Глава двенадцатая

АСФАЛЬТНОЕ РАСТЕНИЕ

 

В кучке новопривезенных арестантов выделялся самый молодой — бледный, худой, большеглазый, в старой красноармейской шинели внакидку на потертом, изжеванном, но опрятном и явно заграничном пиджаке. Он умоляюще глядел на дымивших папиросами старожилов шарашки, которые проходили мимо:

—Пошальста, курит. Пошальста, немношко курит.

Жадно затянулся и, казалось, стал еще бледнее. Услышав немецкую речь, взблеснул глазами и весь задвигался, точно приплясывая:

—О Боже! Вы говорите по-немецки?!.. Меня зо-

 

вут Курт А. Прошу вас, объясните, что это здесь такое? Где мы находимся?

Первый обед — после бутырской баланды — он назвал роскошным пиршеством. Получив в каптерке постельное белье, застелил койку:

— Боже мой, я четыре года не спал на простыне и подушке с наволочкой.

Блаженно попыхивая папиросой, он рассказывал, выразительно подчеркивая книжные обороты речи:

— Ну что ж, здесь я, пожалуй, могу прожить мои двадцать пять лет. Хоть и получил их ни за что ни про что... Нет, никакой я не национал-социалист и никогда не был. Я потомственный пролетарий. Берлинское асфальтное растение. Отец был мастером у Симменса, а я работал в разных фирмах — сперва у станка, потом электротехником и лекальщиком. Стал бригадиром, а там и мастером. Ни в казарме, ни на фронте ни одного дня. Легкие слабые. Плоскостопие. Но главное — броня. Таких мастеров у нас от солдатчины берегли. Посылали меня и на другие заводы — в дочерние фирмы налаживать работу, учить мастеров. Больше года работал в Вене. Чудесный город. Люди приветливые. В первые дни коллеги на меня косились: пруссак — „пифке". Но потом мы отлично поладили. Многие говорили, что я по характеру настоящий венец — живу и другим жить не мешаю. После войны советские начальники меня ценили. Толковые русские инженеры в погонах понимали, что значит высший класс прецизионной механики... Но вдруг меня вызвал офицер контрразведки: ,,Почему вы, берлинец, работали в Вене? С какого года в нацистской партии? Какие получали задания на саботаж?"

Я доказывал — в партию никогда не вступал; отец был социал-демократом, дядя по матери даже коммунистом и двоюродный брат — юнг-коммунистом. Еще и после 33-го года листовки приносил... А я, как все рабочие, состоял только в Арбейтс-фронт. Ну и в обществе „Сила через радость", — ходил в концерты, ездил на морские прогулки. Однако ни в партии, ни в штурмовых отрядах ни одного дня... Рассказывал о себе подробно, чистую правду, только правду. Нет, пытать не пытали. Ударили несколько раз. Я все доказывал — мои слова легко проверить, в Берлине можно справиться в канцеляриях фирмы, там же есть документы. Но они: „Твоего Берлина

 

уже вообще нет; капут! Кого там искать? И какие бумажки?"

...Отправили в Бутырки. Здесь за год было только три допроса. Вежливо. Корректно. Писали то, что я говорил. Потом дали мне посмотреть все дело. Переводчик сел рядом, объяснял. Там оказались весьма наглые доносы. Два австрийца и один поляк, якобы работавший в моей бригаде, понаписали, что я нацист, фанатик, ругал советскую армию, агитировал за саботаж... Я стал объяснять, что все это ложь. Я этих людей не знаю. Они работали где-то по соседству. Ведь и они меня знать не могли. Спросите у тех, кто со мной работал.

Но следователь отмахнулся: „Пора закрывать дело. И так уже долго тянется. А вы все расскажете на суде. Вы обвиняетесь по ст. 1 Международного закона, принятого в Нюрнберге". Да-да, по тому же закону, по которому судили Геринга, Гесса, Риббентропа, Штрайхера. Но они-то ведь главные бонзы, вожди партии и райха. А я беспартийный пролетарий. Он смеялся: „Вот и хорошо, объясните это судьям".

