ГЛАВА 7,

продолжающая предыдущую, но с некоторым ретроспективным отступлением по поводу встречи, рассказанной выше...

 

Коль скоро в нашу повесть об Алжире так неожиданно вторглась еще одна семейная линия, то законы жанра просто не позволяют ограничиться одной констатацией факта и не поведать о том, как это все произошло. Я уже упоминал вначале о маминой старшей сестре Валечке. В последний раз мы встретились и распрощались с ней в этом повествовании на том памятном мамином дне рождения, когда скоропостижно скончался ее свекор. Вся предшествующая жизнь Валечки после окончания гимназии была в общем-то проста и обыденна. В семнадцатом году она вышла замуж за преподавателя гимназии, где ранее училась и директором которой ее муж, по фамилии Селюк, стал впоследствии. Очень скоро Валечка поняла, что ее личная жизнь не сложилась, хотя внешне, со стороны, она и Селюк представляли собой вполне благополучную супружескую пару— молоды, красивы, обеспеченны, тем более, что вскоре у них появился сын Гавриил, или Гаврик, как звали его близкие. Но и появление ребенка ничего не изменило в лучшую сторону. Дело в том, что у Селюка еще до его женитьбы была продолжительная и, судя по всему, довольно прочная связь с одной преподавательницей французского языка. На время эта связь прервалась, но затем, видимо, Селюк сделал оценку близким ему двум женщинам и отдал предпочтение бывшей любовнице. Он стал часто «задерживаться на работе», участились «совещания», и вскоре Валечка поняла, что ее попросту обманывают. Однажды, когда он еще с утра предупредил Валечку о том, что вечером после занятий будет очередное совещание и он, очевидно, припозднится, она набралась

 

 

смелости и решила проверить. Вечером, когда все нормальные совещания обычно уже заканчиваются, она вместе с Капочкой, которую прихватила с собой для храбрости, пришла в гимназию и от старушки-сторожихи узнала, что никакого совещания сегодня не было. После этого визита сестры пошли не домой, а зашли к тете Паше, где в этот вечер были и Агния Михайловна, и еще кое-кто из родственников, собравшиеся по какому-то случаю. Валечка все им рассказала, и надо полагать, что для многих из них это сообщение не оказалось новостью, так как кое-какие слухи о неверности Селюка были уже известны, да замалчивались. И тут, пока все охали и ахали, вдруг, как ни в чем не бывало, является сам виновник пересудов, довольный, что наконец-то после трудов праведных снова видит свою дорогую женушку в окружении не менее дорогих ему людей. Оказывается, совещание в школе непредвиденно затянулось, закончилось недавно, он сразу же побежал домой и сразу догадался, что Валечка у тети Паши. Теперь вот он пришел сюда, застал всех в сборе, страшно рад и не прочь выпить чашку чая. Селюк бодро и весело говорил что-то еще, но все молчали и нехорошо улыбались, и он, наконец, остановился, в недоумении уставившись на присутствующих; те, в свою очередь, не переставая улыбаться, с интересом рассматривали его. Валечка не стала продолжать эту комедию и все раскрыла, заявив, что будет лучше, если он сейчас же уйдет домой, а она останется ночевать у тети Паши. На следующий день произошло бурное объяснение, наметившее окончательный раскол в отношениях. Но он все же продолжал приходить домой, демонстративно не удостаивая вниманием другую сторону. Однажды он не вернулся домой ни вечером, ни ночью, и Валечка не сомкнула глаз. А на другое утро пришел незнакомый человек и сообщил Валечке, что ее муж находится в морге; его, раздавленного по-

 

 

ездом, нашли ночью на железнодорожных путях. Видимо, он был сильно искалечен, труп его лежал в закрытом гробу и его не показали даже близким. Его и похоронили прямо из морга. Причина его гибели осталась тайной; версии были разные, однако наиболее правдоподобной была все же версия несчастного случая.

Валечка осталась одна с сыном, тоже начала учительствовать. Так прошла пара лет, и вот однажды и совершенно случайно в ее жизнь вошел Юлий Густавович Грюнберг. Начало этому, было положено неожиданной встречей на улице с ее бывшей подругой по гимназии, которую она не видела много лет.

— О, Куликова, здравствуй!—обрадованно затараторила та.— Боже, сколько лет, сколько зим... Как поживаешь?

