ЗА ТЮРЕМНОЙ РЕШЕТКОЙ

 

 

Человек, прошедший через аресты и следствия, тюрьмы и ссылки при советском строе, не может не задуматься: а как вся эта печальная процедура проводилась в годы "царя-батюшки", в годы, когда "росли и мужали", а потом "боролись и страдали" — и, наконец, победили — "рыцари духа", революционеры-большевики.

Заглянем опять в "Историю царской тюрьмы" М. Гернета и посмотрим, что представляла собой тюрьма для политических заключенных при царе. Обратим внимание на то, что его труд выходил неоднократно при советской власти, следовательно, заподозрить Гернета в "украшательстве" и снисхождении к царскому режиму и тюремному законодательству невозможно: советская цензура "запорола" бы в таком случае его книги незамедлительно.

Когда читаешь в книгах Гернета описание условий содержания заключенных в царских тюрьмах, бросается в глаза то, что в разные времена и при разных царях одно правило сохранялось незыблемо: уголовники и "политические" представляли собой совершенно разные, отделенные друг от друга группы заключенных, их ни под каким видом не разрешалось смешивать.

И еще: опять же в разные эпохи и при разных царях беда была одна и та же: не доставало денег на строительство новых тюрем и выполнение тех проектов, которые цари (нп. Николай Первый) считали нужным осуществить для усиления строгостей — разумеется, в целях подавления протеста и охраны самодержавия.

 

Для того, чтобы строить новые тюрьмы и содержать их согласно правилам разработанным царскими министрами, постоянно собирали пожертвования, создавали попечительские советы - то для строительства, то для "улучшения быта заключенных". Трудно представить себе в сегодняшней советской России добровольцев-сборщиков, которые ходили бы по домам и квартирам и собирали трешки на "улучшение быта заключенных". Когда-то активно работал МОПР — но и то он пекся исключительно о политических заключенных за рубежами СССР. А судьбы политзаключенных Чили или Аргентины, скажем, продолжают и ныне волновать Кремль.

Итак, что же рассказывает М. Гернет о содержании политических заключенных в царской тюрьме?

Если говорить о временах, отдаленных от нас столетием и больше, то и в те годы бросается в глаза невероятная, просто неправдоподобная (для тех, кто это сам пережил только вчера) разница в условиях содержания уголовников и политических узников - в те времена называвшихся "секретными". Почитаем у Гернета описание Алексеевского равелина, где в одиночных камерах отбывали наказание "секретные" узники, а позже — декабристы и народовольцы.

"В исключительном положении находились камеры, предназначенные на одного жильца, судя по нахождению в них лишь одной кровати. ... Здесь было по одному стенному зеркалу, по ломберному столу, по два крашеных стула... иногда по два кресла. Во всех камерах было наличие чернильниц, иногда хрустальных, медных подсвечников, серебряных ложек, ножей и вилок, стаканов и рюмок... Только в пяти камерах были свои чайные приборы - подносы, сахарницы, чайники, молочники, чашки с блюдцами и прочее... На кроватях - трофяки и полупуховые подушки".

Правда, Гернет признает, что для лиц "непривилегированного сословия" камеры были похуже, но всюду были тюфяки и подушки, стулья и стол, и столовая посуда была простая, иногда даже глиняные миски и деревянные ложки..." (надо полагать, консервных банок тогда еще вовсе не знали — потому и не додумались).

 

"Различие в обстановке, — пишет Гернет, — было одним лишь из показателей различия того тюремного режима, который проводился в Алексеевской равелине в зависимости от тяжести предъявленного обвинения и политической опасности преступника".

Приведу еще одну выдержку из труда Гернета: опись имущества, принадлежащего Петропавловской крепости — каторжной тюрьме, где в камерах-одиночках содержались опасные политические преступники. Что же числилось в описи за этими камерами, кроме мебели?

