальник оперчасти:

— На ваше имя пришла посылка, но вы ее не получите, вам еще не положено. Если не положено, посылку надо отсылать обратно.

— Не положено — отсылайте.

— Ну, хорошо, — говорит «опер». — Мы тут посоветовались и решили вам ее выдать, но в счет очередной положенной.

Я категорически отказываюсь:

— Нет, так не будет. Отсылайте эту, я не возражаю.

— Ну давайте вместе посмотрим, если там нет ничего недозволенного, разрешим.

Принесли посылку, я делаю удивленный вид, мне говорят:

— Она такая разорванная и поступила.

Стали смотреть, а там весь «общий рынок»: плитка шоколада из Бельгии, колбаса в вакуумной упаковке из Германии, табак и специальная бумага к нему, пакетики с куриным бульоном, блокнот (до сих пор его храню), салфетки и многое другое — уже сейчас и не помню. И в специальной коробочке — таблетки, судя по этикетке, витамин «С» с лимоном.

Украдено ничего не было, так как в бандероли была опись.

 

«Опер» мне говорит:

— Вот это все возьмите, а таблетки — нет. Может быть, это наркотик... Или ладно, давайте я попробую, возьму, так сказать, удар на себя.

Я смотрю, лицо у него мрачное, отечное, видно, с перепоя. Взял он таблетку, положил в рот. Вижу, выражение лица у него на глазах меняется, становится блаженным, даже счастливым.

— Можно, еще одну возьму?

— Можно, начальник!

В 1993 я был в Америке, встретился с представителями «Международной амнистии», рассказал этот случай, и мы вместе посмеялись.

Тогда же, в Нижнеингашской зоне, произошел еще один интересный случай. Есть в зоне такая должность, которая называется «шнырь», или дневальный. Дневальный отряда, дневальный штаба. Когда все уходят на работу, дневальный остается, занимается уборкой, следит за порядком в помещениях. Дневальный по штабу у нас был молодой парень, в чьи обязанности входило еще и фотографировать. У всех заключенных, кто ходил на работы из жилой зоны в рабочую, были картонки с фотокарточками — пропуск для конвоя. Когда этап приходил, делались фото на все документы. Снимал этот самый дневальный. Как-то приходит он ко мне, говорит: «Знаешь, Ованесович, я сломал фотоаппарат». Ему эта поломка грозила множеством неприятностей, и, главное, он мог потерять такую хлебную и престижную должность. Поэтому тогда он просто взмолился: «Что хочешь возьми, что хочешь делай, но почини!».

Раньше я такого аппарата не видел. Назывался он «Ленинград», его не нужно было каждый раз перед щелчком взводить, одного завода хватало на половину кассеты для быстрой съемки. Сначала пришлось изготовить специальные инструменты — щипчики, отвертки. Потом помудрил и исправил. Так этот парень из благодарности меня и Илью Бурмистровича сфотографировал и в фас, и в профиль и отдал нам негативы. А мы нашли возможность переправить их на волю. Когда в Лондоне вышла книга о советских политзэках, в ней оказались и эти фотографии.

 

Внутри зоны каждый отряд был отгорожен от другого. Эти ограждения стали вводиться уже при мне, когда начальство поняло: если несколько сот человек, а иногда и тысяч, держать вместе, они могут сговориться, объединиться, пойти на забор, на вахту и прорваться, и тогда никакая охрана их не удержит. Потому стали делать «локалки»: отряд, барак и перегородка. Общаться стало практически невозможно. По очереди ходили в баню, библиотеку, смотрели кино, каждую неделю какой-нибудь старый фильм.

Жили мы в бараках, в комнатах с двухъярусными нарами. А одно лето до глубокой осени жили в огромной солдатской палатке, так как долго ремонтировали наш сгнивший барак. Хотя моя статья приравнивалась к бытовым, начальство зоны все же не забывало, что я был фактически политическим заключенным. За мной следили и довольно усердно, несмотря на то, что непосредственного куратора от КГБ, как в политлагерях, здесь не было.

Через год после ареста ко мне на свидание приехали жена, сын и мать. Однако, впервые отправляясь в такой долгий путь, они забыли, что разница во времени между Харьковом и Красноярском — четыре часа. Мне на свидание дали трое суток, и из-за этой временной разницы мои родные к первым суткам не успели, приехали в город Канск, это было рядом, — поздно, пришлось там ночевать.

