«Артист» — Девушки-воровки

С новыми, этапами стали приходить уголовники, и климат в колонии стал иной. Далеко не все урки жаждали трудиться, и каждый пытался разными способами увильнуть от работы. Отказаться от нее вообще они не рисковали, так как могли быть осуждены за саботаж. А такой поворот дела их не устраивал. Поэтому они старались хотя бы от случая к случаю найти причину, чтобы остаться в зоне.

Как-то перед разводом меня вызвали в мужской барак. Погода была скверная. О такой говорят, что хороший хозяин собаку не выгонит на улицу. В бараке на полу лежал мужчина небольшого роста, средних пет, вокруг которого столпились зэки.

— Припадочный,— услышал я.

Мужчину я знал. Это был вор-рецидивист по кличке «Артист», который неоднократно просил у меня освобождение. «Припадок» вызвал у меня подозрение. «Артист» дергал руками и ногами, откидывал голову назад, но как мне показалось, очень осторожно, чтобы не причинить себе боли. Глаза у него были закрыты, язык не прикушен. Я взял кусочек ваты, намочил его нашатырным спиртом и прижал к носу «больного». «Артист» стал дышать ртом, но я его сразу закрыл рукой. Секундами позже вор вскочил и, зло ругаясь, покинул барак. Представление закончилось, и попытка получить таким путем освобождение от работы провалилась.

С приходом нового этапа жизнь в колонии оживилась. Теперь можно было встретить в зоне не только немощных стариков и инвалидов, но также и весьма привлекательных представительниц прекрасного пола. Поскольку они все обязаны были пройти медосмотр, то я одним из первых мог оценить их по достоинству.

Однажды, это было в октябре, ко мне направили трех девушек — высоких, стройных, похожих друг на друга, с весьма миловидными лицами. Звали их Валя, Тася и Ира. Девушки были осуждены по статье 162 за квартирную кражу, что меня удивило.

Я раньше всегда думал, что воры и грабители — люди не только с исковерканной психикой, но также и с неприятной, если не отталкивающей, внешностью. Они должны были выглядеть так, как их изображал Чезаре Ломброзо, который выдвинул положение о существовании особого типа человека, предрасположенного к совершению преступлений в силу определенных биологических признаков.

Действительно, я иногда встречал убийц и насильников с низким лбом, сплющенным носом и тупоумным выражением лица, напоминающим отдаленно неандертальца. Но также видел и красивых бандитов. Привлекательные воровки попадались реже, значительно чаще — смазливые растратчицы, спекулянтки и осужденные по другим бытовым статьям. Правда, если рассуждать логично, то они такие же воры. Разница лишь в том, что одни залезают в карман государства или соседа, а другие отбирают деньги у своих сограждан спекулятивным путем, продавая вещи дороже, чем они стоят.

Что же касается квартирной или карманной кражи, то они требуют определенного опыта, иногда даже артистичности, да еще немалой смелости.

Человеческая натура создана так, что она нуждается в обществе. Человеку трудно жить одному — он коллективное «животное», и в определенном возрасте у него особенно большая тяга к лицам другого пола. В этом я не был исключением.

Мне понравилась Тася. У нее было простое, несколько округлое лицо,

очень свежее, серые глаза и длинные светло-русые волосы. Заметил я еще одну особенность: небольшое коричневое пятно-«золотинку» на радужной оболочке левого глаза.

Что касается фигуры, то она олицетворяла образ красивой, здоровой крестьянской девушки.

В колониях обычно знакомятся в столовой или чаще всего в клубе (если он есть) во время танцев или других культурных мероприятий.

Чтобы заниматься нашим воспитанием или, точнее, нашим перевоспитанием, существовала так называемая КВЧ (культурно-воспитательная часть). Она организовывала беседы и лекции, вечера самодеятельности, снабжала литературой, выдавала музыкальные инструменты, шахматы и тому подобное.

Странная была жизнь в колонии, где резко выделялись свет и тень. Здесь так же, как на воле, существовали бригады, которые соревновались между собой, выпускались стенгазеты и бюллетени, отмечались и даже награждались зэки с лучшими показателями в труде.

Но в этих же колониях зэки могли умирать от голода и непосильного труда, стать жертвами уголовников и калеками физически и морально.

Лагерная элита имела возможность следить за своей внешностью, ходить после работы в наглаженных брюках и юбках, носить галстуки и вышитые кофточки, туфельки на высоких каблуках, употреблять косметику.

Работяги должны были довольствоваться телогрейками, одеждой защитного цвета и лаптями или обувью на деревянном ходу.