"21 штука столовых серебряных ложек, 21 оловянных мисок, 21 солонок, 21 стакан оловянный, 21 умывальник, 21 тюфяк из оленьей шерсти, кроме того, 42 оловянные тарелки, 24 медных подсвечника, 20 чайных ложек, 20 стульчиков маленьких; постельного белья было: наволочек — 120, простыней холщовых — 63, столового белья — 60 скатертей и 60 салфеток.

Из мебели записало: стул 21, столов — 21, сосновых кроватей— 21,4 шкафа, дубовая ванна..."

Интересно, сколько скатертей приходится на каждую камеру в Бушрской — или другой — тюрьме в Москве сегодня, есть ли у них солонки и каковы у них ванны?

Но быть может, такая благодать существовала только в первой половине девятнадцатого века, когда еще действовал указ Александра Первого о разделении арестантов на три группы, - причем, ни в одной из них не упоминались политические, а лишь уголовники: "убийцы, святотатцы, разбойники, мошенники, фальшивомонетчики".

Нет, тот же порядок сохранился и в 70-80-е годы, когда позади уже были декабристы, когда царские власти уже знали о заговорах и покушениях — политических покушениях — на царя, о протесте против самодержавия, когда в разгаре уже было народовольческое движение.

Вот что пишет об этом Гернет:

"Последний период истории Алексеевского равелина 1878-1884 гг... История равелина записала на своих скрижалях много имен узников... До 1870 года крупнейшие поли-

 

тические процессы дали своих представителей в казематы этого царского застенка: солдаты Семеновского полка, декабристы, петрашевцы, каракозовцы, писатели и революционные демократы сменяли друг друга.

На протяжении трех четвертей девятнадцатого столетия в истории русского революционного движения произошли большие изменения: развился и отжил свое время дворянский период революции (декабристы), на смену которому пришел период разночинский. По своей революционной тактике эти узники представляли два крупнейших течения — пропагандистское и террористов. Поскольку те и другие были объединены в тайные политические общества и партии и ставили своей задачей заговорщическую деятельность для ниспровержения самодержавия, они представлялись царскому правительству особенно опасными врагами".

Почти как у Крыленко: "постоянные опасные враги"... Посмотрим, как же описывает тот же Гернет заключение в Алексеевской равелине Сергея Нечаева, которого Малая Советская Энциклопедия характеризует как заговорщика, в 1869 году создавшего нелегальную заговорщическую группу "Народная расправа".

Гернет признает, что поначалу Нечаева содержали "строго", но позже он "вел пропаганду среди тюремных надзирателей, фактически отменив типические особенности тюремного режима, и завязал отношения с членами революционной партии на свободе".

Каково, читатель? Узник отменил тюремные правила и общался с друзьями-революционерами! Пожалуй, не приходится удивляться, что когда стали известны эти его подвиги, под окно его камеры поставили специальный пост, а на него даже на какое-то время надели ручные кандалы.

И все же далее Гернет рассказывает, что Нечаев просил прислать ему книги и письменные принадлежности для научной работы — и просьба его была удовлетворена. "Нужные ему сочинения на русском и иностранном языках закупались для него в книжном магазине".

К сожалению, до нас не дошли труды, написанные Неча-

 

евым в равелине и позже — в Петропавловской крепости. Он был человеком выдающимся и, судя по сохранившимся в бумагах равелина данным, успел написать ряд работ и даже беллетристических сочинений.

Позже, когда по распоряжению царя книги у Нечаева все же были отняты, он сумел получить их от охранявших его часовых, которые помогали ему также сноситься с исполнительным комитетом "Народной воли".

Шлиссельбургская крепость — одна из страшнейших тюрем царского режима — тоже знала свои "приливы и отливы" жестокостей.