Естественно, когда человек отправляется так далеко в неведомое место, хочется, чтобы там оказался хоть кто-нибудь, пусть малознакомый, на кого можно опереться. Такой человек в Канске был — знакомый знакомых. Майор, политработник, служил там в воинской части. И хотя он знал, что я заключенный, встретил моих родных. Они у него заночевали, а утром он сам отвез их на вахту лагеря. Испытывая чувство благодарности и считая, что это просто мой долг — поблагодарить за участие, я немного позже написал ему письмо. Об этом письме тут же стало известно соответствующим органам. У майора были большие неприятности, фактически испорчена карьера. Он собирался ехать в Новосибирск в военно-политическое училище преподавать, его не пустили. И только из-за того, что он приютил двух женщин и мальчика — семью политзаключенного. Хорошо еще, что в своем письме я написал

 

фразу. «Жаль, что мы с вами не знакомы...». Это спасло его от дальнейших гонений.

Так что мне довелось столкнуться в заключении с разными военными. Были среди них пьяницы и негодяи, но были и люди, хранившие офицерскую честь и благородство. Встречался я в период заключения и с милиционерами — заключенными. Помню нескольких.

Первый был гаишником, брал взятки с водителей. Дело для многих обычное, но этот уж очень зарвался, слишком много было на него жалоб. Тогда власти решили показать свою твердость. Сначала устроили ему ловушку, взяли во время передачи денег, а потом судили показательным судом.

Со вторым милиционером вообще произошла смешная история. Он, подвыпив, возвращался из гостей, вел свой неисправный мотоцикл. К нему пристали двое милиционеров, и хотя он уверял их, что хоть сейчас и в штатском, но их коллега, ему не поверили. Тогда он спьяну закричал: «На помощь, «менты» бьют!» Прибежали двое парней, завязалась драка, у одного милиционера срезали пистолет и смылись. А этот горе-мотоциклист загремел в заключение.

Еще когда в Харькове на Холодной Горе я ждал этапа, ко мне в камеру посадили старика. Он около тридцати лет простоял надзирателем в этой тюрьме, потом демобилизовался, стал пенсионером. И однажды избил то ли соседа, то ли соседскую свинью (!), и получил год за хулиганство. А те, кто теперь его охраняли, были его друзьями. Я с ним общался — тип поразительный. Этот старик умел разговаривать только на языке, называемом «феней», да еще и материться. Он всю свою жизнь, по сути, провел в тюрьме. После службы напивался, играл в домино и назавтра вновь в тюрьму. Он ничего не читал, не ходил в кино. У него была дочь, но и это, казалось, не отражалось на его духовном состоянии. Страшная работа, страшная жизнь.

 

Одноглазая дверь. Тишина.

Сверлит душу немой вопрос:

Сторож мой, безликий старшина,

Где родился ты, как ты рос?

 

Что за песни тебе в колыбели

Пела мать у ночного окна,

И чьи руки тебя согрели,

И за что полюбила жена?

 

Темной ночью что тебе снится,

О чем думаешь, чем живешь,

Что ты делаешь ча темницей,

Как ты службу спою зовешь?

 

Что жене говоришь в постели

Про работу в этом аду,

Что прочел ты на этой неделе,

В этом месяце, в этом году?

 

На невинный вопрос сынишки:

— Где работаешь, папка, а?

Ты рассказываешь про вышки

Да про серых и страшных зэка?

 

Все могу я понять. С годами

Опыт жизненный матерел.

Люди мечутся, но чтоб сами

Из всех мыслимых в мире дел,

 

Увлечений, страстей, пороков, —

Выбирали себе тюрьму. —

Я, наверное, и до срока

Дней земных своих не пойму.

Чистополь. Тюрьма, карцер. Голодовка. Июнь 1983 г.

 

Но вообще, надо сказать, эти люди — милиционеры, попавшие в заключение, были необыкновенно изобретательны! Кормились они отменно; со свидании еле тащили сумки. Обычным заключенным разрешалось передавать ограниченное количество продуктов — строго по списку. Им же чего только не несли!