— Похвастаться нечем,—отвечала Валечка,—еще и жизни не видела, а уже вдова, к тому же с четырехлетним сыном.

И она вкратце поведала о своем неудачном замужестве.

— Да, не позавидуешь,—посочувствовала подруга и в свою очередь рассказала о том, что сама она вот уже несколько лет замужем за бывшим политкаторжанином. Муж хотя и старше ее на много лет, но живут хорошо.

— Слушай, Куликова! Хочешь, я познакомлю тебя с одним приятелем мужа, тоже бывшим политкаторжанином? — неожиданно предложила она.—Изумительный человек, преинтереснейшая личность. К тому же не стар и еще холост...

— Ну, что ж, познакомь,— так, без всякого энтузиазма, согласилась Валечка, чтобы не обижать подругу.

И они условились, что Валечка как-нибудь придет к ней в гости, а та позаботится, чтобы там непременно был и приятель ее мужа.

 

Сначала Юлий Густавович ей не понравился: ничем не примечательное лицо, бородатый, да и лет порядочно—уже 38. Но в течение этого первого вечера, проведенного вместе, он очаровал ее своей интеллигентностью, утонченной и в то же время простой воспитанностью, умением вести интересный разговор, неназойливо ухаживать. И наша Валечка, попросту говоря, потеряв голову, влюбилась в него, если не с первого взгляда, так уж со второго точно. Они встретились еще несколько раз, познакомились поближе, и Юлий Густавович сделал Валечке предложение.

Юлий Густавович был человеком незаурядной, интереснейшей биографии. Происходил он из семьи богатого прибалтийского купца колониальных товаров, владельца нескольких судов. Отец его был эстонец, мать—латышка, так что детство и юношество Юлия Густавовича проходили в Ревеле, как в то время назывался Таллин. Учился он в местном институте, изучая экономику и коммерцию, но, увы, не оправдал надежд отца, и с первых же студенческих лет примкнул к революционному движению, став членом одного из марксистских кружков. Вскоре он стал профессиональным революционером, в 1902—1903 годах был тесно связан с Михаилом Ивановичем Калининым, находившимся тогда в Эстонии. Это известно мне не только по «фамильным преданиям», но и из документальной повести Даниила Руднева «Тихая окраинам—о ревельских годах революционной деятельности М. И. Калинина, в которой упоминается и Юлиус Грюнберг.

В 1906 году Юлий Густавович был схвачен царской охранкой по обвинению в убийстве провокатора, судим и по совокупности с другими обвинениями в участии в революционных событиях 1905 года приговорен к смертной казни, которую впоследствии заменили пожизненной каторгой. Три года он отсидел в одиночке Александровского централа в Иркутске, а затем был

 

сослан на вечное поселение в один из отдаленных районов Иркутской губернии. Отбывать наказание ему пришлось всего лишь около 12 лет, с приходом революции Юлий Густавович обрел свободу.

Вскоре он переехал в Читу, где был назначен управляющим торговой сетью в системе Внешторга, и здесь познакомился с Валечкой. До женитьбы он снимал небольшую комнату в частном доме, но сразу же после оформления брака получил большую трехкомнатную квартиру, куда и переехала молодая семья.

Юлий Густавович оказался и замечательным мужем, и хорошим отцом. Он сразу же официально усыновил Гаврика, дав ему не только фамилию и отчество, но и свою любовь. Прожили они в Чите около года, когда Юлий Густавович получил повышение по службе, и был направлен на работу в Харбин, где Валечка родила девочку, названную Еленой. А вскоре Юлий Густавович получил назначение на работу в советском торгпредстве в Японии и семья переехала в Токио.

Токийский период жизни семьи моей тетки был довольно продолжительным и мало известным нашей семье. С выездом Грюнбергов за границу связь между сестрами свелась к минимуму, ограничиваясь не очень частой перепиской. Немногие встречи сестер были возможны только во время редких отпусков, когда Грюнберги приезжали на родину.

В 1932 году Юлий Густавович был отозван из Японии в Москву, где ему предложили работу в Наркомате внешней торговли. На пути из Владивостока в Москву они остановились в Зилове, где мы в то время проживали. Юлий Густавович спешил, побыл у нас всего несколько дней и покатил дальше, а Валечка с детьми еще целый месяц жила в Зилове, пока Юлий Густавович не получил в Москве квартиру. Хотя я был тогда совсем маленьким, но хорошо помню, что мне навезли кучу заморских игрушек.