По свидетельству Веры Фигнер — члена исполкома партии "Народная воля", приговоренной к смертной казни с заменой бессрочным пребыванием в Шлиссельбургской крепости, сначала очень донимало ее преследование за малейшую попытку общения с другими заключенными. Но это длилось недолго (вспомним, что В. Фигнер дожила до революции и оставила подробные воспоминания). Сначала перестукивались — и тюремщики не могли справиться с виртуозами, которые даже ухитрялись таким образом читать друг другу свои стихи, а позже, после решения, принятого узниками "вести борьбу с тюремным режимом или до смерти, или до победы", и сведения об этом просочились в печать, положение изменилось. А ведь в Шлиссельбургскую крепость были заключены самые ярые политические враги режима: Николай Морозов, Вера Фигнер и им подобные.

"После того, как заключенным удалось выиграть бой за облегчение условий существования, многое изменилось, — пишет Гернет. — Морозов сообщил родным о занятиях в Шлиссельбургской крепости огородничеством, разведением кроликов и кур... Заключенным были выданы лопаты, семена, предоставлены баки с водой для поливки".

"Значение огородов для сохранения здоровья и жизни в Шлиссельбургской крепости было очень велико. Успех огородничества потребовал продления времени пребывания узников на огородах. Они там стали бывать с 8 утра до 6.30 вечера".

 

"После раз решения работы в мастерских шлиссельбуржцы устроили, по воспоминаниям Новорусского, на своих дворах беседки из хмеля - от дождя. Там ставили столики, шкафчики, скамьи и кресла. Работали в мастерских для собственных нужд или по заказам местной тюремной администрации".

Конечно, не будем обольщаться: тюрьма есть тюрьма, и для народовольцев она не была дачей, но пусть сравнит тот, кто побывал в советских тюрьмах, пусть почитает тот счастливец, кто не бывал - и представит себе камеры Шлиссельбурга и Петропавловки 100 лет назад - и Бутырки сегодня... Лучше не сравнивать. Боюсь, что "поработать у себя на огороде" — при готовых харчах (мы позже увидим, что не таких уж плохих) и возводить беседки из хмеля было бы мечтой любого советского зэка, да, пожалуй, и колхозника, которому харчи еще надо было бы зарабатывать, а за хмель платить налог.

И еще один из моментов "содержания" в тюрьме — все в той же "самой страшной" Шлиссельбургской крепости. Рассказывая о времени, когда администрация тюрьмы, в ответ на повышенный интерес, проявленный в обществе к слишком тяжелым условиям, в которые были поставлены заключенные, ввела некоторые новшества, М. Гериет пишет: "Оригинальный, увлекательный для заключенных труд появился, когда при содействии коменданта крепости Гангардта и при помощи крепостного доктора Безродного начали изготовлять различные коллекции для подвижного музея учебных пособий в Петербурге". Меня прямо в восторг привел уже один характер этого "каторжного труда"... подумать только — изготовлять коллекции!

Какие же коллекции изготовляли политические преступники, деятельность которых была, как пишет Гернет, "опасной не только для царя, но и для всей политической системы России того времени?" Оказывается, они собрали и оформили 15 коллекций... птичьих лапок! Подробностей о том, каких птиц и где они ловили — не приводится, но одно могу сказать: на Колыме птичек на 15 коллекций явно бы не хва-

 

тило, а если бы и набралось на одну — то лапки бы не коллекционировали, а с благодарностью к Создателю съели — и вся недолга...

Человек, переживший советскую тюрьму и лагерь, вспоминает, пожалуй, чаще, чем что-нибудь другое, ужасающий голодный рацион тюрьмы — с первого дня ареста и до освобождения - если доживал до него. Голод — основное ощущение человека, советского "зэка" на всем его "крестном пути".

К моему большому удивлении, у Гернета теме питания заключенных во всех пяти томах уделено чрезвычайно мало места. Лишь в первых томах, рассказывая о царских указах по поводу тюремного содержания — более чем двухсотлетней давности, — он приводит меню заключенных разных социальных и общественных слоев, и меню это поражает изобилием и разнообразием.

Характерно, что общественное мнение, которое заставляло царских чиновников вводить в тюрьмах различные послабления и отменять строгости, никогда или почти никогда не упоминало о скверном питании. Разумеется, известно, что иной раз в места заключения поставлялись недоброкачественные продукты или поступалали жалобы на однообразный стол, но это были все же частности. Откровенно морить заключенных голодом — держать на "голодном пайке", — как в наше время, — не было принято.

