Предыстория

 

Недавно газета «Адвокат», посвященная десятилетию Международного союза адвокатов, напечатала обо мне статью. Газета высказала лестное для меня мнение, что эта история во время так называемой коротаевщины предотвратила начавшийся было разгром МГКА, а вслед за ней и других коллегий.

Видимо, поэтому почти все адвокаты, отмечая мой очередной день рождения, в своих тостах считали нужным прежде всего вспоминать то время, преувеличивая, как всегда в таких случаях, мое мужество, принципиальность и профессиональное мастерство.

А Генри Резник вспомнил в связи с этим еще одну мою добродетель. Он рассказал об эпизоде, о котором я сам забыл. Прежде чем использовать в своих жалобах на Коротаева его антисемитские высказывания, запротоколированные в суде по делу, которое вел Г. Резник, я подошел к нему и попросил разрешения сослаться на сделанные им выписки из этого протокола. Не подведу ли я его, Резника, этим? Не будет ли у него неприятностей? Вот, оказывается, каким я был еще и тактичным человеком!

Генрих Падва, ссылаясь на то, что мы были долгое время дружны и поэтому он хорошо знает меня, объявил, что строптивость — это не только мое профессиональное качество.

— Марк по натуре своей — строптивый человек. Если он считает себя правым, с ним спорить бесполезно. Можно приводить любые аргументы против его позиции, основанные на совокупности всех материалов дела, а он выхватывает из всего этого какую-то мелочь, совсем вроде незаметный факт, и путем логических выкладок и, казалось бы, фантастических предположений обосновывает свою позицию и в конце концов часто оказывается прав.

Но это только в делах. А в жизни неуемные фантазии иногда приводят его к самым диким выводам. Вот я позволю себе вспомнить один эпизод из наших с ним отношений в то время, когда мы были почти неразлучны и в делах, и в жизни. Дружили не только мы сами, но и наши дети. И вот когда его любимая дочь эмигриро-

 

вала и Марк очень скучал и мучился от разлуки с ней, он изобрел, как казалось в то время, весьма рискованный способ встречи с ней на курорте в Болгарии. Я, как верный друг, взялся помочь ему и даже сопровождать его в Болгарию. Не буду рассказывать о всех трудностях и треволнениях, связанных с добыванием путевок в Болгарию, куда должна была приехать и его дочь, его радость от встречи с ней и о разных наших приключениях там. Все прошло хорошо, и мы, счастливые, вернулись домой.

Спустя некоторое время Марк признался, что считал меня приставленным к нему КГБ следить за ним там, в Болгарии. Мы оба посмеялись над этой его фантазией, и наша дружба продолжилась. Хочу сказать, что, когда он сам уехал в Германию и мы все, в том числе и он сам, не думали, что он вернется, я оказался его единственным другом, который при первом удобном случае навестил его там, в Германии.

Я внимательно выслушал эту историю о нашей совместной поездке в Болгарию и, как действительно строптивый человек, изрек:

 

— А я не исключаю, что ты навестил меня в Германии тоже по заданию КГБ.

Все гости захохотали, и разговор перешел на другую тему. Но слова Геры о том, что я не только строптивый адвокат, но и строптивый по природе своей человек, запали мне в душу.

А что это значит вообще — строптивый человек? Хорошо это или плохо? И действительно ли я таков?

Чтобы ответить себе самому на эти вопросы, я полез в толковые словари — от Даля до самых современных. Определение строптивости в каждом из них давалось, естественно, несколько по-разному, но я выделил из них нечто единое, что, на мой взгляд, выражало суть этого качества: «Упрямый, идущий наперекор всему».

В какой же мере эти качества присущи мне и в каких случаях они проявляются у меня? И помогали или мешали они мне в жизни?

В профессиональной адвокатской деятельности моя строптивость, как я считаю, имела положительное значение. И для меня, и для моих подзащитных. И это мое качество проявилось не только в деле Олега Ш.