Они не знали, что такое стирка и смена белья, а чистка зубов казалась им экзотическим занятием. Женщины не могли пользоваться гигиеническими средствами, а баня и прожарка, которые проводились дважды в месяц, были лишь слабым утешением. Но и они не могли уничтожить специфический запах, который исходил от зэков-трудяг,— смесь грязного белья, пота, разных других выделений с запахом от дезинфекции.

Поэтому они всегда чувствовали себя униженными, неловкими, неполноценными, перед вольнонаемными и представителями лагерной элиты, которые смотрели на них свысока, как на нечистоплотных животных.

Я хорошо помню то чувство, которое испытывал, когда в камеру чистопольской тюрьмы входил дежурный по корпусу — в отутюженной форме, с аккуратной прической, чисто выбритый и пахнущий одеколоном. А мы, зэки, стояли перед ним жалкие, завшивленные, обросшие и дурно пахнущие. С какой брезгливостью смотрел он на нас.

И здесь наблюдалась аналогичная картина. С каким же превосходством взирали люди типа «Могай района» на бывшего доцента, писателя или художника, которые были одеты в рваные пальто, истрепанные бостоновые костюмы и лапти, да еще пахли, как вонючие козлы, и обязаны униженно обращаться к ним со словами «гражданин начальник».

Вот тогда они чувствовали себя пупом земли, и гордость их не знала предела.

Тяжелой была жизнь в колонии, и лишь тот оставался на плаву, кто был сильнее или умнее других. Удивляют поэтому высказывания известных наших писателей М. Горького и Л. Леонова, которые пришли чуть ли не в «телячий» восторг от обстановки в лагерях. М. Горький после посещения Соловков и «Беломорканала» писал: «Лет этак через пятьдесят, когда жизнь несколько остынет и людям конца XX столетия это покажется великолепной трагедией, эпосом пролетариата, вероятно, тогда будет достойно освещена искусством, а также историей удивительная культурная работа рядовых чекистов в лагерях» (1936 г.).

Л. Леонов выразился так: «Может быть, самое ценное в системе Беломорстроя, следовательно ОГПУ — высокое искусство умно и строго щадить людей, предназначенных всем нашим гнусным прошлым для страшной и, вот, избегнутой роли человеческого утиля».

В Ошле организовывались вечера отдыха, где зэки могли даже танцевать. Обычно играли гармонь или баян, а когда их не было, кто-то бренчал на гитаре или балалайке. Девушки пели частушки, плясали. Чаще всего танцевали бальные танцы — падеспань и другие, которых я не знал. В этих случаях я превращался в зрителя. Зато я не пропускал ни одного фокстрота или танго. Конечно, я выбрал себе в партнерши Тасю.

Нет лучшего способа знакомиться с девушкой, как на танцах, и главное — сразу узнаешь, какое чувство она к тебе испытывает. Она может танцевать с каменным лицом, не произнося ни слова, без темперамента, держась подальше от тебя, или, наоборот, прижавшись к тебе, быть разговорчивой и нежно улыбаться. И по тому, как она отвечает на твое рукопожатие, сразу становится ясно, хочет ли она продолжения знакомства или нет.

Тася была несколько смущена, когда я ее пригласил, покраснела слегка, но охотно согласилась. Она танцевала хорошо, и, когда я ее слегка прижал к себе, не сопротивлялась.

— Вы откуда? — спросил я ее.

— Из Сернурского района.— Она посмотрела на меня с лукавым выражением лица и, видимо, поняла, что я начал этот разговор не без умысла.

— Работали?

— Да, в колхозе. А вы давно здесь?

— Нет, несколько месяцев.

— Я слышала, что вы немец.

— Да. Это вас смущает?

— Меня? Почему? Вы же, наверное, не фашист?

— Конечно, нет.

Музыка как раз кончилась. Я проводил ее к скамейкам и сел рядом с ней.

— Тася, а можно вас еще пригласить?

Девушка сделала большие глаза.

— Если вам приятно, пожалуйста. Но откуда вы знаете мое имя?

— Вы же были на медосмотре.

— Да, но как вы могли запомнить мое имя? Наверно, у вас хорошая память?

— Почему? Я запомнил лишь ваше имя.

— Мое? Чем я отличаюсь от других? — Она поправляла волосы, чтобы скрыть свое смущение.

— У вас приятное лицо.

— Это вам только кажется. Другие девушки не хуже меня.

— Я другого мнения.

В тот вечер я танцевал только с Тасей, а затем проводил ее в барак.

— Вам понравились танцы? — спросил я на прощание.

— Да, Генри.