Тогда я впервые увидел, как осуществляется связь между камерами, причем не только соседними. Делается это с помощью «коня»: когда на длинной веревке бросается камушек с привязанной запиской. Если это соседняя камера, то такой «конь» «ведется» с помощью веника, который высовывается в окно. Брошенный груз повисает на венике и попадает в камеру. А уже по веревке можно осуществлять

 

«бартерные сделки»: табак на сало, куртку на сахар и т. д. Опытные зэки умудряются общаться таким образом, будучи разделенными этажами и корпусами. Начальство борется с этим, ставя на окна так называемые «намордники» или «баяны» — металлические жалюзи, наклоненные вверх.

Новый 1970 год мы встречали в Холодногорской тюрьме. Была эйфория: в год столетия со дня рождения Ленина ожидалась большая амнистия. Надо сказать, что в неистребимом племени зэков живет неистребимая вера в амнистию. Если не считать большой амнистии сразу после смерти Сталина, которая, кстати, практически не коснулась печально знаменитой 58-ой статьи, серьезных амнистий за последние 25-30 лет не было. Дармовая рабочая сила всегда нужна, и расставаться с ней система всерьез не собиралась. Не раз потом на этапах, в лагерях и тюрьме я слышал разные байки на эту тему. Но все они сводились к тому, что реально на амнистию могут претендовать «беременные инвалиды Великой Отечественной войны!» Вот такие шуточки. Несмотря ни на что, все надеялись: ведь сто лет Основателю! (Потом оказалось, что это был обычный «пшик»).

А на Новый год решили: жарим картошку! В это трудно было поверить, такие блюда в тюрьме в камеры не подавали. Два дня до праздника вся камера из супа вылавливала картошку, потом ее выкладывали на окно. Мисок в камере держать не полагалось: поел и отдал обратно. Но мы правдами и неправдами миски оставляли. А дальше делалось так: старое сало поджигалось и на этом костре в миске жарилось новое хорошее сало, лук и нарезанная картошка. Но от горящего сала шел сильный запах, который могла почувствовать охрана. Чтобы этого не случилось, открывали окно и шахматной доской или картонкой, как веером, отгоняли дым от «кормушки» к окну. Ну, надзиратель пару раз заглянет: «Что там у вас?» А мы ему: «Командир, у нас полный порядок!»

В общем, это была настоящая жареная картошка с салом и луком — вкуснота потрясающая! До сих пор помню...

 

В зоне на общих работах я был сравнительно недолго. Одна из бригад работала на кране, грузила бревна в вагоны. Небольшой электрический кран ходил по рельсам. Однажды вижу: бригада стоит, кран не работает, на нем возится электрик. Я поднялся к нему посмотреть, в чем дело. Парень хоть и назывался электриком, но специального образования не имел, десять классов закончил и все. Не туда ткнул прибором, и прибор сгорел. Стоит он там и дрожит, боится неприятностей, прибор ведь взять неоткуда. Ну, я разобрал прибор и починил его.

Слух обо мне пошел по всей зоне. Вызывает меня механик — Сергей Никитович, если правильно помню. Отставной майор, хороший мужик, но любитель «заложить за воротник». Со мной всегда был вежлив, корректен, только на «вы». Поговорили мы, и скоро я стал, по сути, работать вместо него. Назначили меня официально механиком тарных цехов. Мне подчинили все механические мастерские. Там делали станки, оборудование. Помогали мне еще два хороших парня-инженера.

В зонах вообще очень мало людей с высшим образованием. Во время заключения, кроме меня, было еще трое. Один из них — мой друг, о котором я уже рассказывал, — Илья Бурмистрович. Он, к сожалению, был человеком неприспособленным к практическим делам, типичный теоретик, а по какому концу гвоздя бить молотком, не знал. И, конечно, зэки-уголовники сразу почувствовали его житейскую беспомощность, терроризировали его. Я, как мог, ему помогал.

Однажды ночью Илью неожиданно избили. Разбудили и говорят: «Жидовская морда, давай деньги!». Существует такой миф: если еврей, то богатый. Как сказал один из героев Маяковского: «...люто богатый и жадный люто...» Заправлял этими уголовниками некто Захаров — матерый мерзавец. Не знаю, почему он попал в нашу колонию: это у него была далеко не первая «ходка».