 

В 1936 году, за год до ареста отца, мы все втроем проводили отпуск в Москве и остановились, разумеется, у Грюнбергов. Они занимали одну очень большую комнату в старинном доме на Покровке, почти в самом центре Москвы. Это было мое первое посещение Москвы, которое на всю жизнь оставило неизгладимое впечатление. Все было в диковинку—огромные дома, толпы людей на улицах, впервые увиденные трамваи, обилие автомашин, но, прежде всего, конечно, метрополитен, первая очередь которого недавно вошла в строй и чьи первые станции даже сегодня поражают великолепием. Думаю, что мои родители, особенно мама, были ошеломлены увиденным не меньше меня. Мы с утра до вечера бродили по Москве, стараясь за эти быстротекущие дни увидеть как можно больше, возвращались на Покровку обессиленными; ноги разламывались от усталости, а голова от впечатлений. Мои родители дали слово непременно продолжить знакомство с Москвой в следующий отпуск, благо есть где остановиться, да и билеты бесплатные. И мы непременно бы приехали сюда снова, да помешал этому «сущий пустяк»—за это время отца расстреляли, мать сослали в Алжир, а меня определили в детдом. Так что ехать оказалось некому...

Юлия Густавовича арестовали в январе 1938 года. Если мой отец вообще ничего не подозревал и ему даже в голову не приходила мысль о самой возможности ареста, то Юлий Густавович последнее время перед. арестом чувствовал что-то неладное. Конечно, Москва не Чита, вся эта заварушка началась там раньше, да и сам Юлий Густавович, находясь ближе к верхам, больше знал и больше видел. К его удивлению, в различное время были арестованы несколько видных и ответственных работников Внешторга, которых он лично знал как людей с заслуженным революционным прошлым, уважаемых и безупречных со всех сторон. А ког-

 

да он узнал о том, что пострадал кое-кто из его бывших коллег по работе в Японии, то удивление сменилось тревогой. Когда же эта участь постигла и кое-кого из бывших политкаторжан, вместе с ним отбывающих срок в царских застенках, в чистоте помыслов и поступков которых он был уверен, Юлий Густавович понял, что и над ним в любой момент может разразиться беда. Беда была страшна для него не как личная катастрофа, а как непостижимая, лишенная логики и смысла акция, совершаемая от имени того государства, за которое он боролся еще тогда, когда его еще не было, и о котором он мечтал, сидя в одиночке Александровского централа. Впервые его уверенность оказалась поколебленной реальностью, которую он видел, а еще больше ощущал вокруг себя, и перед которой он был бессилен, ибо бороться было не с кем и не с чем — не было ни врага, в глаза которому он привык смотреть смело; не было и лозунгов, обуславливающих необходимость борьбы, а провозглашаемые лозунги были так же революционно безупречны и полностью соответствовали марксистско-ленинским позициям.

Вполне вероятно, что все эти думы, разрывающие душу, могли донельзя расшатать нервную систему, а может быть, начали сказываться последствия двенадцатилетней сибирской каторги, но в сентябре 1937 года Юлий Густавович тяжело заболел и был положен в Боткинскую больницу с диагнозом кровоизлияния в мозг и частичного паралича. Он находился в больнице около трех месяцев, а когда наступило относительное улучшение, Валечке разрешили взять его домой при условии соблюдения полного постельного режима. Впрочем, об этом можно было и не предупреждать, так как конечности все еще были во власти паралича— Юлий Густавович еле держался на ногах и с трудом удерживал чашку.

За ним пришли в ночь с 13 на 14 января 1938 года,

 

как раз тогда, когда отмечается Новый год по старому стилю. Как обычно, он лежал в постели, дома были Валентина Николаевна и Леночка (Гаврик в то время учился в Ленинградском судостроительном институте). Стол еще не был убран от новогоднего ужина. В углу светилась свечками небольшая нарядная елочка, установленная еще под 1 января; и это было довольно смело, поскольку в то время устраивать новогодние елочки все еще считалось буржуазным предрассудком и всячески порицалось. Помню, что когда мои родители все-таки хотели по старинке устроить для меня новогоднюю елочку, благо что от старых времен остался целый ящик прекрасных елочных игрушек и украшений, то я со слезами на глазах умолял их не делать этого и всячески протестовал против такого «буржуйства», как нам это внушалось в школе.