Но суда никакого не было. Просто вызвал меня дежурный по тюрьме и объявил решение Особого совещания — 25 лет.

Курт был общителен, словоохотлив, любил щегольнуть образованностью. Он помнил отрывки из монологов Фауста и по разным поводам декламировал, старательно блюдя литературное, „сценическое" произношение. Часто напевал зонги из „Трехгрошовой оперы": "Ja der Haifisch der hat Zahne" — и помнил наизусть много сюрреалистических стихов Моргенштерна.

Он уверял, что он убежденный антифашист, демократ, но всегда был вне политики, любит спорт, шахматы, женщин, хорошее вино; однако всегда любил читать, поэтому смыслит кое-что и в других вещах.

— Нацисты не все были одинаковы. Гиммлер — страшная фигура - беспощадный „райхсхайни", Лей — пьяница, болтун... Но Гитлеру нужно отдать справедливость — он был замечательный оратор, гипнотизировал аудиторию... Даже злейшие враги признают, что он— великий государственный деятель. Что он сделал из нищей Германии, раздавленной Версалем и кризисом! В 32-м году у нас было восемь миллионов безработных. Хозяйство замирало. Всюду шло разложение. Начиналась гражданская война. А

 

он за пять лет создал мощную державу; потом за один год покорил всю Европу. И еще за два года завладел пространством от Пиренеев до Кавказа, от Сахары до Северного полюса... Конечно, он жестоко просчитался. Перетянул пружины. Переоценил союзников и недооценил противников. Немцы воевали по-европейски, по старым традициям: армия сражается, народ работает. А русские вели тотальную войну, ничего не жалея. И когда мы спохватились, оказалось уже поздно... В Бутырках я целый год сидел в одной камере с генералами и офицерами нашего генштаба. Сам Черчилль называл генеральный штаб вермахта лучшим в мировой истории. Так что я уже знаю все, что происходило. Сталинград был просчетом фюрера. Итальянцы и румыны открыли наши фланги и тылы. Венгры тоже воевали куда хуже, чем предполагалось. Образовался безнадежный котел. И только после этого мы объявили тотальную войну... Мы еще могли победить, если бы пустили в ход ФАУ-3. Ведь уже ФАУ-1 и ФАУ-2 деморализовали англичан. ФАУ-3 поставило бы их и янки на колени. Но Рузвельт и Черчилль передали фюреру, что тогда они начнут тотальную газовую войну против немецких городов. А к тому времени даже солдаты позабыли о противогазах. Погибли бы десятки миллионов людей. И фюрер приказал не вводить в действие новое оружие... Да-да, конечно, он ошибался. Он слишком доверял своим подчиненным. Геринг уверил его, что Люфтваффе всегда будет превосходить всех противников. И фюрер задерживал разработку ФАУ, отказался от атомной бомбы. А янки выпускали с конвейеров летающие крепости, сажали в них пьяных негров и начали террористические ковровые бомбардировки всех городов. На фронте они драпали. В декабре 44-го года в Арденнах наше рождественское наступление едва не сбросило их обратно в море. Но зато они превратили в развалины Берлин, Гамбург, Кельн, Франкфурт, а Дрезден — открытый город, город лазаретов и искусства — уничтожили за два дня. Для Германии война стала самоубийственной. Конечно, Гитлер во многом виноват. Но посмотрим, какой еще приговор вынесет история.

...Ланге — ординарец Гитлера, был в Бутырках моим соседом... Он рассказывал, что фюрер по-человечески симпатичен, вежлив, скромен, воздержан в пище. Совсем не пил. Вот это уже было мне не по

 

вкусу. Боюсь трезвенников. Чаще всего они — холодные, жестокие прагматики. Аскетические повадки Гитлера меня больше всего отталкивали. И, конечно, образования ему не хватало. Человек из народа. Гениальный самоучка. Прекрасно разбирался в живописи, архитектуре, скульптуре. И сам рисовал, писал акварели. Мой кузен, доктор философии, знаток искусств и уж никакой не наци, — его брат был женат на еврейке, — говорил, что фюрер мог бы стать великим художником, если б отказался от политики...