Пришлось изрядно порыться во всех пяти томах "Истории царской тюрьмы" Гернета, чтобы найти материалы о том, как питались заключенные царских тюрем и каторги. С отдельными данными мы столкнемся в позднейшем повествовании, а некоторые, относящиеся к тюрьмам, позволю себе привести здесь. Правда, придется мне начать с трехтомника С. Максимова "Сибирь и каторга", изданного в Москве в 1887 году. Я специально начинаю с книги, изданной до революции. Кто знает, быть может, Максимов, не проверенный советской цензурой, несколько приукрасил быт заключенных? Потом уж будем "проверять" его по Гернету. Так вот, С. Максимов пишет:

 

"В читинской каторжной тюрьме, среди заключенных-каторжан наладилась общинная артель, и стол был общий"... "К 6 копейкам медью и 2 пудам муки на месяц на каждого заключенного добавляли заработанное, да еще посылки из дому и пожертвования... К обеду приносили огромную латку артельных щей, на другой латке - нарезанную говядину. Хлеб приносили свежий, нарезанный добрыми ломтями... Каша с маслом приносилась в деревянных ушатах, у каждого для каши были свои деревянные чашки". Как видим, пища была хоть и не "изысканная", но простая и здоровая. Боюсь, многие сегодняшние граждане могут при этом описании сглотнуть слюну...

"Кроме того, родные, — пишет автор далее, — присылали кофе, шоколад, разные иные кушания и лакомства".

Рассказывая о времени заключения в Шлиссельбургской крепости Веры Фигнер, Гернет пишет: ,3 самом неудовлетворительном состоянии в течение первых 6-7 лет после открытия этой тюрьмы было питание заключенных. Будучи недостаточным и однообразным, оно было причиной некоторых болезней заключенных. На обед подавалось всего два блюда, из которых первое, в виде чего-нибудь жидкого, подавалось потом и на ужин. Вторым блюдом за обедом чаще всего была каша пшенная или гречневая. Позднее стали выдавать, кроме черного, и белый хлеб. В эти же годы выдавали два раза в день по две кружки чаю с куском пиленого сахара. В воскресенье питание было лучше. На довольствие отпускалось 18 копеек в сутки на человека... После того, как шлиссельбуржцы развели свои парники и огороды, ягодные кусты и яблони, питание стало отличаться некоторым разнообразием. Представилась возможность еще более улучшить его ассигнованием на питание части тех средств, которые начали зарабатывать шлиссельбуржцы своим трудом в мастерских".

Немалое влияние на улучшение питания оказало избрание узниками из своей среды товарища, который специально заботился о составлении на каждый день меню с учетом пожеланий узников и существующих возможностей.

 

Когда я перечитал этот раздел, то мне — бывшему "зэку"— питание узников царских тюрем весьма напомнило нормы в советских домах отдыха профсоюзного типа. Только вот свежего мяса у царских каторжан, пожалуй, было побольше.

В том же томе М. Гернет рассказывает, что во второй половине 80-х годов на довольствие заключенных уже начали отпускать по 23 копейки на душу — не забудьте, это были "царские", золотые копейки, а теперь в советских больницах отпускается не более 40 копеек - советских! — на одного больного. К тому же попечительские советы постоянно были обеспокоены соблюдением закона — не только в тюрьмах пересыльных, но и каторжных. В результате их постоянного вмешательства заключенным разрешалось получать с воли продукты, и питание зачастую было не тюремное. Как я уже рассказывал, по корпусам организовывались артели из самих же заключенных; они распределяли свой бюджет и заказывали тюремной охране, что купить, что сготовить и принести. Они же и счета проверяли. Это не значит, что заключенные получали Бог весть какие яства, но свежий хлеб, наваристый суп и нарезанное сочными ломтями мясо были едой будничной. В праздник позволяли себе сдобу, или иной раз чай из своего самовара с сушками.