— А вы откуда знаете мое имя?

— Вас, по-моему, знают все.

— Еще увидимся с вами?

— А вы хотите? — Снова девушка улыбнулась лукаво.

— Конечно.

— Тогда увидимся еще.

Странная жизнь царила в колонии, где зэки на короткое время могли забыть и колючую проволоку, и вонючие бараки, и конвоиров с собаками, которые гнали их на работу. Они могли даже петь и танцевать и прижимать к себе покрепче девушек, приглянувшихся им. А дальше уже следовали сплошные запреты. Постоял с девушкой, обнявшись в тамбуре — карцер, а если был на престижной работе — на «общие». Это тоже своеобразная пытка, пытка изощренная. Об этом я сейчас невольно подумал.

С этого вечера я начал встречаться с Тасей. Иногда я заходил к ней в барак после работы, а иногда она посещала меня в амбулатории после приема.

Когда она впервые пришла ко мне, в приемной еще сидела Мария Алексеевна.

— У вас что случилось? — обратилась она к Тасе.

— Она ко мне,— ответил я.

— К вам? — Судиловская сделала удивленные глаза, а затем очень придирчиво взглянула на девушку, словно ощупывая ее с головы до ног. Я встал и вышел в ожидальную. Там как раз никого не было.

— Пойдем, Тася, сюда! — позвал я девушку.

Она села рядом со мной и, как школьница, положила руки на колени.

— Может быть, нехорошо задавать такой вопрос, но скажи, за что тебя посадили?

Тася смутилась.— Если я вам все расскажу, тогда, наверно, вы будете меня презирать?

— Почему? Каждый человек может ошибиться. Особенно в твоем возрасте, да еще в военное время, когда почти все голодали. Людям надо уметь прощать.

— Даже если они воровали?

— Конечно. А, вообще, скажу тебе (я уже перешел на «ты»), при определенных условиях 99 человек из ста способны на воровство.

— Не понимаю вас. В каких условиях?

— В 1943 году, когда я сидел в Чистопольской тюрьме и уже дышал на ладан, в камере появился новый заключенный из местных жителей. Хорошо упитанный и очень жадный. Он часто получал передачи, но никогда не делился с нами.

— Вы тогда были больны? — прервала меня Тася.

— Я не болел, а умирал от голода. И вот, когда мы все уже давно съедали свою пайку, этот человек обычно развязывал свой сидор и начинал кушать медленно, чавкая от наслаждения. Он ел свой деревенский хлеб, который получил с передачей, закусывал луком, мочил сухари в воде и проглатывал с восторгом пирожки с капустой. А мы все смотрели на него с завистью и проглатывали слюну. Рядом со мной лежал такой же доходяга, как и я, который в прошлом был старшим инженером на одном из ленинградских заводов. Ночью он каким-то образом незаметно разрезал мешок «куркуля» и дал мне кучу очень вкусных пирожков. Я, конечно, знал, что они ворованные, но не отказался от них. Выходит, я тоже участвовал в этом воровстве. Я видел, как воровали доценты, профессора, писатели и бывшие партийные работники. Голод подавлял все законы морали и приличия. Конечно, другое дело, когда человек ворует из-за нежелания работать. Так что, Тася, и я был вором.

— Но у вас было совсем другое дело.

— А у тебя?

— Была у нас соседка, которая постоянно спекулировала. Она, как сыр в масле, каталась. Она всегда ходила на толкучку и даже продавала ворованные вещи. А мы с Валей и Ирой жили очень бедно. Даже туфель не было ходить на танцы. Вот мы и задумали забрать у нее кое-какие тряпки, когда она ушла на базар. Кто-то, видимо, заметил нас. Нашу квартиру стали обыскивать, ну и, конечно, нашли ее барахло. Вот и все.

Тася оказалась очень скромной девушкой, что меня удивило. Воровки чаще всего бывают сорвиголовы и не очень церемонятся. Хотя мы встречались почти ежедневно, наши свидания заканчивались тем, что я гладил ее руку или на прощание целовал в щеку. Я не хотел торопить события и вел себя корректно. Тася тоже не стремилась к иным ласкам, правда, несколько позже мы уже целовались по-настоящему.

Дружба наша длилась не очень долго. Вскоре ее отправили в этап вместе с подругами.

— Статная девушка,— отозвалась о ней Мария Алексеевна,— вы, наверно, переживаете?

— Жаль, конечно, но что поделаешь, мы не на воле.

Этапы стали прибывать почти ежедневно, но лишь единицы прибывших оставались в Ошле. И самое интересное — в первую очередь попадали в этап девушки, которым я уделял внимание. Мария Алексеевна всегда выражала в таких случаях свое сочувствие и старалась утешить.