У меня было много дел, с которыми я возился годами. Вспомню хотя бы одно из них: дело Александра Надточия. Когда он обратился ко мне за помощью, то находился в лагере уже в третий раз. И все три раза был осужден за умышленное убийство. Рецидивист? Или маньяк? Сейчас его собирались судить опять за убийство. И не просто за убийство, а за так называемое «лагерное убийство». Смертная казнь ему была почти обеспечена. И вот, прочитав в какой-то газете об успешно проведенном мною деле, он уверовал в меня и прислал мне из лагеря слезное письмо, в котором умолял взяться его защищать.

Письмо было длинное. Он писал обо всех предыдущих своих делах и уверял, что по всем делам осужден несправедливо. К

 

тому моменту он отсидел уже около двенадцати лет. Оставив пока без внимания его рассказ о предыдущих делах, я сосредоточил свое внимание на последнем деле, по которому он просил моей помощи. Его обвиняли в умышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами по признаку «двух и более лиц». Иначе говоря, он убил в лагере сразу двух заключенных. Письмо пришло мне официальным путем через администрацию лагеря, в котором он сидел под Карагандой, в Долинке, известной мне еще по моей ссылке в те края. Меня несколько удивило сопроводительное письмо заместителя начальника лагеря по воспитательной работе, в котором он, между прочим, сообщал, что на текущем счету Надточия имеется крупная сумма денег, заработанных им в лагере, которая может быть по его заявлению перечислена на мои командировочные расходы и гонорар. Это письмо означало, во-первых, что администрация лагеря к нему неплохо относится, а во-вторых (или, наверное, во-первых), что он — хороший работник, так как деньги зарабатывать в лагере не так-то просто.

И если верить его письму, в его действиях не было состава преступления, так как они были вызваны необходимой обороной. Эти люди первыми напали на него с ножами с целью ограбления (он шел с продуктами, купленными в ларьке на премию, полученную за какое-то изобретение).

Не буду расписывать всех своих приключений по дороге в Долинку. Замечу лишь, что я повидался со своими друзьями в Алма-Ате, а в Караганде остановился у старой лагерной знакомой, которая была мне очень рада и помогла добраться до Долинки, куда потом названивала каждый вечер. Она хотела убедиться, что я еще жив.

Дело Надточия военный трибунал моими стараниями возвратил для дополнительного расследования (оправдательный приговор, да еще в лагере, где проходил процесс, исключался), а при доследовании дело было прекращено «за отсутствием состава преступления».

Из Долинки я полетел в Кокчетав, где судили Надточия по предыдущему делу. Там ему тоже инкриминировали двойное убийство, однако состояния необходимой обороны там не было. Саша сидел мирно в пивной, когда услышал за соседним столом не

 

совсем уважительный отзыв о своей дочери. Он тихо и спокойно попросил оскорбителя взять свои слова обратно и извиниться перед ним. Его, конечно, послали подальше. Началась перебранка. Надточий вызвал обидчика на улицу. Вместе с обидчиком вышел и его спутник. На улице завязалась драка. А Надточий, надо сказать, был недюжинной силы парень, да еще при нем оказался сапожный нож. Обоих он уложил на месте.

Сейчас я не помню точно мотивировки и сути своей просьбы в надзорной жалобе по этому делу. Я просил переквалифицировать действия Надточия не то на убийство «с превышением необходимой обороны», не то «в состоянии аффекта, вызванного неправомерными действиями потерпевшего».

Но так или иначе А.М.Филатов, бывший в то время председателем Судебной коллегии Верховного суда СССР по уголовным делам, дело истребовал, и по нему был принесен протест. Правда, непременным условием удовлетворения моей просьбы было мое заверение в том, что в предыдущее дело Надточия я уже не полезу.

А я и с этими делами Саши провозился два с лишним года. К тому же наказание, назначенное ему по первому приговору, он уже отсидел с лихвой.

— А как же быть с чистотой квалификации?

— Оставим это на совести судей, — ответил А.М.Филатов.

