Глава 30. Ночь на вокзале и ночь в чайхане
Предупрежденные проводником, мы с Асей стояли в тамбуре, прижавшись к стеклу вагонной двери. На степь, по которой стелились полосы тумана, опускался промозглый осенний ветер.
Лязгнули буфера, медленно проплыло перед нами станционное здание с черными провалами окон, выложенный диким камнем перрон. Соскочив с подножки, я едва успел снять свой мешок и Асин чемодан и подхватить на руки жену. Поезд с шипением и скрежетом тронулся с места. Простучал по рельсам последний вагон, прощаясь с нами красными сигнальными огнями.
Я огляделся — вокруг, кроме нас, ни единой живой души. За зданием станции не видно ни строения, ни света. Степь подступает прямо к перрону, и щели между камнями занесены песком.
Порывы ветра пронизывали насквозь. Начал накрапывать дождь. «На этапе по крайней мере нет забот об устройстве,— подумал я.— А здесь...»
— С благополучным прибытием,— услышал я звонкий голосок.— Мы же договорились не вешать носы! Шолом алейхем...
Поднявшись на цыпочки, Ася поцеловала меня в щеку.
На наш смех появился дежурный по станции. Играя полосатым жезлом, он степенно подошел к нам, одернул форменную куртку, поправил мятый картуз с лакированным козырьком и красным верхом. Прищурив глаза, спросил в густую бороду:
— Никак пассажиры?
— Пассажиры, пассажиры,— давясь смехом, ответила Ася.
В ее волосах блестели капли дождя.
— А кто будете?
— По направлению,— не вдаваясь в подробности, объяснил я.— В Мерке нам надо...
— В Мерке? — дежурный почесал затылок.— Однако шесть верст отсюда. За станцией слева — проселок.
— Спасибо, дядя.
Я нагнулся, поднял с перрона мешок и чемодан, зашагал по путям. Ася засеменила рядом.
— Эй, милый! — окликнул нас бородач.— Ишь, молодая кровь играет. Куда на ночь глядя? За мной ступайте!
Покряхтывая, он достал связку ключей, отпер дверь в станционное здание.
— Тута, даст бог, и переночуете. А с солнышком — аккурат в дорогу. Покойной ночи, ребята! — попрощался он.
Постепенно глаза привыкают к темноте. Я различаю несколько деревянных скамеек на каменном полу.
— Да это же зал ожидания,— шепчу я.
После пронизывающего ветра и нудного дождя здесь сухо и относительно тепло. Ася садится на скамью.
— Широкая,— говорит она.
Подложив мой мешок под голову, растягивается в рост. Зовет:
— Здесь места на двоих хватит. Иди сюда!
...Проснулись мы рано. Вышли на прибитую ночным дождем площадь перед станцией. Из колодца под толстым, в обхват, тополем с еще не облетевшей листвой, я накачал воды. Брызгаясь, словно дети, мы умылись. Вернувшись в зал, перекусили на скамейке вареными яйцами, которыми нас снабдила перед отъездом заботливая Бася. Я закинул за спину мешок, в одну руку взял чемодан, другой — обнял
Асю за талию.
— В путь, любовь моя,— сказал я.
Идти свежим осенним утром по степи было настоящим наслаждением. И настроение у нас, пока мы шагали по обочине разбитого проселка, все улучшалось и улучшалось — словно поднималось вместе с солнцем. Наконец за поворотом дороги, вынырнувшей из неглубокой долины, мы увидели белые, как глыбы льда, дома и дувалы Мерке.
На окраине мы остановились, пропуская мычащее стадо. Уже подоенные коровы смотрели на нас печальными добрыми глазами.
— Хороший знак. Шура,— дышит мне в шею Ася.— Будем с молоком!
— Да, это не так уж мало в наше время,— задумчиво мямлю я.
А затем останавливаю пастуха. Он в длинном драповом пальто, в кирзовых сапогах. За рыжей щетиной едва видны мутные, невыспавшиеся глаза.
— Чего тебе? — спрашивает он, вертя в руках посох.
— Как пройти в райотделение ГПУ?
— Чего? — не сразу понимает он вопрос.— Ах, ГПУ... Прямо идите. Узнаете по вывеске. Рядом с РИКом.
Мы идем вдоль нескончаемых аккуратно побеленных дувалов. Дома за ними под камышовыми, редко железными крышами тоже аккуратно побелены.
Еще рано. В райотделении ГПУ сразу за дверью спит дежурный, опустив голову на скрещенные на столике руки. Он даже сладко похрапывает. Я осторожно касаюсь его плеча. Он вскакивает, хватается за кобуру.
— Я ссыльный. Лейтман моя фамилия. Ночью прибыл.
— Ну и хрен с тобой,— говорит дежурный.— А я тут причем?
— Я должен зарегистрироваться…
Сон, наконец, отлетает от дежурного, и лицо его приобретает осмысленное выражение. Он поворачивается к телефону на стене, долго крутит ручку.
— Это я, Еременко. Прибыл тут один,— дежурный глядит на меня и кричит, наливаясь краской: — А ну выдь отсюда! Служебные разговоры слушать!..
Делать нечего... Бросив вещи у входа, прогуливаемся с Асей в ожидании начальника.
Он появляется спустя полчаса, заспанный-презаспанный. Регистрирует меня по всей форме, рассказывает, что документы мои из области еще не прибыли, но сам он извещен о моем приезде. Уже отпуская меня, интересуется, где я с женой остановился.
— Еще не искали,— скромно опустив глаза, объясняю я.— Прямиком сюда шли.
— Главную дорогу знаете, значит,— начальник доволен и говорит доверительно: — Пока осмотритесь, снимите комнату в чайхане. Там и гостиница, и столовая, и трактир... У нас, понимаете, городок в основном русский. Местных мало, слава богу.
Чайханщик, только что открывший свое не очень опрятное заведение, встретил нас любезно. Разрешил оставить вещи, принес на медном подносе чайник с горячим кок-чаем, пиалы, круглые теплые лепешки.
Позавтракав, мы отправились в исполком. Там уже знали обо мне. В строительном отделе высокая худая женщина с вытянутым лицом и лошадиными зубами сухо сказала:
— Работы для вас пока нет, и не предвидится. Ничего не строим. Снять комнату? Поможем. Приходите завтра, сегодня людей порасспрашиваем.
Мы были вынуждены заночевать в чайхане. Проснулись от невыносимого зуда. Я зажег оставленный чайханщиком керосиновый фонарь. По нашим телам ползли и
прыгали сотни клопов. Откуда ни возьмись им на подмогу прибыли полчища блох. Одни твари стали соревноваться в силе укусов с другими, и в начавшейся бойне мы потерпели сокрушительное поражение.
Мы выбежали во двор и, раздевшись донага, залезли в арык, чтобы смыть кровопийц ледяной проточной водой. Протрясли всю одежду, выворачивая каждую складку. Наконец мы оделись и уселись на лавочке у входа.
Асю била такая дрожь, что я слышал стук ее зубов. И все равно в неверном свете звездной ночи было прекрасно. Я крепко обнял жену, погладил пушистые волосы.
— Не дрожи. Я согрею тебя сердцем.