Запоздалая ересь

Поэтому я не стану вдаваться в детали даже таких событий, как "дворцовый переворот", сместивший Хрущева 14 октября 1964 года (вскоре триумвират будет праздновать десятилетие своей власти), или оккупации в 56 году Венгрии и в 1968 году Чехословакии, и тем более не стану задерживаться на нашей туристской поездке в Египет после окончания Адой университета, на нашем с Катей трехмесячном пребывании в Триесте, где в течение года работал в Международном физическом институте наш зять Франтишек Яноух, на посещении, то на отдых, то на конгрессы, то на лекции - Болгарии, Югославии, ГДР и Польши, разъездах по самой Чехословакии и Советскому Союзу (в том числе и по Дальнему Востоку, включая Южный Сахалин), на лекционном турнэ в Израиль в 67 году, незадолго до шестидневной войны, и уж вовсе пройду мимо таких семейных дел, как женитьба детей и рождение внуков и внучек.

Теперь же я расскажу вкратце о том, что предшествовало моему, после второй мировой войны вторичному, а вообще-то третьему по счету, и на сей раз должно быть окончательному, отъезду из Чехословакии. В 62 году ЦК КПЧ, в связи с подготовкой 12-го съезда партии, предложил, вместе с перспективным планом развития общества, проект нового устава партии для публичного обсуждения этих документов. В связи с этим, я направил в "Руде право" коротенькую статью "Три важнейших условия". В ней я предлагал дополнить устав партии тремя пунктами: 1) для того, чтобы обеспечить подлинную внутрипартийную демократию, самокритику и критику - узаконить тайное голосование на выборах партийных органов всех ступеней; 2) ввести регулярную смену всех без исключения выборных партийных работников; 3) чтобы сделать невозможным отрыв партии от народа, добиться того, чтобы образ жизни коммунистов, всех без исключения, существенно не отличался от образа жизни прочих трудящихся.

Я указывал на то, что принцип тайного голосования всегда осуществлялся в большевистской партии, и что после ликвидации "культа личности", в новый устав КПСС были включены как этот принцип, так и принцип регулярного обновления выборных партийных работников (при Брежневе, уже успевшем раздуть культ для себя, последний принцип был вычеркнут). Регулярная смена выборных - партийных, равно как и государственных - должностных лиц абсолютно необходима для того, чтобы воспрепятствовать бюрократизации партийного и государственного аппарата, превращению политической функции в пожизненную

профессию, в хорошо оплачиваемую должность, а также и для того, чтобы все более широкие круги членов партии приучились вести руководящую партийную работу.

Наконец, Ленин, который последовательно выступал против уравниловки, вместе с тем категорически требовал — в своем труде "Государство и революция" и в многочисленных выступлениях - чтобы коммунисты своим образом жизни не выделялись среди прочих трудящихся. И сам Ленин своей скромной жизнью подавал этому пример. Нельзя терпеть, чтобы отдельные коммунисты (высокие партийные, государственные, военные работники, работники культуры и т.д.) имели неумеренно высокие заработки, шикарные громадные квартиры, дачи и поместья, целые штаты прислуги, пользовались особым снабжением и т.д. Прежде всего это недопустимо потому, что общественное сознание человека определяется его общественным бытием. Тот, кто живет "за высоким забором" материальных благ и привилегий, почти никогда не способен понимать нужды рядового человека. У таких людей, которых Ленин называл "совбурами" (то есть, советскими буржуями), своя кастовая идеология. Нужно это также и потому, что самая эффективная пропаганда коммунизма - это пропаганда действием, личным примером. Какова цена самым распрекрасным проповедям, если с ними расходится действительность? Коммунистом не может быть тот, кто своим образом жизни подражает бывшим господствующим классам, - это должно быть ясно сказано в уставе партии, - писал я.

Хотя я не особенно надеялся, что моя заметка будет напечатана, все же я тогда еще наивно верил в искренность намерения ЦК дать возможность членам партии свободно высказать свои предложения и обсудить их. Но, конечно, мои "Три условия", задевавшие за живое самые основы кастового господства, не только полетели в редакционную корзину, но главный редактор Швестка (тот самый, который является ныне одним из столпов гусаковского режима), доложил о них, конечно, в ЦК. А там, "охранители" режима Новотного, все эти Гендрихи и Коуцкие, у которых я ведь уже давно был на заметке, как "отпетый интеллигент с мелкобуржуазной, радикальной, левацкой, анархической, ревизионистской и прочая идеологией", подбавили, пока что втихомолку, на костер, предназначенный для сожжения еретика, еще одно увесистое поленце.