Привожу одну выдержку из циркуляра о снабжении продовольствием политических заключенных — "врагов царского режима" и "самодержавия — оплота царской Руси". Заключенным полагалось в день "подавать обязательно хлеб — в будные дни черный, а иной раз белый и пеклеванный — досыта, а на обед чтобы был суп с говядиной и каша с маслом".

Что ж, если вспомнить опись имущества, принадлежавшего Петропавлоской крепости, в которое входили чайные ложки и скатерти, то сразу станет ясно, что баландой на мороженом акульем мясе их не кормили и ржавую селедку сухим пайком не выдавали.

Чрезвычайно интересен и абсолютно фантастичен для советских тюремно-каторжных условий тот раздел, где Гернет с возмущением рассказывает о том, что бедных узников

 

лишали временами права получать книги и заниматься научной работой — и только после выражения недовольства, борьбы арестованных и вмешательства общественного мнения этот запрет снимали, Можете вы себе представить протест советского политического заключенного по такому поводу, а главное - чем бы это кончилось! И нынешние советские политзаключенные иной раз просят книги и принадлежности для письма, но вовсе не уверен, что их просьбы удовлетворяются. В мои времена на каторжных работах и не просили ничего — до того ли было...

Гернет рассказывает даже о тюремных библиотеках. Он пишет: "Во второй половине 80-х годов каторжане на Каре могли с гордостью указывать на свою библиотеку, на рабочую академию с научными занятиями и лекциями по разным отраслям знаний, на свой хор, который пел хоровые партии из опер..." Допускаю, что такая идиллия не была типичной для царской тюрьмы.

Не станем подробно останавливаться на возможности для политических заключенных свободно "просвещаться" в местах заключения и ссылки в царские времена. Вспомним только, какое количество теоретических работ написали вожди революции — и в первую очередь Ленин — именно в ссылке.

А теперь — об условиях содержания, быта и питания в советских тюрьмах. Об этом я расскажу, не прибегая ни к свидетельствам известных авторитетов, ни с чьих-либо слов, только на основании того, что видели мои глаза, что испытал мой желудок.

Моей первой "одиночкой" — я уже писал, что это было в 1925-26 гг. - была камера на Лубянке. Кстати, нас там было двое. Второй, пожилой еврей, сидел за то, что кто-то из его знакомых был знаком с портнихой жены Троцкого — или что-то в этом духе... Быть может, я и не вспомнил бы его — встреча была короткой, но в те несколько дней, что мы провели вместе, я получал по утрам двойную пайку хлеба - а такое не забудешь. Почему? Мой напарник привык сразу после завтрака, прошу прощения, оправляться. А тут

 

оправляться было негде. В камере стояла параша — только для малых нужд. А для оправки надо было ждать милости конвоя. Так вот он — мой сосед — не ел... Думаю, описывать остальную мебель, а особенно сервировку в камере, где постоянно присутствует зловонная параша — не сюит.

После Лубянки отправили меня, тогда еще совершенно наивного юнца, в Бутырскую тюрьму. Камера №72 рассчитана была на 25 человек, и тогда, "на заре" советской власти, хоть и было нас больше нормы, но все же удавалось кое-как размещаться для сна на подвесных койках, которые днем крепились к стене. Наш рацион составляли 600 г отвратительного черного хлеба, баланда, в которой иногда плавали скользкие картофелины, и сухая пшенная каша. О том, что могут дать гречневую, и мечтать не приходилось.

Особенно запомнилось мне то, как быстро я в тот, первый свой "поход в страну зэка", овшивел. Это было ужасно. Мы расчесывали кожу до крови, встречал я и у Гернета строки о вшивости в тюрьмах, но в основном у уголовников, которые содержались, разумеется, совершенно в иных условиях, чем политические.

