Глава 16

ТУБЕРКУЛЕЗНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

 

Доктор Пясецкий открыл затрепанный серый том под названием «Диагностика и лечение внутренних заболеваний».

— Говорите, что вам неясно, и я объясню, как туберкулез поражает тело.

Доктор занимался со мной уже два месяца. Начав с анатомии и физиологии сердца, легких и органов кровообращения, мы перешли к воздействию туберкулеза на человеческий организм. Я старался изо всех сил. В школе я отлично учился по предметам, которые мне нравились, — географии, истории, литературе и языкам, однако дважды проваливался на экзаменах по математике, имел низкие оценки по физике и химии, а в гимназии даже остался на второй год. Ввиду приверженности к географии я рассматривал человеческое тело как географическую карту: кровь, как река, протекает через сердце, втекает в легкие, чтобы набрать кислорода, а затем орошает каждую клетку. Делая записи и листая страницы медицинских учебников, я не переставал радоваться удаче — как мне повезло, что я попал в отделение Николая Рафаиловича Пясецкого!

Пребывание на приисках подстегивало обучение. Я вспоминал, сколько заключенных погибло у меня на глазах. Причина смерти — остановка сердца. Казалось, будто все остальное — мозг, тело, душа — не имело значения. Все зависело только от сердца.

Начав работать в туберкулезном отделении, я жалел, что никогда не попаду в университет: бывшие зеки не имели права на высшее образование. В любом случае после освобождения я буду слишком стар; мне никогда не сдать вступительных экзаменов. Но занятия с доктором Пясецким прогоняли отвратительное ощущение, что жизнь проходит зря.

 

— Больной человек выделяет с мокротой бациллы туберкулеза, — объяснял доктор. Он усаживал меня в кресло у письменного стола, а сам сидел рядом на стуле. Его мягкий, понимающий взгляд вдохновлял меня, когда я бился, устанавливая связь между поражением легких и поражением всего организма. — Когда больной кашляет или чихает, бациллы рассеиваются в воздухе, где их могут вдохнуть другие. Вот почему легкие — самое удобное место для внесения возбудителя туберкулеза. Когда бациллы съедают легочную ткань, остаются каверны. Когда они уничтожают кровеносные сосуды бронхов, начинается кровохарканье и даже легочное кровотечение.

Хотя я знал, что туберкулез очень заразен, меня это не беспокоило. Прижившись в отделении, я чувствовал себя непобедимым. Наверное, я уже вдохнул миллионы бацилл, но оставался здоровым. Я верил, что молодость и судьба на моей стороне.

Любовь доктора Пясецкого к преподаванию была очевидна с самого начала. Иногда на занятиях присутствовали Мария Ивановна или новая дневная медсестра Геля Борисовна, и я представлял себе доктора на кафедре в большой аудитории читающим лекцию сотням студентов и врачей.

— Лечение туберкулеза требует продолжительного отдыха в сухом климате, желательно в сосновом лесу, в высокогорных районах или в пустыне, и высококалорийного питания, то есть всего того, чего они лишены здесь, на Колыме. Лекарств для лечения туберкулеза не существует. Имея это в виду, нам остается только пытаться задержать процесс размножения бактерий, залечивать каверны и успокаивать кашель.

Хотя наши больные могли отдыхать двадцать четыре часа в сутки, сама атмосфера отделения не способствовала излечению: пациенты избегали физических упражнений, красоты природы их не радовали, а хуже всего было то, что они не могли строить планы на будущее после своего выздоровления. Да, пациенты получали «усиленное» питание в виде ежедневного кусочка масла и дополнительной порции овсянки, что, конечно, превышало обычный рацион, но было недостаточно, чтобы остановить туберкулезный процесс. Истощенные пациенты мечтали о лярде и беконе, о жире — собачьем, тюленьем, китовом и медвежьем. Лучшим средством для излечения легочного туберкулеза считалась смесь сала, масла и меда с горячим молоком, недоступная для наших больных.

 

Вливания хлористого кальция, предназначенные для рубцевания каверны, теоретически могли предотвратить размножение бацилл. Пневмоторакс сжимал и фиксировал пораженную плевральную полость, закрывая каверну и давая легкому дышать. Однако пациенты с кавернами в обоих легких или с больным сердцем не выдерживали пневмоторакса.

Я постигал теорию по учебникам (анатомия, физиология, симптомы заболевания и его лечение) и на практике — в отделении. Работая в дневную смену, я не отходил от Пясецкого. В отделении рентгенологии я учился уму-разуму не только у доктора, но и у очаровательной женщины-рентгенолога; говорили, что она — невестка Зиновьева.

Софья Леонтьевна, стройная и элегантная даже в тюремной одежде, считалась лучшим расшифровщиком рентгенограмм во всей больнице. Раньше она была профессором радиологии в Ленинграде. Доброжелательная, с мягкой речью, она работала четко и точно. Анализируя снимки в своем кабинетике, Софья Леонтьевна общалась только с Пясецким. У нее не было времени отвечать на мои глупые вопросы или беседовать со мной на посторонние темы. Но я внимательно прислушивался к ее беседам с доктором, стараясь усвоить как можно больше.

С каждой новой прочитанной страницей, с каждым новым пациентом, с каждым уроком доктора Пясецкого туберкулез становился для меня все менее загадочным заболеванием. Выстукивание и выслушивание сердца и легких пациента теперь давали мне важную информацию. По хрипам и свисту, доносившимся из стетоскопа, я распознавал место и степень поражения легких.