Двое штатских представились сотрудниками НКВД, предъявили ордера на обыск и на арест Юлия Густавовича. Но, увидев, что тот, за которым они пожаловали, лежит в кровати с явными признаками болезни, они несколько растерялись, тем более, что Валечка начала взывать к их совести и состраданию. Но приказ есть приказ, а они были исполнительные и дисциплинированные стражи правопорядка. Валечкины призывы не возымели ожидаемого эффекта. Они принялись за свое дело, начав с описи вещей, лично принадлежавших Юлию Густавовичу, которые сразу же укладывали в два больших чемодана. В основном это была одежда, в том числе элегантные фрак и смокинг, в которых он когда-то представлял свою страну на дипломатических приемах и в деловых кругах Японии.

Пока сотрудники занимались обыском, Валечка собирала мужа, и когда обе стороны закончили свое дело, сотрудники подхватили Юлия Густавовича под руки и повели по длинному коридору к выходу, Валечка шла следом и несла чемоданчик. Шли медленно, так

 

как Юлий Густавович еле передвигал ноги, и многие обитатели дома, чьи двери с обеих сторон выходили в коридор, привлеченные шумом, испуганно смотрели на эту странную процессию. А из полураскрытых дверей доносились веселая патефонная музыка, песни, хмельной говор застолий.

На следующий день многие из соседей и те близкие подруги, которым Валечка позвонила по телефону, пришли к ней со словами утешения и советами, и тут произошло событие, настолько неправдоподобное и анекдотичное, что в него трудно поверить. Где-то под вечер, когда Валечка после беготни по Москве в поисках правды, вконец обессиленная, вернулась домой, неожиданно явились двое в штатском. Они отрекомендовались сотрудниками НКВД и спросили, здесь ли проживает Грюнберг Юлий Густавович, и где он сейчас.

— Господи, что вам еще нужно? — почти истерично выкрикнула Валечка, устремив на них негодующий взгляд.— Если вам нужна я, его жена, то можете меня забирать, а где мой муж сейчас, то это лучше известно вам, чем мне...

— Успокойтесь, гражданочка, и не кричите,—сурово произнес один из них, всем своим видом и тоном показывая, что кричать на них просто нельзя.— Мы находимся при исполнении служебных обязанностей. В соответствии с имеющимися документами мы должны произвести обыск и арестовать вашего мужа, коль скоро вы назвались его женой. А всех посторонних прошу удалиться,—добавил он, обращаясь к соседкам.

— Да вы с ума сошли! — вновь в недозволенном тоне вскричала Валечка.— Ведь его арестовали и увели этой ночью!

Сотрудники были явно смущены и недоуменно переглянулись. А тут и соседи, решив помочь истине, снова протиснулись в комнату и наперебой стали уверять, что да, действительно, Юлия Густавовича увели вчера

 

ночью, что они сами это видели, когда его вели по коридору. Они делали это с явным старанием, перебивая друг друга, убежденные, что оказывают неоценимую услугу и Валечке, и представителям власти.

—Хорошо, проверим и разберемся,—произнес, наконец, все тот же сотрудник и добавил, обращаясь к Валечке.— А вас я попрошу никуда не выходить из квартиры. Возможно, мы вернемся...

С этими словами они и ушли, повергнув Валечку в недоумение. Господи, если эти пришли арестовывать сегодня, то кто же были те, что увели Юлия Густавовича вчера? А вдруг тут что-то не так? И она, совершенно не думая о «никуда не выходить», тотчас же бросилась по инстанциям, нужным и ненужным, и только уже на следующий день ей точно удалось узнать, что произошло недоразумение, что те—вторые—просто вовремя не были поставлены в известность о том, что ее муж уже арестован. Я думаю, этот беспрецедентный случай ярко свидетельствует о том, как тяжела и напряженна была работа у бедных сотрудников НКВД, и остается только посочувствовать им.