В 1947 году меня привезли, после ареста в Риге, в Вильнюс, во внутреннюю тюрьму. Подвалы ее были уже к тому времени вполне приспособлены для заключенных: достаточно вспомнить, что в годы оккупации в том же здании помещалось гестапо, а еще раньше, во времена господства поляков — дефензива.

Со слов сокамерников знаю, что переоборудовали эту тюрьму на современный лад, с камерами 3 х 4 м, именно гестаповцы, они же устроили здесь и камеры пыток, которые потом с успехом использовались и при советской власти.

В камерах окон не было, стены — влажные и осклизлые от сырости. Вентиляции — никакой. В такой одиночке обычно находилось 8-10 человек. Зимой, когда на дворе валил снег, все, раздевшись догола, спина к спине сидели на полу и изнывали or зноя, духоты и недостатка воздуха. Спать днем не разрешалось. Измученные ночными допросами, заключенные буквально пальцами раздирали слипающиеся веки. Но стоило

 

задремать, как "попки" или "вертухаи" - охранники — мгновенно кричали через кормушку в двери, и провинившегося ставили "столбом". Трудно себе представить, что такое стоять "столбом" после ночи допросов...

За малейшую провинность — карцер. А карцер — это сырой крохотный чулан в подвале, с цементным полом, да еще без горячей пищи. Последствия почти всегда одни и те же: воспаление легких.

Надо сказать, что по сравнению с 1926 годом советская пенитенциарная система сильно "усовершенствовалась", да еще гитлеровцы наследство подкинули. Карцеры были разные. Например, "буферный". Заталкивали тебя в нижнем белье в чулан, а там в пол вделан старый вагонный буфер. На полу — по щиколотку вода. Хочешь сидеть — пожалуйста: на холодном круге буфера. Если нет — бегай кругом, по щиколотку в воде. Мало кто мог выдержать такой карцер — подписывали что угодно, и на себя, и на других.

Был и "зубоврачебный" карцер — удобный, с креслом вроде зубоврачебного, а над ним укреплен шланг с капельницей. Голова зажата намертво — словно в тисках, и вода каплет на тебя непрерывно — день и ночь. Больше суток, говорят, никто не выдерживал, а бывало, что и с ума сходили.

Ну, конечно, и побои. Это самый простой и короткий способ. Меня били четверо. Били умело и равнодушно. Вспоминая теперь эти дни, скажу, что, быть может, это меня и спасло: мне сразу сломали левую ногу и так изукрасили, что я потерял сознание и попал в больницу.

Из внутренней тюрьмы меня перевели в тюрьму Лукишки - это неподалеку. В этой тюрьме было когда-то 1000 камер, и в последней, по легенде, Екатерина Вторая велела заживо замуровать строителя за то, что он израсходовал слишком много стройматериала. Не знаю, может это и легенда...

В основном камеры здесь были когда-то одиночные и, по рассказам соседа, в "польские времена" здесь содержали не больше 500-700 узников. В мою бытность в Лукишках тут было в среднем, от отправки до отправки, 17 000—20 000 душ.

Правда, за истекшие столетия в тюрьме пристроили новые

 

корпуса, появились уже камеры и на 25 человек, но вталкивали в них теперь по 100 и более заключенных. В одиночках теперь помещалось до 20 человек. Всюду были устроены двух- и трехэтажные нары, ни матрацев, ни подушек, конечно, не было — это вам не Алексеевский равелин!

Спали все на одном боку, и по команде весь ряд переворачивался на другой бок — впрочем, это уже описано подробно в литературе о гитлеровских лагерях тоже. Вопрос только в том, кто у кого учился. Мест все равно не хватало. Были и такие, что вынуждены были заползать под нары. Там, на голом полу, было хоть чуть просторнее...

В углу, конечно, параша. С самого утра она уже была полна, содержимое разливалось по полу. Трудно вообразить себе, какое зловоние стояло в камере!

