Симпатия Арнольда Соломоновича

Одной из основных черт характера моего друга была чрезвычайная осторожность, если не сказать трусость. Это чувство преобладало над всеми остальными.

Для него главное было: выйти на свободу живым и здоровым. Он очень дорожил своей работой, которая дала ему возможность отбывать

свой срок относительно спокойно и без особых переживаний. Поэтому он и отказался от интимных встреч, которые могли привести к нежелательным последствиям.

Но Цуккер был мужчиной и с удовольствием окружил себя молодыми девушками, которых он сагитировал принимать участие в художественной самодеятельности. Он любовался ими, наслаждаясь только зрительно.

Но была у него тайная симпатия. Ее звали Маргарита. Она работала в ширпотребе не то нормировщицей, не то еще кем-то. Это была худенькая, изящная молодая женщина лет тридцати, с прямым, острым носиком, тонкими губами, грустными карими глазами и черными гладкими волосами, зачесанными назад. Вся ее внешность говорила об интеллигентности. Она так же как и Арнольд Соломонович, жила до ареста в Москве и была осуждена по статье 58 сроком на семь лет.

О том, чтобы Цуккер ухаживал за ней по-настоящему, не могло быть и речи. Он только вздыхал, увидев ее. Когда она посещала читальню, он становился суетливым, не знал, куда ее лучше посадить, пытался угощать ее чаем и сладостями и был готов предложить ей все журналы и книги, которые имелись у него.

И, конечно, давал советы, что лучше читать, стараясь как можно дольше затянуть беседу.

Маргарита слушала охотно. Оба были москвичи, и темы для разговора всегда находились.

Женский барак Цуккер не посещал. Для этого у него не хватало мужества. В лучшем случае он заходил раз в месяц в ширпотреб, чтобы информировать Маргариту о вновь поступившей литературе. Правда, иногда он приносил ей ту или другую книгу, которую она просила. Это была платоническая любовь в чистом виде, возможно, однако, вынужденная.

Что касается Маргариты, то ничто не говорило о ее чувствах. Она была всегда сдержанная, ровная и чаще всего серьезная.

Маргарита довольно часто заглядывала в амбулаторию, чтобы побеседовать с Тамарой Владимировной, с которой она находилась в очень дружеских отношениях. Мне всегда казалось, что мой шеф предпочитает мужское общество.

Маргарита была исключением. А что касается сотрудников колонии женского пола, то Тамара Владимировна отзывалась о них не очень лестно.

Маргарита относилась к моему шефу с благоговением, так как та устроила ее на теплое место в ширпотреб и вытащила с лесоповала.

Я лично редко разговаривал с Маргаритой и если разговаривал, то только по служебным делам. В ней было что-то аскетическое, она редко улыбалась, и создавалось впечатление, что молодая женщина решила отказаться от всех радостей жизни.

— Знаешь, Генри,— обратилась ко мне как-то Тамара Владимировна,— я хочу сегодня положить на койку Маргариту. Она жалуется на

общую слабость и вообще чувствует себя неважно. Пусть немного отдохнет.

— Ас каким диагнозом хотите ее госпитализировать?

— Напиши — грипп. Будешь оформлять историю болезни, не забудь поставить температуру при поступлении: 38 с чем-то. Возьми шефство над ней. Понятно?

— Конечно.

Маргариту поместили в небольшую двухместную палату, где обе койки оказались незанятыми.

Мы госпитализировали довольно часто заключенных, которые по законам ГУЛАГа не подлежали даже освобождению от работы. Мы это делали обычно тогда, когда койки в стационаре не были заняты. Поскольку и в условиях колонии требовалось выполнение койко-дней.

Я имел опыт в этом деле и знал, как заполнять истории болезни, чтобы не вызвать подозрения не только у сотрудников колонии, но также и у зэков, которые лежали в стационаре. И конечно, я инструктировал «больных», как себя вести. Они должны были как артисты исполнять свою роль: при «гриппе» жаловаться на головную боль, высокую температуру,— озноб и ломоту в суставах, при «энтероколите» — на частый жидкий стул и так далее.

С Маргаритой я беседовал нередко из вежливости. В лагерях представители интеллигенции старались помочь друг другу, хотя бы духовно.

Однажды, уже после отбоя, меня вызвали в палату к Маргарите. Я был немного удивлен. Что могло случиться с ней? До сих пор она ни на что не жаловалась, кроме общей слабости.

Палату тускло освещала коптилка, которая стояла на тумбочке рядом с койкой Маргариты. Электрические лампочки были большим дефицитом.

— Что с вами? — спросил я.

— Простите, Генри, что я вас вызвала. Мне стало почему-то очень тяжело и грустно. Поговорите, пожалуйста, со мной немного.— Просьба озадачила меня.

— Садитесь, пожалуйста, вот сюда,— Маргарита немного отодвинулась к стенке и показала на край кровати. Я сел.

— Вы не можете представить, как мне тяжело. Надоело это одиночество. Я уже четыре года как из дома. Вы можете меня понять?

— Конечно. Я уже пять лет в заключении.

Совершенно неожиданно для меня Маргарита потушила коптилку и крепко притянула меня к себе. Чего угодно, но этого я не ожидал. Ситуация была крайне неловкая для меня.

Маргарита не принадлежала к развратным женщинам, и за все эти годы, это было известно, не встречалась с мужчинами. Если она и сделала этот шаг сейчас, то, видимо, из беспредельного отчаяния. Не думаю, чтобы это далось ей легко.

Я растерялся. Близость меня совсем не устраивала, но оттолкнуть

молодую женщину я не мог. Это можно было сделать с Тосей Сабанцевой, зная заранее, что она через пять минут найдет утешение в объятиях любого другого мужчины, но не с Маргаритой, по существу цельной и нравственной натурой. Вскоре, к счастью, из этого затруднительного положения меня спасла Фекла. Был срочный вызов к одному из больных.

Через день Маргарита покинула больницу. Подобных встреч больше не было.

В отличие от моего друга Арнольда Соломоновича я не отказывался от «запретного плода», хотя и не имел постоянной лагерной жены. Молодые девушки не задерживались в колонии и отправлялись обычно с первым этапом подальше.

Длительное воздержание было для многих весьма мучительным испытанием и причиной широкого распространения гомосексуализма и мастурбации.

Вполне естественно, что женщины предпочитали побыть наедине с мужчиной, чем со своей подругой, если представлялась такая возможность. Этим и объясняется особая доступность женщин в лагерях и колониях.

Особенно заманчивым для них был стационар, где не требовалась спешка и связанные с ней неудобства. Обстановка здесь напоминала почти домашнюю: изолированная комната, матрац, подушка и одеяло — и главное — уверенность в том, что никто не помешает обоюдному удовольствию. Этим и пользовались многие медицинские работники.