Здесь же Валечка узнала, что муж ее содержится в Бутырке, куда она может пойти и узнать о правилах передачи. И Валечка, как и моя мама в свое время, ходила туда несколько месяцев, носила передачи, меняла белье и безуспешно пыталась узнать что-нибудь о дальнейшей судьбе мужа, живя только мрачными слухами. Так она ходила до апреля 1938 года, пока в один «прекрасный» вечер к ней не пожаловал сотрудник НКВД, но на этот раз уже не по ошибке, а за ней самой. В осиротевшей квартире на Покровке осталась одна Леночка, ей было тогда 15 лет и училась она в восьмом классе. Ее почему-то сразу не забрали, как меня. Наверное, опять вышла какая-то промашка — город большой, работы энного, за всем не уследишь. Но через пару месяцев за ней все-таки пришли — лучше

 

поздно, чем никогда. Однако к этому времени Леночка, бросив учебу, работала в одном учреждении делопроизводителем. К этому же времени и ее брат Гаврик, закончив два курса Ленинградского института, прервал учебу, приехал в Москву в разоренный дом и стал подрабатывать репетиторством. И когда за Леночкой пришли, то, уже не найдя формальных причин для детдома, ее оставили в покое.

А Валечка тем временем проходила все положенные по ритуалу этапы, что когда-то прошла моя мама в своем читинском варианте, и однажды ей и другим Многочисленным обитательницам Бутырки (тюрьма большая, места хватило и для жен) объявили о судьбах мужей. Так она узнала, что ее Юлий Густавович оказался врагом народа и изменником родины и за свои преступления приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Уже гораздо позднее, в пятидесятых годах после смерти Сталина, когда волны репрессий сменились волнами реабилитаций, Валечка с удивлением узнала, что, оказывается, смертный приговор Юлию Густавовичу был позже заменен пятнадцатью годами лишения свободы с отбыванием срока заключения в лагере особого режима, где он якобы и умер от воспаления легких в 1944 году. Но тогда она этого не знала. и многие годы с великой горечью и скорбью отпевала своего еще живого многострадального мужа.

Вскоре Валечке сообщили о приговоре в отношении ее самой, и судьбе было угодно распорядиться столь удивительным образом, что из сотен, а может быть, и тысяч таких лагерей (кто знает, сколько их было тогда в России!) осенью 1938 года она была направлена отбывать свои восемь лет в тот, где уже около года обитала ее родная сестра...

...Наговорились, наплакались сестры досыта и уже размечтались, как теперь заживут вместе, да быть вместе не пришлось. Валечку, как и всю партию, с ко

 

торой она прибыла, на следующий же день отправили на полевой стан — было и такое подразделение лагеря километрах в пятнадцати от зоны. Там были поля зерновых культур — пшеница, рожь, овес, которые «от и до» обрабатывались заключенными, постоянно живущими в своем огороженном колючей проволокой так называемом полевом стане.

Вообще хозяйство при Алжире было довольно многоплановым, и среди других сельскохозяйственных подразделений была, например, и животноводческая ферма, где содержалось большое стадо коров. Бывшие жены, еще недавно с трудом отличавшие быка от коровы и шарахавшиеся за сто метров от всего, что могло мычать и бодаться, за короткое время так освоили профессии доярок и скотниц, что их подопечные в благодарность за хороший уход давали до 30 литров молока в сутки. Труднее оказалось с замещением вакансии техника-осеменатора. Лагерное начальство, перебрав не один десяток кандидаток на эту совсем не женскую должность, наконец остановилось на Мярии Игнаткиной—молодой женщине из Читы. Об этой женщине я расскажу подробней в следующих главах, а пока ограничусь лишь рамками ее назначения на эту необычную ответственную работу» призванную обеспечивать приплод и чистоту породы вверенного ей стада. Как ни плакала она, как ни умоляла не ставить ее на это дело,—ничего не помогло. А так как профессия техника-осеменатора требовала определенных знаний, коими она, конечно, не обладала, то ей и другим женщинам, поставленным на более или менее сложные профессии, была предоставлена возможность специального обучения в учебном комбинате—было и такое подразделение в системе Карлага, которое размещалось в Акмолинске. Стоит ли говорить, что недостатка в опытных и квалифицированных преподавателях в этом учебном комбинате никогда не было, ибо система надежно

 

 

обеспечивала непрерывный и неиссякаемый приток любых специалистов самого высокого уровня, так что лекции по теории и практике осеменения крупного рогатого скота Марии Игнаткиной читал один весьма известный профессор из Ленинграда, отнюдь не по своей воле сменивший кафедру университета на учебный комбинат Карлага...