За очень короткое время мы, арестованные, забыли простое слово "питание" и знали только "кормежку". Нас и кормили как скот — через узкую прорезь в двери. Мисок, конечно, на всех не хватало, кончивший должен был скорее передать ее соседу. О том, чтобы сполоснуть, помыть — и речи не было, да и ложки были далеко не у всех, так и лакали, как псы, или вливали себе в горло едва теплую тошнотворную похлебку, даже затрудняюсь сказать, из чего она была. Та же процедура — вечером. Утром — кипяток и 200 г хлеба.

Поначалу я попал в камеру, где не было уголовников. Тогда я еще не понимал, какое это счастье.

Да, читатель, это было счастье. Но оно было мимолетным. За последующие 10 лет мало у меня выпадало дней, когда я мог сказать, что рядом со мной такой же "преступник", как я. Чаще нас тасовали с убийцами, ворами, налетчиками-подонками всех мастей.

Тогда в Лукишках, во втором корпусе, только одна камера была отведена для уголовников — мы даже подумывали, не в качестве ли спецнаказания для нас? Отправляли нас на денек-другой в камеру к уголовникам, которую почему-то прозвали "Индия". Бандиты тут были отпетые. При этом мы сразу знакомились с еще одним воспитательным сред-

 

ством советской карательной системы: если вы "не сознавались" или долго "не подписывали" — идите к уголовникам. Там нас разденут до нитки, тюремную пайку отнимут, да еще заставят делать всю самую грязную работу. Нас просто отдавали "в рабство" бандюгам! Сначала это казалось диким — а потом мы поняли: нас отдавали "на воспитание". Как ни странно, советским надзирателям и охранникам — а может, и всей системе? — социально ближе, понятнее, а потому, видно, милее были просто грабители с большой дороги.

Попадавшие в "Индию", очень быстро сгибались. Казалось, ты так унижен, жизнь все равно пропала — что уж терять. Те, кто склоняли головы - возвращались обратно. Бедняги, они не знали, что их ждет. Разве может советская карательно-принудительная система довольствоваться в каждом отдельном случае только одной жертвой? Конечно, нет. Это было бы просто "нерентабельно". Нужна была массовость - она облегчала политику подавления и уничтожения. Поэтому, когда мы возвращались к себе в камеру, нам тут же говорили: а теперь давай называй имена сообщников. Не назовешь — карцер, потом допрос, а значит — побои, и снова в "Индию". Протестовать, жаловаться? - Кому? Такого просто уничтожали во время допроса, а в медицинском заключении значилось: "умер от сердечной недостаточности".

Вечерний отбой давался в 9 вечера, но не думайте, что заключенный обретал, наконец, хоть относительный покой. В том и была гнусная хитрость чекистов - не давать ни минуты покоя и отдыха. Внезапно открывалась кормушка, и "вертухай" называл какую-нибудь букву алфавита. Все, чья фамилия начиналась с этой буквы, должны были встать и назвать свое имя. Разумеется, на одну букву подчас бывает несколько арестованных. Процедура длится долго. Потом выкликают кого-нибудь одного, и отсутствует он часа 3-4. Его допрашивают, вернее, издеваются. С перерывами, во время которых следователи попивают чай, болтают о том, где были, что пили, что сказали жены и т. д., заключенный ждет - часто стоя. На рассвете возвращается в камеру -

 

измученный, нередко избитый. И вся камера измучена — дважды будили всех. В 6 подъем, а днем — снова муки: спать нельзя. И так день за днем, ночь за ночью...

За месяц человек совершенно выдыхался, лишался сил, воли, разум его мутился, сила сопротивления ослабевала — он готов был признаться в чем угодно и поставить свою подпись под любым признанием.

А к этому прибавьте карцер, побои, непрерывный голод, вонь, издевательства - весь набор "воспитательных методов" советских карательных органов.

Я довольно подробно пересказывал, со слов Гернета, довольствие арестантов времен царизма. Позвольте же и мне рассказать, чем нас кормили. Тем более, что это займет гораздо меньше времени. Сразу замечу, что в "нищей, голодной царской России" — так характеризуют ее все без исключения советские историки, арестантов кормили, по сравнению с нами, узниками "страны победившего социализма", как князей.

