На краю мира

1928-1931 Кзыл-Орда

 

Организация и жизнь тайного монастыря в Кзыл-Орде.

Вынужденный отъезд в Европейскую Россию

 

Подвижники всегда удалялись в труднодоступные,  «высокие»,  «глухие»,  необжитые места всякого рода (от Кавказского хребта до потаенных комнат в городах и деревнях), пытаясь найти Божьи тропинки среди полыхающего безумием ненависти и страха мира.

 

Всю жизнь у епископа было заветное желание организовать маленький монастырок, монашескую общину, на что не раз испрашивал благословения у блаженной. Мария Ивановна отвечала уклончиво, словно придерживая («на волю Божию полагаться надо»), а через несколько лет обронила: «Монастырек поставь и монашек набери»⁴³⁷.

Лишь на краю социалистического рая, в пустыне, можно было попытаться наладить сокровенную жизнь христианской общины. Кзыл-Орда — недавняя столица Казахстана, небольшой азиатский городок, затерявшийся среди золотых барханов. В старой части города женщины в паранджах скользили по узким проходам между рядов хибарок, сделанных из глины и самана. Хибарки эти, оберегая жен от чужих глаз, глухой своей стеной выходили в узкие улочки.

Советская власть превратила этот край в место ссылки; с половины двадцатых годов из Центральной России сюда направляли политически неблагонадежных; многие приезжали по собственной воле, в надежде, что здесь их забудут вездесущие органы. Удаленность от центра, бедность, крайняя нужда в культурных и научных кадрах и впрямь способствовали некоторому смягчению режима.

«Грязные, в кизяке, верблюды, рыдающие с подсвистом ишаки... низенькие, художественной резьбы, калитки (похожие на узкое евангельское, игольное, ушко!) старых узбекских дворов... и новые здания в арабском стиле, но с тысячелетней юртой на дворе...» Неряшливые и добродушно ленивые казахи, встретившись на дороге друг с другом, часами разговаривают, сидя на корточках. Но разговор этот — песня, в которой они сообщают друг другу о только что увиденном. Узбеки более сдержанны, с хитрецой и живут зажиточней.

Вот такие картины открылись нашим странникам по приезде. У одного русского техника строителя (по работе он все время в разъездах), местного жителя, им удалось снять европейского вида домик, фасадом смотревший на улицу. (Вера приехала ночью и нашла своих только по знакомым красным занавескам.) Три комнаты, обставленные изысканной карелинской мебелью, привезенной сюда из Нижнего, кухня, дворик с райским садом (арбузы, дыни, вишни), колодец, устроенный в стене изгороди (общий с соседом). Во дворе чуланчик, заваленный книгами владыки.

В городке много «бывших людей» из метрополии. «Это, кажется, единственное место в Казахстане, где не бывает

 

дождей, — вспоминал владыка, — где каждое утро просыпаешься, зная, что за занавеской вечно голубое небо... Ни облачка... Чистая бирюза. "Небо Неаполя не лучше здешнего", — говорили ссыльные старушки аристократки».

Главный интерес местных жителей — в воде, отмерявшейся скупо по нитям арыков, прокопанных от Сыр-Дарьи. Девчонки вставали ночью, чтобы, присыпав соседские канальчики, заставить воду подыматься в их рукав (сад имел уклон вверх, дом стоял на возвышенности), и таким хитроумным способом напитывали влагой сад и огород. Главное послушание в саду исполняла Фаина. Она и Аня Ненюкова работали статистиками в «Статбюро». Вера («дочка Верочка» — звали ее все, кроме строгого владыки)работала в исполкоме машинисткой, реестрантом-приемщиком у нотариуса (из бывших баев, европейски образованного и либерального, Аль-Мухамеда Кутыбаровича Курульчина) и под конец — в банке. Целыми днями они просиживали на работе. «Маленькая» Аня помогала на кухне Елизавете Фотиевне, матери сестер Долгановых. Валентина устроилась при церкви уставщиком. Иеромонаха Рувима вскоре после прибытия перевели в далекий Туртукль, жаркое, гнилое место.

О. Киприан служил в местном храме, в воскресный деньвсе общинники (приехало их с епископом девять человек)⁴³⁸ приходили на службу, читали на клиросе. Владыка — здесь его уже называли «дядей Колей» — без бороды, в обычной светской одежде стоял среди мирян. Исповедовались домау епископа, а причащались в храме. В будни девчонки уходили на работу, вечером и по ночам — на домашнем хозяйстве. Ритм жизни у них был напряженный, но бытовые трудности легко разрешались благодаря уважению, с которым киргизы относились к о. Киприану: ночью, в обходзапретов, привозили саксаул (обычно на топливо отпускали солому), сгружали во двор. Приходил старик по имени Карп, живший отшельником в степи, помогал рубить дрова (саксаул по крепости подобен стали, его не берет топор, но берет умение). Церковная староста, полная, маленькая хлопотушка Анна Никаноровна, сердечно ко всем расположилась и каждый день посылала молоко.