...Прямо скажем, Валечке не повезло—условия жизни на полевом стане были намного хуже, чем в основной зоне: и кормили здесь не так, и работа была изнурительней, и вообще порядка меньше. Особенно тяжело было в летнюю пору, когда остаешься посреди бескрайнего поля наедине с немилосердно палящим солнцем, где нет ни одного деревца, чтобы хоть ненадолго укрыться в тени. А зачастую не было и воды, чтобы утолить жажду. Пищеблок здесь был довольно примитивным, в страдную пору давали сухой паек. Недостаток питания многие восполняли тем, что выращивали: вылущивали колоски пшеницы и ели зерна когда сырые, когда поджаренные на листе железа, когда сваренные в консервной банке. Валечка пробыла на полевом стане около двух лет, и рак пищевода, от которого она умерла много лет спустя, пожалуй, мог начаться именно отсюда.

Мама тем временем продолжала трудиться на своем огородном поле. Еще со времени строительства швейной фабрики, где она отличилась на кладке стен и даже была удостоена похвалы приезжего начальства, она продолжала числиться передовиком производства, и однажды ей предложили работать раздатчицей в лагерном пищеблоке. По лагерным меркам, это уже была престижная работа, по крайней мере, она полностью снимала проблему питания. Появилась возможность подкормить немножко Настеньку и других близких подруг. Иногда удавалось помочь и Валечке, когда на полевой стан отправлялась какая-нибудь очередная

 

оказия. Мама передавала ей свой дневной паек хлеба и, если была возможность, то и еще что-нибудь. А вскоре маму поставили помощником повара на так называемую итээровскую плиту, где готовилась пища для ИТР лагеря, тоже заключенных, но занимающих руководящие должности, и для ударников, перевыполняющих дневные нормы и получающих за это традиционное «премблюдо»— пирожок или пару блинчиков.

За какие-то первые два года пребывания в Алжире среди заключенных мало-помалу образовалась некая привилегированная каста, которая не только лучше питалась, но пользовалась и другими привилегиями. Правда, кастовость эта создавалась не по принципу социального положения «бывших»— кем был муж или кем была жена. А были здесь очень разные люди и некоторые даже из «самых-самых». Одна такая дама из маминого барака любила вспоминать свою бывшую жизнь, когда она и ее ныне расстрелянный муж вращались в высшем московском свете. В подтверждение достоверности своего былого величия она сообщала слушательницам разные интимные подробности, которые простым смертным не дано было знать и которые, по ее мнению, исключали всякую возможность сомнения в правдивости ее рассказов. От нее, например, мама услышала, что Сталин (эта дама, явно переигрывая, фамильярно называла его Иоськой) всем блюдам предпочитал русские щи и гречневую кашу; Буденный на вечеринках (куда, естественно, хаживала и эта дама) лихо и без устали отплясывал; Молотов был хроническим алкоголиком. Наши женщины со страхом слушали эти и другие «крамольные» рассказы, искренне удивляясь, как это столь знатная дама валяется вместе с ними на тех же нарах, да к тому же получает всего лишь 400 граммов хлеба в день. А та просто не хотела, да и не умела работать, отплясывать здесь было не с кем, и хлеба за это не давали. Но жила она не

 

хуже других за счет богатых посылок, которые щедро шли по каналам, еще оставшимся от прежней жизни. Свои рассказы она часто заканчивала риторическим вопросом, смысл которого сводился к тому, что она-де хоть пожила по-настоящему и теперь вот расплачивается, а вот вы-то, не видевшие жизни, за что здесь страдаете? Да уж спросите что-нибудь полегче, как теперь говорят. Но, однако, не такие дамы составляли местную элиту. Здесь ценились женщины, которые сами что-то стоили, умели работать сами и организовать работу других. Им и- отдавались привилегии. Такие категории заключенных, как руководители швейной фабрики, агрономы, врачи, заведующая пищеблоком, прачечной и обедали за отдельным столом. И жили они не в общих бараках, а в -небольших домиках внутри зоны, каждая в отдельной маленькой комнатке. Пользовались некоторыми привилегиями и те немногие женщины-матери, которые? были завезены в Алжир с грудными детьми. Им предоставили отдельный домик на территории зоны, где они жили в комнатах по два-три человека, получая на детей дополнительное спецпитание—молоко, манную крупу и еще кое-что по мелочам.