Ланге подробно рассказывал в камере, как в сороковом году, когда наши войска заняли Голландию, некоторые офицеры и солдаты ходили навещать бывшего кайзера Вильгельма на его ферме. Тот их принимал церемонно и только стоя на террасе в саду. Они щелкали каблуками: "Majestat... Majestat".

А он покровительственно кивал: „Поздравляю с победой, мои храбрецы!" И тогда же послал телеграмму Гитлеру: „Мой фюрер, поздравляю и надеюсь, что под вашим великолепным руководством будет полностью восстановлена германская монархия". Понимаете: „восстановлена монархия", фюрер и смеялся, и сердился, повторял несколько раз: „Поверьте, Ланге, мы должны коленопреклоненно благодарить социал-демократов за то, что они прогнали этого надутого болвана... Он, видите ли, надеется, что немецкий народ восстановит его трон, а я буду при нем вместо Бисмарка, которого он же уволил на горе Германии... Такой идиот!"

...Да-да, война на Востоке была роковой ошибкой — цепью роковых ошибок. Это Геббельс признал уже сразу после Сталинграда... Вы тоже помните ту февральскую речь в Спортзале? Вот кто был оратор, пожалуй, не хуже Гитлера — eine Rednercaco-пе! Сокрушительно красноречив. До 33-го года и соци и коци^[1] боялись его речей больше, чем всех револьверов, дубинок и кастетов... После Сталинграда он первым сказал: „Мы просчитались". И объяснил, как и почему. Все, кто видел вашу Красную Армию, когда вы помогли нам стереть с карты Полякенленд, поражались: солдаты убого обмундированы, винтовки старого образца, вовсе нет автоматов, артиллерия конная, как при царях-королях... Танки быстрые, но поляки их поджигали

винтовочными залпами. Правда, старые генералы, — те, что по традиции любят Россию, — предостерегали:

„Внешность обманчива. Иван грязен и нечесан, однако зорко видит и чутко слышит. Штаны у него дерюжные, зато кулаки стальные". Но когда Сталин попытался завоевать Финляндию, оказалось, что и сталь у вас непрочная. Финны били ваши стократно превосходящие войска... Немцы, которые уехали из Прибалтики, говорили о советских солдатах весьма пренебрежительно...

Пусть наши сводки в первые месяцы войны врали — преувеличивали даже втрое. Ведь и так пленных были миллионы. И наши солдаты, которые дошли до Волги, до Кавказа, по пути видели, как у вас люди живут, какая бедность везде, грязь, беспорядок. Ни деревни, ни города нельзя даже сравнить с нашими и вообще с европейскими... Ведь только немногие наши военнослужащие могли читать ваши книги, судить о театрах, о музыке! Большинство солдат — это рабочие, крестьяне, маленькие люди. Они признают осязаемые, реальные ценности. Они видели ваши дороги, ваши жилища, ваши Товары... Да-да, конечно, ваши танки, пушки и самолеты были тоже вполне реальны. У нас кое-кто понял это уже в первые месяцы. Но таких было немного. Главный просчет Гитлера был на Востоке. Противник оказался куда страшнее, чем предполагали самые осторожные. Куда хитрее. Ваши генералы в Финляндии и в Польше гнали на убой своих солдат, чтобы убедить нас в своей мнимой слабости. И потом так же воевали в первый год с нами — бессмысленные массовые атаки, прямо на пулеметы — „Уррэ!". А наши генералы слишком поздно сообразили, что это были обманные маневры, что все эти кровавые потери и поражения — хитрые уловки. Вот так ваши стратеги и переиграли вермахт. Восточное коварство одолело немецкое прямодушие...