Прихожане любили батюшку, любили бывать у него в гостях; чувствуя духовный подъем обитателей дома, стремились навещать их почаще. Атмосфера там была теплая, и все

 

было попросту. Частенько прибегали верующие девушки: пели церковные песнопения. «Дядя Коля» пользовался чрезвычайным уважением. Во время еды он сидел во главе стола, о. Киприан постоянно оказывал ему знаки любви и почитания, что не могло, конечно, пройти не замеченным для гостей.

А по улицам города постоянно гнали партии раскулаченных (общинницы носили им на пересыльный пункт, расположенный в бывшей мечети, еду). И хозяин дома, изредка наезжавший с очередных объектов, рассказывал обустройстве на острове в Аральском море лагеря для многосемейных раскулаченных крестьян, присылаемых сюда на поселение — на скорое переселение в жизнь вечную: ведь водной из самых жарких точек Средней Азии в сутки давали всего по кружке воды.

А вокруг яркая южная синь... Простота нравов у аборигенов была удивительной. Вполне естественно они смотрели на женщину как на вьючный скот. «Этот взгляд дожили до наших дней, — писал владыка, — уже при советской власти. Вижу однажды картину: по улице идет женщина, согнувшаяся в три погибели, и несет на спине какую-то громадную копну (забыл уже чего), а сзади нее, шагах в десяти, идет задумчивый муж, помахивает кнутом (этот кнут, кажется, камча называется...) и мурлычет что-то себе под нос. Я так растерялся, что, хотя при мне был миниатюрный аппарат Цейса "Атом" (дореволюционного времени), не снял эту сцену, достойную назидания»⁴³⁹.

«Стройные пирамидальные тополя, издали кажущиеся настоящими кипарисами, темнеют из-за белых и желтых стен глинобитных мазанок туземцев и домиков европейцев»⁴⁴⁰. Раскаленный добела огненный шар на чистом небе точно застыл на месте. «Темно-зеленая листва... не дает почти никакой тени. Но ее и не нужно. От этого кругом светлее, ослепительнее, радостнее. Все зовет к жизни, наслаждению... Вдали кто-то проехал на верблюде. Потом на ослике... Проскрипела арба... Все так обычно, буднично. Как будто нет никакого Бога, ни будущей — возможно и через две минуты — вечной жизни для мученика, ни рая, ни Церкви Небесной...»⁴⁴¹

Окружающая пустыня (на этот раз не только нравственная, но и географическая), тягучий восточный быт и давящая тягостная атмосфера надвигавшейся из далекого

 

центра грозы, омрачавшая лица занесенных сюда трагической судьбой русских людей, — все воскрешало в памяти и делало особенно близкими фигуры древних монахов из патериков и житий. Владыка пишет на темы ранне-христианской истории, в частности, жизнеописания преп. Синклитикии Александрийской и святителя Григория Акрагантийского. Оба святых в юном возрасте по зову совести ушли из мира, но Синклитикия ни разу не выходила за ограду монастыря, а Григорий, после воспитания, полученного в пустыне у одного из тогдашних старцев, избирается народом на епископскую кафедру и, оберегая свою паству, претерпевает многие страдания, неправедный суд и заключение. Оба, пройдя долгий жизненный путь, достойно переносили выпавшие им испытания(тяжкую болезнь у одной; клевету, гонения у другого).

Чтобы воля устояла в добре, «надо при любых искушениях терпеть и молиться», — записывал владыка уже свой опыт. Несмотря на многочисленные опасности, коварные ловушки, устраиваемые князем мира сего, епископ старался не сойти со своего — Богом определенного — места и, хотя и немощными малыми силами (и помощью немногих оставшихся верными духовных чад), старался освящать эту землю, увязывать, соединять ее со Христом.

В старости владыка рассказывал об узнанных на опыте законах житейского моря, неожиданно обрушивающего свои волны — невзгоды и страсти — на человека, плывущего по его просторам: «Живу и живу, все ничего-ничего, а потом вдруг и разом свалится все со всех сторон: на вот, терпи, проверь теперь, каково твое смирение и послушание Богу».

Чуть не ежевечерне и уже по-свойски запросто захаживал к ним молодой прихожанин Николай Васильевич Н., производивший впечатление человека исключительно положительного и порядочного. (Он не хотел работать на власть и служил официантом, «подавалой», о чем Киприан сочинил шутливый стишок: «Из низвала — подавала...») Вера, моя посуду, стала замечать, что он пристраивается рядом и старается помочь. Однажды, когда все сидели за столом, он как-то странно себя повел, попросил слова (владыка подумал: «Напрасно его хорошо приняли, приблизили, он, видимо, стукач и сейчас об этом объявит»), долго мялся, пытаясь что-то сказать, и наконец странным

 

необычным голосом начал в наступившей тишине так: «Я давно все не решаюсь вам сказать... что полюбил Веру Васильевну и прошу ее руки».

