Глава 26. Требуем исполнения приговора
После короткого и доброжелательного допроса я на специально вызванном воронке был доставлен в Ташкентскую городскую тюрьму. Как и четыре года назад, со скрипом распахнулись неприветливые, обитые железом ворота.
Канцелярия, обыск, санпропускник, измерение, фотография... Знакомые звенья знакомой цепочки. Наконец муки оформления позади.
— Проведи его в корпус два,— приказывает начальник канцелярии конвойному.
Мы выходим на плац.
— Туда,— конвойный показывает на приземистое одноэтажное здание метрах в ста.
— Политический? — спрашиваю я и поясняю: — Корпус политический?
— У нас нет политических. Только зеки.
— Я имею в виду не уголовников, а своих товарищей.
— Твои товарищи остались за воротами. Здесь тюрьма, а не дом отдыха!
— Что-то я вас не понимаю...
— Не понимаешь, так заткнись!
Я замолчал. Сопровождающий передал меня надзирателю — маленькому, сутулому, с огромным носом. Уставившись на меня черными, как угли, глазками, надзиратель спросил:
— Ха эс? Армянин?
— Че,— я отрицательно покачал головой.— Нет, еврей.
Мгновенно потеряв ко мне интерес, надзиратель злобно втолкнул меня в камеру. Спертый, тяжелый запах уда-
рил в лицо. Потерянный, стоял я рядом с парашей, от которой несло густой вонью. В три ряда тянулись по камере двухэтажные нары. Они, как и проходы между ними, были забиты людьми.
— Шура,— услышал я голос брата,— иди сюда. В проходах поднялся ропот.
— Пусть у параши полежит,— бросил кто-то.
— Из грязи в князи,— поддержали его.
Рядом с братом поднялся на нарах Яша, и спрыгнул в проход его сосед, протянул мне руку. Высокого роста, могучий в плечах, он, казалось, ждал свары. Но разговоры сразу утихли. С ним связываться, видимо, никому не хотелось.
— Познакомься,— сказал Яша.— Это Хаим Аврумович. Проходит по нашему делу, хотя впервые в жизни мы с Изей увидели его здесь, в тюрьме.
После короткого обмена новостями я спросил брата:
— Почему мы в общей камере?
— В Домзаке карантин из-за брюшного тифа. По этому и сидим со шпаной. Больше того, нас лишили передач, книг, свиданий...
— И это после окончания следствия! — воскликнул я, вызвав улыбки у брата, Хаима и Яши.
— А что, устами младенца глаголет истина,— неожиданно сказал Хаим.— Действительно, пожалуй, дело не в карантине, не в эпидемии брюшняка, а в том, что администрация собралась лишить нас тех крошечных прав, которые еще оставались...
Яша поддержал его:
— Нас раскидали, чтобы сломить дух и волю, сделать невозможным общение. Но вот...
И он сложил двойную фигу.
— К сожалению, не мы диктуем условия,— покачал головой Изя.
Этот разговор дал толчок Яшиному творчеству. Изо дня в день он создавал канцелярские шедевры, полные достоинства и протеста. Заявления эти передавались потом по камерам и подписывались всеми членами нашей группы — двадцатью одним мужчиной и восемью женщинами. Нас собрали вместе спустя неделю моего заточения.
Но ненадолго. Начальник канцелярии ровным голосом прочел приговор, поступивший из Москвы. Все двадцать девять получили стандартные три года ссылки. Я с Яшей — в Казахстан. Брат с Ривой — в Минусинск.
Нас снова развели по камерам. Бежали недели. Осмелевшие уркаганы теснили нас. Уже густо висела в воздухе брань, сверкало лезвие.
Очередное коллективное заявление, в котором мы требовали обеспечить практическое осуществление приговора в установленный законом десятидневный срок, дало только возможность встретиться с начальником тюрьмы. Жирный человек с солдатской выправкой откровенно насмехался:
— Чего изволите, господа?
— Отправьте нас в ссылку,— Хаим выступил вперед.
— Изволите сами по литеру? Или спецконвоем?
— Нам все равно. Мы — административные ссыльные,— так же спокойно гнул свое Хаим.
Не выдержала Рива.
— Каждый лишний день в тюрьме — это издевательство! — выкрикнула она.— Совести у вас нет!
— Совести нет у вас, преступников, врагов народа,— у толстяка был густой, масляный голос.— На казенных харчах с жиру беситесь! Знайте, пока в Домзаке карантин, я буду держать вас в тех камерах и вместе с теми зеками, которых определю сам. Всё.
Возвращаясь с товарищами под конвоем в камеру, я чувствовал, как горят щеки, дрожат губы. Яша бушевал:
— Подумаешь, шишка на ровном месте! И на тебя найдем управу!
В камере он извлек из-под тюфяка два листка бумаги и, прикусив язык, принялся строчить послания в республиканские ОГПУ и прокуратуру. Они немедленно были переданы, как говорили в камере, «по инстанции». Ответ пришел вечером в лице начальника канцелярии. Он остановился в дверях камеры, подозвал Изю, Яшу, Хаима и меня. С довольной ухмылкой протянул бланк с грифом прокуратуры.
— Сам подписал,— сказал начальник канцелярии.— Ознакомьтесь.
На машинке была отпечатана одна фраза: «Заключенные — далее перечислялись двадцать девять наших фамилий — находятся в ведении администрации Домзака и обязаны строго соблюдать установленный ею порядок».
— Остается принять вызов,— Яша обнял нас за плечи.— Мы люди, а не дрессированные животные.
— Тогда голодовка,— негромко произнес Хаим.— Голосуем сегодня же.
Опрос-голосование провели по камерам зеки, имевшие право свободного хождения. За голодовку с требованием срочного исполнения приговора высказались двадцать человек, в том числе женщины. Четверо были против, и теперь они либо должны были подчиниться решению большинства, либо порвать с нами все связи.