...Нет, нет, никакие это не фантазии. Я свободен от национализма. И я высоко чту и люблю вашу нацию, вашу культуру. Толстой, Достоевский — гениальные писатели. Я читал „Войну и мир", „Братья Карамазовы" и „Преступление и наказание". Я очень ценю русскую музыку, Чайковского, сюиту „Щелкунчик" готов слушать ежедневно... Но я люблю свою страну и знаю ее историю. На немцев всегда клеветали противники. Нам завидуют, потому что мы живем лучше, богаче, чище... В ту войну францу-

 

зы и англичане лживо приписывали нашим солдатам зверства и насилия. Сами разрушали бельгийские церкви и обвиняли немцев. Англичане первыми применили удушливые газы. Нет, нет, это я точно знаю. Вот и вас так учили. Вы, конечно, лучше других знаете наш язык и нашу культуру, но вас обучали тенденциозно... Я точно знаю, удушливые газы и бомбардировки с воздуха сперва применяли наши противники... Ну в России, конечно, могло показаться по-другому, на Восточном фронте инициатива ведь была немецкой...

году там была международная комиссия, и было точно доказано: там работали ваши револьверы, ваши винтовки.

Рассказывая о себе, Курт чаще всего вспоминал любовные похождения с разнообразными ,,невестами" — девицами и дамами из хороших семей, с красотками-проститутками. Некоторые из рассказов напоминали фабулы детективных романов. Красавица увлекала его в таинственный притон, он замечал, что ему подливают что-то в вино или заменяют бокал, и ловко выливал отраву в карман. Красавица, после бурных ласк, полагая его спящим, исчезала, а он удирал через окно или через дверь, пробираясь по темным коридорам, замирая в нишах за портьерами, чтобы разминуться с таинственными субъектами, которые явно собирались его ограбить или убить.

Он скоро начал говорить по-русски. Завел приятелей среди вольнонаемных рабочих и техников. Вечерами он мастерил из нержавеющей стали перстни, маникюрные приборы, портсигары и продавал вольнягам. Заказчики платили натурой: колбасой, консервами, конфетами, случалось — и водкой.

Два раза в месяц бывали киносеансы для заключенных. В большой камере устанавливали экран. Показывали фильмы о Ленине, „Мы из Кронштадта", „Великий гражданин", „Цирк", „Волга-Волга", „Кубанские казаки" и даже несколько иностранных фильмов. Немцы садились кучкой вокруг меня, и я переводил. Курт иногда горячо оспаривал тех соотечественников, кто пренебрежительно фыркал — „пропаганда".

— Нет, нет, не согласен. Это настоящее искусство.

Ему нравились „Цирк" и „Мы из Кронштадта".

Но „Секретная миссия", „Смелые люди" и „Падение Берлина" разозлили.

— Тенденциозная халтура — китч! Не лучше, чем было у нацистов. Уже пять лет, как война кончилась, а для вас немцы все еще либо идиоты, либо звери. Хотя всегда кричите о своем интернационализме.

Итальянские фильмы „Похитители велосипедов" и „Под небом Сицилии" он изругал:

— Все ложь! Бездарные лживые фильмы. Их снимали потому, что в итальянском правительстве сидели коммунисты. И какие дурацкие выдумки! Ма-

 

фия существовала сто лет назад. Только у вас могут поверить, что это возможно в современной Италии... Бедность, конечно, там есть. Все-таки окраина Европы. Может быть, кто-нибудь и ворует велосипеды. Но делать из этого фильм, разводить слезливые сентименты, ах, несчастный мальчик. Вот что значит вырождение искусства, декаданс. Итальянские коммунисты изготовляют такие фильмы по вашему заказу. И здесь их показывают, чтобы убеждать, как плохо живется при капитализме.