— А мы здесь при чем? Вы с ней говорите, — бросил ему владыка и вышел.

Веру и Николая Васильевича оставили одних. «Я не могу сразу дать ответ, — сказала она (и подумала: "Как важно знать благословение и свой путь"), — для меня это очень неожиданно». Он все понял...

После владыка позвал ее. «Смотри сама, — взглянул испытующе, — человек он хороший. Выходи за него. Можно».

— А как же меня Мария Ивановна благословила на монашество, четки дала?..

«Решил, что будет ГПУ, а вышла любовь», — улыбаясь, вспоминал епископ позже.

На том дело и окончилось. (Но несостоявшегося жениха, уже после их отъезда, арестовали за веру, человеком он был негнущимся, и его забили насмерть.)

Тихая и внешне безоблачная жизнь — по каким-то внутренним причинам — не складывалась в монастырскую. Елизавета Фотиевна, полная и крупная женщина, требовала особого отношения к своим детям, хотела, чтобы они ели мясо, а владыка не соглашался на это. Некоторые из общинниц оказались не готовы к совместной жизни, их беспокоил мир и его «возможности». Могла взвихриться буря, вызвать смятение. (Факт ничтожный, но в тех обстоятельствах не столь и безобидный, как может показаться на первый взгляд: Анюте «маленькой» поручил отнести пакет с не проявленными негативами, из любопытства она раскрыла его и засветила пленки, бывшие там. Пришлось заказать жестяной узкий ящик с замочком.)

Однажды в храме на дядю Колю наткнулся бывший нижегородский священник, узнав в нем епископа. Пошли слухи, сплетни: «Это содом. Монахи и девки вместе живут. Не годится так!» Вскоре пришла и бумага от местного ташкентского архиерея Никандра (Феноменова) о переводе о. Киприана в поселок «Аральское море». С ним отправилась псаломщицей мать Серафима (Долганова). Там, веще более глухом месте, чем Кзыл-Орда, среди задавленного нуждой и страхом народа, они объединили верующих в служении Богу. «Но и здесь, — записал владыка обрывок воспоминаний, — в разрушенной церквушке (в который

 

раз) восстанавливает службу Богу с кучкой таких же энтузиастов худой, с агатовой копной волос и длинной бородой, батюшка. Идет всенощная. Тихо в пустыне. Почти незаметный ветерок иногда чуть тронет тонюсенькую прядь волос. Бесшумно пробежит ящерица по сухому рассыпающемуся песку. Через открытые окна церкви доносится пение: торевнитель Христов поет поэтический ексапостиларий в неделю Антипасхи: "Днесь весна благоухает..."»

С очевидностью угрожающе надвигалась буря, восставал мир. Как раз в это время, в ночном небе над домом, владыка увидел Крест. Вскоре он слег с брюшным тифом. Был при смерти, горел в жару, но от услуг врачей отказался. И так без лечения, «на манной каше» (раздобытой где-то по случаю), выздоровел.

Постепенно, словно осенние пажити, обнажились бесплодность и опасность дальнейшего здесь пребывания(окончание тишины совпало с волной арестов, начавшихся в тридцатом году среди бывших зосимовских монахов и в близких к ним кругах).

Марья Ивановна благословила уйти от «непогоды» и устраивать монастырек; когда же с течением времени обстоятельства переменились и над общиной вновь собрались тучи — решил ехать в Москву, идти навстречу судьбе, идти прямо, следуя лишь внутреннему зову.

«Немного прошло времени после выздоровления... Как он и ожидал скорбей (решившись пойти по пути спасения неукоснительно), так они и начались. Начались... со всяких разговоров о нем... потом с искушений на его домашних; постепенно, после Пасхи, в нем созрела решимость исполнить (если он правильно понял) слова Марьи Ивановны: "Когда все кончится, поедет в Москву..." В июне, после именин своих, после многочисленных бесовских козней и препятствий тронулись»⁴⁴².

Собрали поклажу и отправили на станцию. Выехали из Кзыл-Орды 23 июня (ст. ст.) 1931 года на праздник Владимирской иконы Божией Матери⁴⁴³ — «благословением Марьи Ивановны». (Повидимому, у о. Киприана возникли трудности при откреплении от местной епархии.) Вновь вокзал, бесконечные поезда. До столицы добирались почти четыре месяца⁴⁴⁴, прибыли под самый Покров: «Приехали помощью Божией, при самооткрытии закрытых дверей везде в Москве».