— Не горюйте. Еще много хороших девушек вы здесь встретите. Свято место пусто не бывает.

Судиловская живо интересовалась моими увлечениями, старалась давать советы и оказывать помощь, но всегда любопытствовала, а как зовут мою знакомую?

Я на это не обращал внимания, но однажды, когда ее срочно вызвали на вахту, я увидел на столе оставленную ею записку. В ней я прочел фамилии двух девушек, с которыми только что познакомился. Все стало ясно. Это, однако, случилось значительно позже, незадолго до того, как я был отправлен в Шушеры. Тогда и подтвердились мои подозрения, и я узнал, что моя помощница действительно регулярно ходила на вахту, чтобы передавать различные сведения, в том числе и о моих увлечениях.

Короче говоря, медсестра Судиловская оказалась обычным «стукачом». Хотелось только узнать, зачем она стала доносчицей? В лагерях были зэки, которые продавали себя за лишнюю порцию баланды или пайку хлеба, но Мария Алексеевна не нуждалась в усиленном питании. Того, что она получала в больнице, ей вполне хватало.

Мои увлечения вряд ли могли очень интересовать начальника режима, хотя, кто знает, но, вероятно, не имели первостепенного значения. Вполне возможно, что деятельность Судиловской и ограничивалась подобными сведениями, ценными для «Могай района».

Но зачем она, вообще, докладывала о моих симпатиях? Женщины, чаще всего, способны на подобные поступки из-за мести или зависти. Может быть, она была обижена тем, что я не уделял ей должного внимания? Мария Алексеевна была лет на пятнадцать старше меня, суха как вобла, и вряд ли могла быть названа привлекательной. О таких Григорий Распутин говорил: «Любовь твоя, матушка, мне приятна, но дух Господен на меня не исходит» (теория Распутина состояла в том, что дух человека входит через известные органы). Видимо, она была иного мнения о своих достоинствах и считала, что я напрасно отворачиваюсь от нее. Короче говоря, Мария Алексеевна решила мстить, обиженная моим невниманием.

Опера, обычно, работают по принципу: услуга за услугу — и Судиловская должна была получать какие-нибудь поблажки.

Тогда я вспомнил, что в отличие от других зэков она получала довольно легко свидания с дочерью. Вполне возможно, это и был один из знаков внимания, оказанных опером.

Я по своей натуре человек не мстительный и поэтому решил не обращать внимания на своеобразную деятельность своей помощницы. Единственное — избегал разговоров на политические темы и о жизни в местах заключений.

Согласно моим взглядам, люди, желающие другим зла, не остаются без наказания, в чем я позже мог убедиться не однажды.

Как-то Судиловская показала мне фотографию молодого человека, не лишенного привлекательности. Узкое лицо, тонкий прямой нос, сжатые

губы, черные усики и гладкие черные волосы, зачесанные назад. Но глаза этого человека были жесткие и очень не добрые.

— Как он вам нравится? — спросила она.

— Что я могу сказать, довольно интересное лицо.

— Да, он настоящий красавец.

Хотелось сказать, что это лицо сутенера, но я оставил это мнение при себе.

Из слов Марии Алексеевны я понял, что дочь может выйти замуж за этого альфонса и просит ее совета.

Некоторое время спустя молодая пара пришла в колонию, чтобы обсудить все вопросы их будущего союза.

— Очень приятный и обходительный молодой человек,— рассказывала мне после свидания Судиловская.— Они хотят устроить свадьбу через месяц. Я не против. Неужели я должна помешать счастью своей дочери? Не знаю только, как быть с домом?

— А при чем здесь дом?

— Понимаете, он не хочет жить в Йошкар-Оле, а желает переехать ближе к Сталинграду. Там у него родные. В этом случае дом придется продавать. Конечно, очень не хочется, но другого выхода нет. Нельзя же дом оставить без присмотра. Я попросила их подождать еще немного... во-первых, надо обсудить этот вопрос еще с мужем, а затем переоформить дом на дочь.

— А что скажет муж?

— Не думаю, чтобы он возражал.

Мужа Судиловской я видел лишь мельком — худощавый мужчина, несколько выше среднего роста, выглядевший очень несчастным. Видимо, он находился под ее каблуком. Вскоре он был переведен в другую колонию.

Кончилась вся эта история очень грустно. Дом был переписан на молодую девушку, а затем продан за 68 тысяч рублей. После свадьбы юная пара отправилась на пароходе в сторону Сталинграда. В пути альфонс исчез в неизвестном направлении... Конечно, с деньгами.