...Я всегда любил стихи Гейне, музыку Мендельсона. В школе у меня были два приятеля-еврея. Один — сын врача, а другой — сын владельца гостиницы. Его отец воевал под Верденом, был награжден „Железным крестом" обеих степеней, состоял в „Стальном шлеме"... Среди немецких евреев были порядочные люди, искренние патриоты. Но во время первой мировой войны в Германию нахлынули десятки тысяч восточных евреев из Польши, из России. В годы инфляции именно они захватили торговлю, промышленность, издательства, театры, кино... В Берлине все лучшие дома принадлежали евреям, они господствовали в розничной торговле, в большинстве банков и, конечно, в политике... Нет-нет, нацисты не только врали. Они, конечно, многое преувеличивали. Но еврейские политики и еврейские литераторы задавали тон и у коммунистов, и у социал-демократов. Даже в национальной партии, у монархистов, в „Стальном шлеме" сказывались еврейские влияния... Восточные евреи с пейсами приезжали в своих кафтанах; но быстро научились приспосабливаться. У них особый талант к мимикрии и поразительная расовая солидарность. В Берлине первыми коммунистами-спартаковцами командовали польские евреи — Роза Люксембург и Карл Радек — и немецкие евреи — Либкнехт и Пик... Кто вам сказал, что они — чистые немцы? Вы в этом уверены? Ну что ж, значит, они были женаты на еврейках „юдиш ферзипт". И вообще связаны с еврейской средой... В Баварии в 1919 году устроили советскую революцию русские евреи — Левинэ и Левин — и немецкие — Толлер и Мюзам. Да и во всех социал-демократических правительствах всех краев Германии были евреи-министры — Эйснер, Ратенау... А уж в рекламе они мастера высшего класса. Лучший пример — Эйнштейн; был рядовой, посредственный математик, выдумывал какие-то фантастические сом-

 

нительные теории, но после войны, когда усилилось еврейское влияние,его объявили всемирным гением...

Нет уж, нет, этого вы знать не можете. Вы ведь не математик и не физик. Мировоззрение у вас марксистское, и Эйнштейн как марксист вам близок... Да ведь он сам называет себя марксистом. Ну пусть не марксист, но близок. Не будем спорить о частностях. Важна общая картина. В немецкой компартии тоже преобладали евреи. Сначала Пауль Леви, Рут Фишер, потом Гайнц Нойман... Конечно, на витрины, на трибуны выставляли таких, как Тедди Тельман — гамбургский грубиян, пропойца. Или Торглер — обиженный судьбой интеллигентик. Но ведущей силой был Нойман и его комиссары... Это вовсе не нацистская пропаганда— это факты!

Ну, а здесь, у вас? Мне уже не раз говорили заключенные и некоторые вольные, что русские и украинцы тоже не любят евреев, потому что те захватывают лучшие места, лучшие квартиры. Да, да, я и сам на это возражаю, что среди заключенных тоже много евреев. А мне говорят, это только в последнее время их прижимать стали. Уже после войны. Потому что, когда русские солдаты погибали на фронтах, евреи устраивались в тылах, богатели и ордена покупали. Разумеется, я этому не слишком верю. Но ведь это все говорится здесь, в рабоче-крестьянском социалистическом раю. Значит, не только нацисты против евреев!

Да-да, знаю, многовековые предрассудки! Да-да, знаю, что и немцы вызывают неприязнь у многих иностранцев. И сейчас и раньше. Немцам завидуют... Но немцы, уезжая из Германии, растворяются в других нациях и самоотверженно служат другим странам. Когда создавались Соединенные Штаты, там жили сотни тысяч немцев. И первый Конгресс обсуждал вопрос, какой язык считать государственным — немецкий или английский. Решение об английском приняли большинством в один голос. И этот голос принадлежал немцу... Ну, разумеется, вы должны считать это сказкой. Потому что книги, по которым вы учились, писали американские националисты или, марксисты...

Его невозможно было переубедить в том, что он когда-то счел истиной. Любые возражения он отстранял как ,,искаженные пропагандой".

В 1950—53 гг. на шарашке работали 14—15 немцев и австрийцев, и он как-то само собой стал их во-

 

жаком, лидером землячества, хотя многие превосходили его по возрасту, и по образованию.

Он старался внушить нам уважение к своим подопечным:

— Хорст Р. — очень серьезный практик и дипломированный инженер. Но доктор Фриц Б. уже „доктор-инг" (доктор-инженер). И это значит, что он — ученый инженер высшего класса. Я не придаю особого значения академическим званиям. Есть у нас в Германии традиция мещанского почитания: „Ах, доктор, ах, профессор". Но я-то знаю немало таких, кто просто высиживал диссертации — читал, зубрил, переписывал, и пожалуйста — ,,доктор философии". Но „доктор-инг" — это совсем иное дело. Для этого звания нужно доказать ученость на практике.