На «итээровской плите» мама проработала месяца три, частенько принося Настеньке блинчики с ИТР-овского стола. Это было нетрудно делать, так как блинчики легко и удобно прикреплялись к ногам чуть повыше колен. А потом ее назначили старшей раздатчицей. В ее распоряжении были еще три раздатчицы, а обязанности в основном сводились к тому, чтобы, принимать от поваров котлы с готовой пищей, передавать их на раздачу и следить за тем, чтобы заключенным выдавалась положенная норма. Работа была достаточно проста, однако и здесь могли быть неприятности. Как-то к концу ужина, когда раздатчицы докармливали последнюю партию, мама вдруг обнаружила котел,

 

полный тушеной капустой, который по оплошности не заметила и не выдала на раздачу. Это уже было почти ЧП! Ведь этот факт можно расценивать как умышленное сокрытие в корыстных целях. Котел пищи можно было легко вынести из пищеблока. Вероятность преступления налицо. Попробуй докажи, что это оплошность. Мама страшно испугалась, но скрывать ничего не стала, побежала к заведующей и все ей рассказала. Та немного пошумела, но предложила всем молчать. Котел оставили до утра, а во время завтрака в каждую порцию каши положили еще и по ложечке тушеной капусты. Сочетание было редкостное, кое у кого вызвало удивление, но нареканий, само собой, не последовало.

При столовой всегда работали помощницы, занимающиеся топкой печей, подноской воды, чисткой овощей, мытьем посуды и чисткой котлов. Обычно они периодически менялись, но в столовой раз и навсегда был установлен неписаный закон, олицетворяющий лагерную солидарность—котлы до конца не выскребать, и раздатчицы неукоснительно это выполняли, оставляя вместе с очевидно пригоревшей коркой и немного съедобных остатков, которые шли в пользу тех, кто чистил котлы и помогал на кухне.

В общем, жизнь вошла в наезженную колею, монотонно тащились по ней дни, месяцы, годы, которые были длиннее тех, что остались за зоной. Наверное, как говорила мама, это был все-таки хороший лагерь, и, худо-бедно, жить там было можно. И жить было нужно, хотя бы ради детей, наперекор жестокой судьбе. Но уже меньше и меньше винили обитательницы Алжира в своем несчастье эту пресловутую судьбу, на которую принято валить все шишки, и все чаще задумывались о тех, кто, прикрываясь высокими фразами, от имени народа так безжалостно и жестоко попирал человеческие судьбы. Надежды на то, что там, наверху, наконец

 

опомнятся и исправят допущенную несправедливость хотя бы по отношению к ним и к их детям (мужей уже не вернешь), исчезли окончательно, тем более, что время от времени в лагерь продолжали поступать небольшими партиями новые заключенные все по той же статье. Репрессивный конвейер продолжал работать. Было вполне очевидно, что начатый процесс не только продолжается, но находится в каком-то постоянном и управляемом движении. Кто-то где-то наверху думал, планировал, принимал решения, время от времени дергал соответствующие ниточки, в лагерь прибывали новые поселенцы, но и вывозились старожилы, и в результате все время сохранялся как бы постоянный коэффициент заполнения. Если вдруг начинали отправлять куда-то партию за партией, освобождая барак, то всем становилось ясно, что ожидается новое пополнение. И действительно, после последней партии уже на следующий день завозят новых и ровно столько, чтобы восстановить status quo. Система работала четко, и эти довольно частые перемещения все время держали в страхе обитательниц Алжира. Мама и Настенька боялись, что их разлучат, но этого, к счастью, не произошло, и, установив в конце концов некую закономерность этих перемещений, они даже успокоились — вывозили в основном тех, кто имел малые сроки заключения, а оставляли и привозили тех, кому срок был отмерен на всю катушку.

Осенью 1939 года мама неожиданно получила первое и очень короткое письмо от бабушки, которая наконец ее разыскала. Это было великим событием. А в следующем письме по получении ответа от мамы, которой к тому времени разрешили посылать не более одного письма в месяц, бабушка уже подробней сообщила и о своем житье-бытье, и о том, что разыскала меня, и о том, что из этого получилось. Но об этом речь впереди...