Девушка кое-как, без единой копейки, добралась до Ульяновска, где у нее проживали родные. Я не желал зла Марии Алексеевне. Такую кару она не заслужила.

Интересно, что моя помощница вела далеко не монашеский образ жизни и приручила к себе бывшего фельдшера, который был на добрых десять лет моложе ее. Его привлекали, конечно, не женские прелести медсестры, а ее щедрые дары в виде хлеба и каши.

Когда его отправили в этап, он не забыл прихватить и кое-какие вещи своей возлюбленной.

В колониях острой проблемой было то, что мужчины чаще всего были отделены от женщин. В Ошле эта проблема почти не существовала, даже тогда, когда в зоне оставалась лишь обслуга. Те из зэков, которые хотели «утолить жажду» и не жаловались на отсутствие мужской силы, всегда находили себе женщину. Они в таких случаях обычно

отправлялись в прачечную, где трудились крепко сложенные деревенские бабы в лучшем возрасте, которые никому не отказывали и не потому, что были развращены, а просто из жалости. А вообще-то, здесь не признавалась платоническая любовь. Всякая встреча с представительницами прекрасного пола была связана с определенным риском для обоих партнеров. Поэтому каждый думал так: если рисковать, то уж за стоящее дело.

Простые дружеские отношения с рукопожатиями и нежными поцелуями могли вызвать лишь недоумение. Меня в таких случаях не раз спрашивали: а ты меня, наверное, не любишь?

В тот день я пришел как обычно в амбулаторию после обхода больных, чтобы немного почитать.

У стола сидела незнакомая девушка лет двадцати, которая приветливо мне улыбнулась. Бывает любовь с первого взгляда. Эту девушку я полюбил сразу. Даже голова закружилась, когда взглянул на нее. Чем-то она мне напоминала мою жену Милу, но не ту, которая вышла замуж за меня в 1941 году, а ту, которую знал по фотокарточкам, когда ей было лет 19—20.

Сперва я обратил внимание на большие ясные, серые глаза, очень добрые и ласковые. Затем взгляд упал на темно-русые волосы, которые изящно облегали овал лица, и на аккуратные уши и нос. Рот был небольшой с красиво очерченными губами. Не скрывались от глаз и высокая грудь, и тонкая талия.

На ней была темная блузка, шею украшали простые бусы, сверху блузки был надет легкий пиджачок с буфами. Я поздоровался и сел напротив девушки. В таких случаях очень трудно начинать разговор, тем более, что не было известно, кто она — заключенная или вольнонаемная. По тому, как она себя держала — очень раскованно, я мог предположить, что она, вероятнее всего, вольнонаемная. Заключенная вряд ли села бы так непринужденно за мой стол. Оказалось, что она также медработник и пришла в гости к Софье Ивановне, с которой была дружна.

— Вы давно в Ошле? — задала она вопрос.— Я вас раньше не видела здесь.

— Нет, не очень. С июня.

— А где до этого были?

— В разных местах: Москве, Чистополе, Казани.

— А какая у вас статья?

— Арестовали по 58-ой статье, а судило ОСО.

— За что?

— Как социально-вредный элемент.

— Интересно. По внешнему виду не скажешь, что вы такой «вредный».

Сколько раз задавали мне эти стандартные вопросы сразу после приветствия. Но такая уж была традиция в местах заключений.

Недолго длилась наша беседа. Пришла Софья Ивановна, и обе девушки покинули амбулаторию. Сразу стало пусто в помещении, и мне показалось, что я потерял что-то очень дорогое.

Вспомнился мне небольшой рассказ: юноша познакомился на танцах с очень миловидной девушкой и сразу полюбил ее. Весь вечер он провел вместе с ней, и она так ему понравилась, что он не мог себе представить дальнейшую жизнь без нее. Ему показалось, что он наконец нашел свое счастье, и он дал девушке слово, что всегда будет с ней. Девушке он тоже очень понравился, и она согласилась стать его женой, потому что тоже полюбила юношу. Когда они вышли на улицу, их подхватил людской поток и разъединил. Полный отчаяния юноша начал искать ее. Искал он ее очень долго, но так и не нашел.

Сейчас я почувствовал себя приблизительно так же, как этот юноша, который нашел свое счастье, но потерял его.

Девушка, которую я полюбил с первого взгляда, принадлежала другому миру, мне враждебному и видела во мне, вероятнее всего, лишь пари-неприкасаемого. По тому положению, которое я сейчас занимал, я имел право лишь на мечты, но не на надежду.