Так и поступили. Результатов протеста, принесенного по моей жалобе, я еще не знал, когда моя жена разыскала меня по телефону в юрконсультации, где я вел в это время прием населения, и встревоженно сообщила, что к нам в квартиру рвется какой-то громила и требует меня. Я, конечно, сказал ей, чтобы она громилу в дом не пускала и гнала вон, а в крайнем случае позвонила в милицию.

— Но он же говорит, что он бывший твой подзащитный и привез тебе с Алтая бочонок меда и облепиховое масло. И будет на ступеньках ждать, но не уйдет, не повидавшись с тобой.

— Как его фамилия?

— Надточий! По-моему, я от тебя раньше слышала его фамилию.

— Бочонок и масло прими. А ему дай адрес консультации, и пусть едет сюда.

 

Через час Надточий появился у меня в консультации. Я поднялся ему навстречу, он обнял меня, оторвав от пола, и я почувствовал, как хрустнуло мое ребро. Я предложил ему отпраздновать его освобождение в соседнем ресторане.

Он улыбнулся:

— Вы же сами от меня потребовали слова, что я больше спиртное в рот не возьму. И я уже скоро год даже медовуху не пью. А вдруг опять сорвусь?

И вместо ресторана я повез его на смотровую площадку на Воробьевых горах, а затем через центр на Казанский вокзал, где усадил его в поезд на Барнаул.

Еще пару лет он мне писал письма, по которым я видел, что с ним уже полный порядок, после чего наша переписка постепенно заглохла. Где он сейчас, не знаю, но думаю, что этих строк о себе он не прочитает, так как литературой не очень увлекался.

А теперь вернусь к своему строптивому характеру. Наверное, все-таки дело не только в воспитании и даже не в тех экстремальных ситуациях, в которых я оказывался поневоле и которые, быть может, только усугубляли мою строптивость.

Когда я после Лубянки попал в пересыльную камеру Бутырской тюрьмы, среди заключенных, находившихся там, была группа сионистов. Я что-то слышал о них в детстве уважительное. Потом, конечно, гадкое, но в это я никогда не верил. И к анти-сионистскому комитету, организованному после убийства Михоэлса, относился с брезгливостью. (Как прозевали это в нашем деле на Лубянке, удивительно, хотя в 1944 году эта тема была, кажется, еще не в моде.)

Живьем настоящих сионистов и не скрывающих этого я видел впервые. Услышав мою фамилию, а затем познакомившись со мной поближе и узнав от меня то немногое из моей родословной, что мне самому было известно, они объяснили мне, что я принадлежу к старинному и почетному среди иудеев клану Когенов, из которого происходили первосвященники Иерусалимского Храма. Все представители этого клана отличались не только верностью иудаизму, но и глубоким знанием Торы и Талмуда. Кто-то из этих седобородых евреев вспомнил моего отца, который пользовался в двадцатые годы большим уважением среди членов Московской ев-

 

рейской общины и руководил в голодные годы общественной столовой, созданной для бедных евреев.

Из их рассказов я узнал, как мне помнится, что в числе других отличительных качеств евреев из клана Когенов были упрямство и упорство в достижении цели, а также бесстрашие в борьбе с врагами иудеев и вероотступниками.

Вспоминая сейчас эти рассказы знатоков Талмуда, я думаю, что не последнюю роль в моей жизни сыграла наследственность.

Конечно, человеческая личность многогранна. Характер каждого нормального человека не определяется какой-то одной его чертой, одним качеством. Только у психически больных людей на первый план может выступать какое-то доминирующее свойство, например у маньяков или у людей, одержимых идефикс. Но даже больной человек может в определенных условиях обнаруживать другие качества.

Поэтому я смею утверждать, что строптивость — это не единственная и не главная моя черта. Строптивость у меня выступает на первый план только в экстремальных условиях как способ самозащиты или защиты других, кого я по долгу своей профессии или из личных чувств обязан взять под свою опеку.