Наши иностранцы долго не имели денег. Все другие арестанты после двух-трех месяцев работы на шарашке начинали получать от 50 до 150 рублей в квартал, в зависимости от установленной категории. Эти деньги и переводы от родственников мы получали в виде квитанций, которые можно было прикладывать к заявкам на ларек. Ежемесячно тюремный завхоз привозил ларек по заранее полученным заявкам. Можно было заказывать масло, колбасу, мыло, консервы, сгущенное молоко, зубной порошок, табак, носки, бритвенные лезвия и т.п.

Каждый раз, когда составлялись такие заявки, Курт приходил к тем из нас, кого считал друзьями-приятелями:

— Хорошо бы хоть полкило масла для Тони К.,. Он ведь самый молодой у нас и такой истощенный берлинский мальчишка... Нельзя ли сигары для доктора Б.? У него скоро день рождения... Хоть каких-нибудь конфет или мармеладу для инженера Ф. Он так истосковался по сладкому... А для инженеров Л. и М. я очень прошу зубные щетки и пасту. Это так омерзительно — чистить зубы намыленным пальцем, и к тому же мыло, которое нам здесь выдают, воняет падалью.

Не помню, чтобы когда-либо он просил для себя. Разумеется, мы заказывали и для него мыло, сласти и масло. Он изысканно благодарил и спешил „реваншировать". Мне он принес маникюрный прибор, отлично сработанный из нержавеющей стали, и такой же перстень с печаткой. И несколько раз добывал через своих вольных коллег четвертинку водки или флакон спирта.

 

Мои добрые отношения с Куртом выдержали немало разногласий, но были подорваны военными событиями в Корее. Он так радовался наступлению американцев, так обозлился на вмешательство китайцев и на их успехи, что мы спорили все более сердито. Некоторое время почти не разговаривали.

Вскоре после смерти Сталина новый начальник тюрьмы сменил завхоза и завстоловой. Оказалось, что нас долго обворовывали. Большинству уже давно полагались харчи и курево высших категорий.

Курт раньше всех узнал приятные новости. У него были заказчики среди вертухаев. Он прибежал обрадовать меня сообщением, что мы теперь будем получать вдвое больше мяса, масла и сахара, чем раньше, что, оказывается, нам полагалось два яйца, а не одно, как давали до сих пор. И свинины куда больше, и красную икру через день, а ведь раньше давали только иногда в выходные, и крохотные порции.

— Я слышал, как все тут рассуждали, когда еврейских врачей освободили. И сомневался. Вы-то всегда надеялись на лучшее, вы — марксист-оптимист. Но теперь и я вижу на горизонте серебряную полосу. Может быть, это и вправду рассвет?..

В мае 1953 года некоторые офицеры-инженеры и даже кое-кто из тюремных служащих говорили нам, что скоро всех немцев отправят в Германию.

Курт восстановил дружбу со мной. Мы опять подолгу беседовали и спорили опять миролюбиво... В Корее шли переговоры... Передовая статья „Правды" многозначительно и туманно осуждала „чуждый марксизму культ личности"... После амнистии уголовникам и многосрочникам вольные приносили все новые слухи, что скоро предстоит еще и политическая амнистия, рассказывали о действительно начавшемся сокращении штатов МГБ, разжалованного из министерства в комитет...

Всех немцев вызвали на отправку одновременно среди рабочего дня. Курт и его ближайшие друзья — инженер Хорст Л., инженер Хорст Р. и техник Ганс— пришли к нам в акустическую прощаться.

Курт еще раньше записал на папиросной коробке адрес моей семьи и заучил его наизусть. Прощаясь, он снова несколько раз повторил его:

— Напишу вам... Скорее всего откуда-нибудь из Сибири... Но может, теперь и нам разрешат переписываться.

 

Судорожно подвижный, как в первый день на шарашке, он улыбался, шутил, но в лихорадочно блестевших глазах просвечивала тревога.

Два года спустя в Москве я, уже вольный, но еще не реабилитированный, получил открытку из Италии: лаково-яркий цветной снимок городка-республики Сан-Марино — „Привет из отпуску. Курт А., Хорст Л., Ганс Н." Именно так они подписались, и так я их называл здесь.