Еще раньше, в самом начале 62 года, в лекции о коммунистической морали, которую я прочитал для партийных пропагандистов, я, упомянув о том, что над Прагой, в прекрасных садах Летны, все еще высится гигантский аляповатый памятник Сталину, этому палачу миллионов трудящихся, заявил, что убежден, что не только он, наконец, будет снесен, но что партия полностью исправит те тяжелые несправедливости, которые были причинены многим прекрасным чешским и словацким товарищам. Для психологии членов партии того времени (и только ли того времени, и только ли в Чехословакии?) характерно, что после доклада ко мне подошла жена министра сельского хозяйства Дюриша и, вся перепуганная, спросила, выступал ли я по полученному указанию. Нужно отметить, что тогда, - а ведь прошло целых шесть лет после разоблачения злодейств

сталинизма! - в чехословацких тюрьмах все еще томились многие десятки, если не сотни невинно осужденных, что тяжело страдали их семьи. И даже тогда, когда 12-ый съезд КПЧ принял решение о "ликвидации последствий культа", и многие его жертвы были реабилитированы (главные, повешенные, увы, посмертно), или амнистированы, этот процесс исправления допущенных величайших преступлений вовсе не был доведен до конца, а проходил опять-таки лживо и конъюнктурно.

Так же как в Советском Союзе, как и во всех других "социалистических" странах, где во время "культа" во имя торжества социализма и коммунизма вершились массовые убийства и истязания лучших членов партии, интеллигенции и вообще трудящихся, так и в Чехословакии никто и не думал привлечь к ответственности, поставить перед судом народа за эти злодеяния прокуроров, следователей, судей, тюремщиков, палачей, а тем более министров, членов ЦК и секретарей партии. Ведь в таком случае пришлось бы сесть на скамью подсудимых в первую очередь самому Новотному, который при Готвальде зарабатывал себе карьеру, выступая в роли главного стукача, подбрасывая сфабрикованные фальшивки, "обвинительные доказательства", на основании которых 11 "государственных преступников" получили веревку.

Об этих "похвальных подвигах" Новотного, тогда секретаря Пражского обкома, на общегосударственной партконференции в декабре 52 года, говорил министр госбезопасности Бацилек. И пришлось бы, тоже посмертно, но не амнистировать, а осудить самого Готвальда, который из-за страха потерять свое положение, предал, под нажимом Москвы, своего соратника Сланского, не оказал сопротивления его ликвидации. А ограничились только тем, что потихонечку вынесли тело Готвальда из жижковского мавзолея. И тем более надо было бы поставить перед судом (еще пока он был жив) Конецкого, который, опасаясь за собственную шкуру, самым активным образом содействовал уничтожению Сланского, своего закадычного друга, с которым они вместе, еще в студенческие годы, вступали в партию, в которой тогда этих неуравновешенных, склонных к авантюризму студентов не называли иначе, как karlinstiklnei ("мальчики из Карлина"). Что же касается реабилитации самого Сланского, то ее осуществили в два приема: сначала сняли с него все обвинения в государственной измене, оставив в силе партийные; но потом сняли и те. Были и такие, кого, после десяти лет, проведенных в тюрьме в каторжных условиях, 12-ый съезд помиловал, но они не смогли вернуться к своей прежней работе по профессии, а влачили жалкое существование.

Ясно, что все мое поведение, пожалуй, именно потому, что я боролся формально дозволенными средствами, партийными, особенно сильно раздражало не только партийное, но и академическое начальство. И вот меня "наказали". К моему 70-летию вначале предполагалось наградить меня орденом Республики, но теперь наградили более низким, дали орден Труда. И когда мне торжественно вручал орден президент Академии Шорм, то я в ответной речи недвусмысленно дал понять, что для меня очевидна вся фальшь этой игры.

А четыре дня спустя после моего юбилея, на общегосударственной конференции Союза чехословацких писателей, 10 декабря 1962 года, я, по их приглашению, выступил с докладом "Художественная литература и общественное сознание". У меня сохранилась стенограмма этого доклада, который я произнес по заранее написанному тексту, а поэтому я могу легко воспроизвести его содержание.