В каких тюрьмах я ни сидел, по каким пересылкам ни болтался, где бы ни мяли и ни ломали мои кости "вертухаи" и "попки", всюду я получал утром 200 г сухого хлеба, в обед баланду из неочищенного овса и мерзлого картофеля, а то из акульего мяса с гнилой капустой, а "на второе" — три ложки катни: пшено или "китайская мука", которая вообще не разваривалась. Добавлю одну мелочь: рыбу, даже самую мерзлую, варили в мешке, мясо ее шло обслуге или охране, а нам доставалась вода с привкусом половой тряпки.

На ужин — снова кипяток, 10 г сахара, 200 г хлеба и остатки все той же баланды — теперь уже просто вонючая вода, хоть и горячая. Раздатчики — конечно же, из ворья, когда могут - обделят. Да еще донести до своего места — проблема: отнимут, если есть что отнять, даже из супа гущу успеют выхлебать. Да редко бывала она, эта гуща — на раздаче "свои" норовили отдать "своим", а другим — одну воду.

Право, за 10 лет лагерей не припомню другого меню, кроме случаев уже на каторге, но расскажу об этом отдельно.

Неправда, чуть не соврал. Был случай, когда мы, зэки,

 

побаловались свининкой. Случилось так, что в поселок, где мы тогда что-то строили, привезли свинину — для вольнонаемных, конечно. Один из наших зэков тянул телефонный провод - и случайно подслушал, что, мол, нахальство это, им, на север, посылать такое дерьмо. И решили наши разборчивые начальники сбросить бочки с гнилой свининой в отработанный шурф.

Зэк, который это услышал, тут же сообщил нам, и была назначена "спасательная экспедиция". Подождали наступления ночи, потом те, кому разрешалось ходить без конвоя, добрались до шурфа, вытянули оттуда драгоценную свининку, разложили по котлам, развели костры и принялись... вываривать червей. В горячем виде свинина издавала зловонье немыслимое, но ее быстренько выудили из котлов — черви, разумеется, остались на дне — закопали в снег, и стала она "как новенькая". Помню, очень мы веселились и радовались тогда... Мне, между прочим, эта свинина не повредила. Надеюсь, живы еще свидетели или участники нашего "свиного бала".

Между прочим, о том, как заключенные съели труп лошади, шевелившийся от мух и червей, пишет и А. Солженицын в томе первом "Архипелага ГУЛАГ". Голод был так страшен и невыносим, что люди теряли себя, утрачивали человеческий облик.

Нет, не встречал я описания таких страшных сцен у Гернета. Не встречал.

И еще несколько слов, как будто не имеющих отношения к теме этой главы. Как известно, все правительства во все времена по разным торжественным случаям объявляли амнистию. Бытовала эта традиция и в России: ко дню тезоименитства государя императора или к другому какому празднику объявлялась амнистия, как правило, политзаключенным. Даже после революции 1905 года, после поражения в русско-японской войне, на пороге "большой" революции, русский царь не побоялся объявить амнистию политическим заключенным.

А что сделали "гуманные" советские правители после

 

"великой победы" в 1945 году? Тоже объявили амнистию. Но кому! Только уголовникам — тем, кто был для них понятнее, безопаснее и в коей-то мере даже симпатичнее...

Была ли дарована хоть частичная амнистия политзаключенным — тем, кто, ни за что, ни про что попал за решетку и в лагеря еще в страшные предвоенные годы "нарушения ленинских норм", как их называли позже (и то не слишком долго), даровали ли амнистию несчастным солдатам, оказавшимся в плену у гитлеровцев — не по своей вине, а потому, что страна была совершенно не готова к войне? Выпустили ли на волю тех, кто сидел за анекдот, за социальное происхождение, за выдуманную вину отцов, за "идеологические расхождения"?

Нет, нет и нет! Только уголовники отпраздновали со своей страной победу в войне, только они заслужили такую честь у советской власти.