Через несколько дней в бригаде, где работал Захаров, сломался станок. А бригада работала «по линейке», то есть на станках, стоящих в одну линию. Если отказывает какой-то один станок, вся бригада стоит. Нет работы — нет заработка, приварка к каше, премиальных. Они сами заин-

 

тересованы работать. Мало того, что бригада работает на себя, есть еще разная «шпана»: бригадир-пахан, его помощники. Их тоже нужно обслуживать, и они тоже заинтересованы, чтобы не было простоя. Этот самый бригадир прибегает ко мне:

— Ованесович, станок сломался!

Он прекрасно знал, что можно исправлять станок месяц, а можно быстренько поменять двигатель, и станок заработает через пять минут.

Я сказал ему:

— Так и знай, если еще Бурмистровича тронете, будете вечно в простое. Тот аж взвился:

— Ованесович! Да мы этого Захарова сейчас! Да мы не знаю, что с ним сделаем!

И в самом деле и Захарову досталось, и Илью трогать перестали.

Майор-механик доверял мне свои обязанности, что доходило порой до анекдота. Он должен был периодически проводить с заключенными политинформации. Как-то утром, когда у него болела голова, видимо, с похмелья, он попросил меня:

— Генрих Ованесович, вы человек грамотный, проведите политинформацию! Вот вам здесь методическое пособие, прочтите и расскажите.

И я стал рассказывать зэкам о событиях в стране и в мире. Конечно, эту «методичку» — в сторону, говорил то, что думал. Слушали меня, надо сказать, с открытыми ртами. Но после второго такого «политзанятия» слух о нем дошел до начальства, и все с большим скандалом прекратилось. Замполит не мог допустить, чтобы антисоветчик учил людей жить, даже если речь шла о заключенных.

Я, кстати, не раз замечал впоследствии, что обычные уголовники в социальном плане были значительно ближе лагерной администрации, чем мы — советские инакомыслящие.

И еще была интересная встреча в Н. Ингаше. С одним из очередных этапов в зону прибыл симпатичный молодой человек, который резко выделялся умными глазами и вообще интеллигентностью. Это был норильский поэт Эду-

 

ард Нонин. Мы с ним сдружились. Он весьма снисходительно отнесся к моим стихотворным опытам, много и интересно рассказывал о стихосложении, о поэтах.

 

ЭДУАРД НОНИН - Алтуняну

 

Когда развеется туман

И ветры вешние подуют

И «враг народа» Алтунян

Свои стихи опубликует, —

У Бурмистровича Ильи —

Такого же «врага народа»,

Давным давно в кругу семьи

Жующего мацу свободы,

При виде генриховых книг

Гримасою пренебреженья

Лицо перекосится в миг

Или позднее на мгновенье,

И скажет он жене:— Обман,

Невежество! Абсурд! Халтура!

Подумать только, — Алтунян —

И тоже прет в литературу.

Как ледокол! Как танк! Как слон!

Как на меня он пер когда-то

И, видимо, распространен

Не по каналам самиздата.

Зато в России я один

Познал лирическое слово,

Как опекун и властелин

Стихов великого Петрова.

Н. Ингаш. Лето 1971 г.

 

Мне нравились его стихи, стихи профессионала. Помню, он рассказывал, что незадолго до ареста получил премию журнала «Сельская молодежь» за детские стихи «О двух пингвинах». А ему понравились мои стихи, которые были написаны сыну Владея Недоборы Гришеньке, болевшему тогда скарлатиной.

 

Не боятся скарлатины,

Кори, свинки и ангины

Те из маленьких ребят,

Кто съедает все подряд,

Кто умеет быть послушным,

 

Честным, смелым, прямодушным!

Потому-то очень скоро

Мальчик Гриша Недобора

Одолеет скарлатину

И, как храбрый Чиполлино,

Быстро выбежит во двор.

Эй, Лимон и Помидор!

Берегитесь Недобор!

 

А попал Эдуард в зону за неуплату алиментов, получив смехотворный срок — полгода. В зоне он был всегда несколько месяцев, так что мое литературное образование нельзя считать даже начальным. На самом же деле он просто повздорил с одним из партийных секретарей, которые, как известно, в своем районе, городе, области или крае всегда были вершиной власти, а алименты — просто повод, зацепка, тем более, что дети, которых он якобы не содержал, были у его матери в Донецке.

Спустя много лет Борис Чичибабин познакомил меня с прекрасным писателем Феликсом Кривиным, который только что приехал из Норильска. Он рассказал, что Нонин по-прежнему в Норильске. Больше я о нем ничего не слышал.