Я спрашивал, что общего имеет правда сегодняшнего человека, например, с правдой гуситов, и чем она отличается от нее? Общее - говорил я - в том, что и гуситы и мы боролись и боремся за справедливость, за то, чтобы всякому человеку жилось так в обществе, как он этого заслуживает. А разница в том, что современный человек не ждет, или не должен ждать, этой истины свыше, а требует, чтобы при любых обстоятельствах эту справедливость он мог отвоевать не только лично для себя, но и для всех членов общества. Современное состояние общественного сознания, нездоровых явлений, встречающихся в нем в Чехословакии -это результат исторического развития, наследие трехсотлетнего владычества Габсбургов после Белой Горы, шестилетнего протектората в чешских землях и клерикалфашизма в Словакии, всего капиталистического наследства, и не в малой мере и отзвуки советского режима "культа личности", который — как об этом было сказано на только что окончившемся 12-ом съезде КПЧ - пагубно повлиял и на всю культурную жизнь Чехословакии. Сущность этого режима состоит в злоупотреблении властью, в подмене социалистических общественных отношений олигархическими.

Здесь не просто бюрократизм — это не просто канцелярщина, проволочки, формализм и бумажки вместо живого дела, а превращение общественных учреждений - партийных, государственных, профсоюзных, культурных - в самоцель. В искусстве, в литературе, так же как и в науке, бюрократизм проявил себя прежде всего тем, что подобно тому как в политике и экономике, в управлении вместо демократического централизма здесь занял место централизм бюрократический, - возникло замкнутое привилегированное чиновничье сословие, стремящееся Си в значительной мере преуспевшее в этом) осуществлять бесчувственную, казеную регламентацию всей культурной жизни. Это проявлялось в литературе в канонизации тех направлений и форм, которым симпатизировали сильные мира сего, взявшие на себя смелость быть третейскими судьями, хотя ровным счетом в литературе ничего не смыслили, и в преследовании всех других направлений, осуждаемых как еретические.

Так воспитывался упрямый догматизм, рутина, цепляние за стереотипы, за шаблоны и трафареты мышления, тупое сопротивление всякой новой творческой мысли. В условиях "культа" и его последствий, которые, к сожалению, слишком долго держатся, - ибо выскрести Сталина из его наследников совсем не легкое дело - искаженный вид принимают зачастую и мероприятия, сами по себе целесообразные. Так принципы единства науки и практики, служения искусства обществу, некоторые понимали и до сих пор понимают, как оправдание любой практики, даже самой подлой, и "социальный заказ" искусству часто понимался и

понимается как "заказ", мало отличающийся от приказа, исходящего от работника аппарата автору сочинить стихи, рассказ или роман на определенную тему, и, конечно, с заданной тенденцией. (Грешным делом, руководя в свое время издательством "Московский рабочий", я, как мной уже было отмечено, тоже пытался навязывать писателям подобные задания.)

Особенно было распространено неправильное, упращенное понимание "партийности литературы". Ведь писать по-партийному писатель должен по собственной убежденности, к которой он сам пробился, иногда в тяжелой длительной внутренней борьбе. Между тем, слишком часто требование партийности литературы и искусства (как и науки) сводилось к декретированию, несовместимому с творческим трудом. Типичным примером является заушательское выступление А.А. Жданова по поводу творчества Ахматовой и Зощенко в Советском Союзе. Полагаю -говорил я - что вы припомните аналогичные случаи и из чехословацкой практики. Но вспомните их не со злорадством, а чтобы правда - как гласит лозунг на чехословацком гербе "Pravda vitezi!" ("Правда побеждает!") - в самом деле победила, причем не когда-нибудь, а в ближайшее, в наше с вами время, чтобы было покончено со всем, что до сих пор осталось от "культа", и никогда больше не смело повториться. Нам нельзя забыть о невинно казненном замечательном журналисте-коммунисте, бывшем спартаковце Андре Симоне, о страдавшем без вины в застенке выдающемся словацком писателе Новомеском.

Я не стану воспроизводить здесь все содержание этого, почти двухчасового, доклада, но одно место, то, которое вызвало самую бурную реакцию "в верхах", повторю буквально, по стенограмме:

"Часто бывает так, что замечательные достижения, которых мы добились благодаря громадному труду рабочих, крестьян и интеллигенции, содержат в себе, как в бочке меду, ложку дегтя. Вот конкретный пример. В Страшницах, в районе, где я живу, построено много домов, а также красивые школьные здания. На-днях, прогуливаясь с женой, мы проходили мимо новой школы, на Гутовой улице. Нас радовало это светлое, архитектурно приятное здание. Солнышко ярко светило, и вдруг, как будто какой-то ночной кошмар, как будто из какого-то видения Франца Кафки, мы увидели четыре этажа, на каждом этаже по пять классов, значит, двадцать классов с одной стороны, и еще двадцать с другой, и во всех классах, на одном и том же месте, слева от классной доски, над кафедрой, в одинаковой рамочке, один и тот же портрет! Конечно, все это сделано согласно предписанию. Кто-то хочет выслужиться, все должно быть как прежде, когда там, рядом с доской, висел образ Франца Иосифа, а потом - "татичка Масарика", а затем Бенеша. Зачем это нужно? Для того, чтобы мы с самого начала воспитывали из детей стадно, стандартно мыслящих людей? Ребенок переходит из одного класса в другой, следующий, так как это девятилетка, девять раз! Такая безвкусица, такой подхалимаж! Вот вам и ложка дегтя в бочке меду!"

Как был встречен этот мой доклад самими писателями видно из отзвуков прессы. "Литерарни новины" (№50, от 15.12.62) писали, что

"все выступавшие в прениях подчеркивали необходимость смело, творчески рассчитаться с ошибками и пережитками прошлого, и выразили волю помогать всеми средствами науки и искусства партии в ленинском решении стоящих перед нами проблем". А литературный журнал "Пламя" (№1, 63), заявил: "Благодаря открытому, страстному, темпераментному, в деталях иногда перебарщивающему (?!), однако в принципе серьезному и по-коммунистически честному вводному докладу академика Арношта Кольмана, развязались языки. Прения сосредоточились на вопросах, которые все присутствующие чувствовали под влиянием 12-го съезда КПЧ в отношениях между идеологией, общественными науками и искусством, как самые жгучие".

И председательствующий на конференции, первый секретарь Союза писателей, член ЦК КПЧ Скала, в заключительном слове оценил мой доклад как "очень инициативный", а всю конференцию, как "хорошую, прежде всего ее откровенным тоном". К сожалению, было мало тех, кто имели смелость говорить об этих вещах раньше". Иначе восприняли мой доклад "в верхах". Сам Новотный послал личное письмо в мою партийную организацию института философии, требуя принятия по отношению ко мне строжайших мер. Членов партбюро института начали вызывать по-одиночке в отдел пропаганды ЦК, где его зав. Урбан угрожал им, что если парторганизация института не исключит меня из партии, то она будет разогнана, а сотрудники будут посланы на работу в урановые рудники.

Через неделю после моего доклада состоялось заседание партбюро для его обсуждения, после того, как членам партбюро, по их настойчивому требованию, дали ознакомиться с его стенограммой, в чем первоначально наотрез отказывали. На заседание я не был приглашен, зато в нем принимали участие специально делегированные на него Секретариатом ЦК, зампрезидента АН член ЦК Штолл, директор института истории АН, кандидат ЦК академик Мацек, инструктор агитпропа ЦК Гула-кова (племянница Новотного), и представитель пражского горкома. И вот результат - единогласно принятая резолюция, на 10 страницах, в которой содержалось не только принципиальное согласие с содержанием моего доклада, но было сказано и много хороших, теплых слов о моей работе и обо мне лично. А ведь я к этому времени уже не был директором института, и собирался покинуть Чехословакию. Значит, льстить им было мне ни к чему! Просто эти семь членов бюро повели себя мужественно, честно, как надлежит подлинным коммунистам. И я был больше всего счастлив именно сознанием, что три года моей работы директором института не прошли даром: ведь главное, чего я добивался, это чтобы у наших философов дело не расходилось со словом.

Чуть было не забыл отметить, что в то же время мое выступление обсудил (опять-таки в моем отсутствии) Президиум АН, после чего меня вызвали, и Шорм объявил мне приговор: Президиум осудил мое выступление как несовместимое со званием члена Академии. Как мне передали по-секрету. в ЦК настаивали на моем исключении из Академии. Однако, учитывая, что такое решение пришлось бы проводить через общее собрание академиков (до оккупации 68 года Академия все еще имела такой

либеральный устав), Президиум не решился на это. Ведь и ЦК также не решился на то, чтобы в обход низовой партийной организации и в нарушение устава партии, исключить меня — на это не решился даже сам Новотный. Такие "мелкобуржуазные, лжедемократические предрассудки" в КПЧ тогда еще соблюдались.

Итак, из Чехословакии я уехал как академик ЧС АН и член КПЧ. Но вдогонку за мной Секретариат ЦК КПЧ послал в ЦК КПСС письмо, приуроченное к моменту, когда на заседании ЦКК решался вопрос о моем обратном переходе из чехословацкой в советскую компартию. Члены ЦКК даже не старались скрыть своего недоумения над тем, как же это, если я действительно, - как утверждалось в этом письме, - вел работу против партии, то не только не получил за это ни малейшего взыскания, но не был снят со столь важной идеологической работы, какой является руководство институтом философии, а был за нее даже награжден орденом. И когда я рассказал как все было по-правде, то они лишь высказали сомнение, что, может быть, мне не следовало ставить столь острые вопросы на беспартийном собрании, однако письму-кляузе не придали значения.

И вот я снова стал членом КПСС с прежним стажем. Из парторганизации чехословацкого посольства, где я только платил членские взносы, но за все время не присутствовал ни на одном партсобрании, я перешел в парторганизацию Института истории естествознания и техники АН, где числился неоплачиваемым старшим научным сотрудником на общественных началах. Когда директором института стал Кедров, он предложил мне оплачиваемую должность консультанта. От этого я отказался, так же как и от получения ежемесячных двух тысяч крон "за звание академика", кроме пенсии в 240 рублей в месяц. Президиум ЧСАН, которому я отправил этот отказ, вместе с просьбой использовать эти средства для развития социологии в Чехословакии, первоначально ни за что не хотел принять его (ведь так создавался опасный в будущем для его членов прецедент), и лишь после моего вторичного категорического настояния, удовлетворили первую половину моей просьбы.

Чуть было не забыл: в Праге, после заседания партбюро состоялось общее партсобрание института философии для утверждения резолюции бюро. Оно превратилось в вечер прощания со мной. На нем присутствовали опять-таки все те же, делегированные ЦК, чтобы добиться моего исключения. И вот Штолл не только не посмел рта раскрыть, чтобы попытаться выполнить возложенную на него миссию, но как только он увидел великаний букет красных гвоздик, который собирались мне преподнести, он чуть не прослезился, и первый бросился обнимать и" целовать меня!

Я знал, что в институте вырос ряд хороших научных работников, соединяющих в себе знания, творческую инициативу, прилежание и политическую честность. Было опубликовано несколько удачных работ, в том числе и коллективных. Знал, что имеется замечательный молодой философ Карел Косик, и другие. Мою просьбу без промедления удовлетворили - ведь хотя за все время не было произнесено ни одного

критического замечания ни от партийного, ни от академического начальства в мой адрес относительно моей работы - я стоял у них поперек дороги, и они были рады избавиться от такого kverulanta ("критикана").

Не скрою, что ненормальные отношения между мной и руководством ЦК и АН, сыграли не малую роль для моего решения уйти. При встречах мне первые кланялись, пожимали руку, сладко улыбались, говорили комплименты, но делали все, чтобы мешать работе, и исподтишка дискриминировать меня. Наш институт ютился в неподходящем, совершенно недостаточном по площади помещении. Даже самые скромные боджетные запросы резко урезывались. В институте не было ни одного вспомогательного научного работника. Наше предложение создать при институте если не целый социологический сектор, то хотя бы небольшую группу социологических исследований, было так же отклонено, как и предложение об установлении прочной связи с несколькими заводами и кооперативными сельскими хозяйствами. Нам не разрешили провести ни одной защиты докторской диссертации. Провалено было предложение о созыве общегосударственного философского съезда, о чем я сейчас расскажу подробнее. Что же касается моей особы, надо полагать, в то время коммуниста в Чехословакии с самым большим партстажем и опытом партработы, пожалуй, единственного, оставшегося в живых, кто лично знал Ленина, то не говоря уже о том, что меня не только не избрали делегатом на 12-ый съезд, но и не дали гостевого билета, и что на вечер, устроенный ЦК и Пражским горкомом 22 апреля 60 года к 90-летию рождения Ленина, меня не пригласили. Меня перестали посылать с докладами, лишив всякого контакта с массами (кроме студентов, поскольку я читал лекции в университете).

А теперь еще пара слов о съезде чехословацких философов. На его созыв было дано принципиальное согласие ЦК. Мы готовили его в течение целого года, были разработаны и обсуждены тезисы основных докладов, в том числе и моего о задачах дальнейшего развития нашей философии, доклады готовили работники с периферии. Мы представили тезисы в ЦК, и никаких критических замечаний не получили. И вдруг мне на квартиру присылают сообщение, что на чрезвычайном заседании Президиума АН было принято решение "отказаться от созыва этого съезда". Без всякой мотивировки! Посудите сами, можно ли мне было в таких условиях работать? А ведь я с болью покидал Прагу, которую люблю, и не строил уже себе никаких иллюзий, что в Москве будет намного лучше.