Пока я не приобщился к элементарным знаниям в деле лечения туберкулезных больных, я был способен только облегчать страхи и успокаивать души. Медицинский опыт помог мне увидеть не только легкие, но и пациента в целом, я понял, что нужно лечить всего человека, а не только болезнь. Многие страдали бессонницей, и я был рад, если им хотелось поговорить со мной. Чем больше я узнавал о медицине, тем более я убеждался в том, что сидеть с больным, держать его за руку и вместе с ним строить планы на будущее не менее важно, чем выполнять медицинские назначения.

Общаясь изо дня в день со слабыми и умирающими, я не переставал думать о том, что болезнь стирает все грани между мо-

 

лодыми и старыми, малограмотными и высокообразованными, блатными и бывшими партработниками и крупными чиновниками. Все одинаково кашляли и харкали кровью, и каждый боялся смерти. Смертность в нашем отделении была самой высокой. Туберкулез был вторым приговором каждого заключенного — таким же смертным приговором, как и первый.

Выйти из отделения после полусуточного дежурства — все равно как выбраться из подвала на солнечный свет. Я шел в парикмахерскую и слушал последние сплетни, заходил на кухню повидаться с шеф-поваром, с которым играл в шахматы. Иногда я просто прогуливался или сидел на скамейке.

Ежедневно я ходил в аптеку на другом конце лагеря за лекарствами для нашего отделения. Там я познакомился с другими фельдшерами и медсестрами, а также с заведующей аптекой — полькой Вандой Пеньковской. Она была вольнонаемной, и мы разговаривали с ней, только когда оставались наедине.

В аптеку приходила и белокурая медсестра из офтальмологического отделения. Я часто видел, как она идет мимо нашего барака в морг. Однажды, дождавшись ее у аптеки, я предложил поднести корзинку. Она удивилась, улыбнулась и посмотрела мне прямо в глаза. Давно уже мне не улыбались красивые молодые женщины. Все три года я и не думал о них. Все мои сексуальные фантазии (если они вообще были) остались в прошлом.

Она легко шла рядом, пока я болтал, стараясь привлечь ее внимание. Меня захлестнули любовь, тайна, влечение. Ее серо-зеленые глаза смотрели на меня с интересом.

— Вы знаете, каждый день я иду в аптеку в надежде встретить вас, — сказал я. Она легко пожала мне руку, волнистые белокурые волосы упали ей на лицо. Брови и ресницы у нее были темными, от чего глаза казались зеленее и выразительнее. Единственное, что мешало мне взять ее за руку, — две наши тяжелые корзинки.

В конце пути она забрала свою корзинку и сказала: - Приятно было с вами познакомиться, но мне пора.

Она ушла не оглянувшись, а я смотрел ей вслед, застыв на месте как вкопанный. Вдруг я почувствовал себя не зеком, а тем юношей, что гулял когда-то с друзьями по улице Фарной во Владимире-Волынском и ловил улыбки красивых женщин. Лицо девушки продолжало стоять перед моими глазами, и я дотра-

 

гивался до своей руки в том месте, где, казалось, сохранился след ее касания. Ее легкое пожатие пробудило во мне тепло и нежность, и я мечтал о ней дни и ночи напролет.

Как-то дождливым днем, когда мы сидели с Марией Ивановной и санитаром в ординаторской, послышался негромкий стук в дверь, и я услышал знакомый голос:

— Можно войти? — Меня как кипятком обдало, я вскочил и открыл дверь. На ее белокурых волосах косо сидел вязаный берет, на плечи накинуто серое тюремное пальто. — Решила взглянуть, где вы работаете, — сказала она, обращаясь к Марии Ивановне.

— Заходи, Зиночка, — обрадовалась Мария Ивановна. — Садись, выпьем чаю. — Она подвинула Зине стул. — Это Януш, наш новый фельдшер.

— Мы уже встречались. — Я поцеловал ей руку, мягкую и теплую. Сердце мое трепыхалось от радости.

Зина что-то прошептала Марии Ивановне, и я понял, что она пришла не для того, чтобы увидеться со мной. Мы с санитаром направились в складское помещение.

— Ты видел ее раньше? — спросил он.

— Как-то раз. По-моему, она очень милая.

— Еще бы. У нее роман с Виктором — с тем, что в морге. Ты его знаешь, он из Владивостока.

Я видел Виктора почти каждый день, но мы почти не разговаривали. Он работал в морге главным помощником доктора Уманского, патологоанатома. Доктор Пясецкий и я часто приходили посмотреть на вскрытия трупов наших пациентов: доктор проверял диагнозы, а я осваивал анатомию.

В лагерях я привык к бессмысленным смертям. Я привык к расстрелам зеков, которые больше не могли работать. Я начал забывать о трупах, валявшихся за пределами лагеря на приисках; их кости уже на следующий день были обглоданы дочиста и животными, и людьми. Больницы представляли исключение из правил смерти и деградации. Если в лагерях погибают миллионы, зачем лечить безнадежно больных? Зачем делать вскрытия? Ведь результаты никому не сообщают. Зачем зашивать трупы, если их все равно бросят в общую могилу? Зачем врачи, зачем лечение? Многие зеки, прибывшие в больницу, были при последнем издыхании. На мои вопросы доктор Пясецкий отвечал, что у нас образцовая больница, главная в системе лагерей

 

Колымы: ее демонстрировали московскому начальству, приезжавшему с инспекцией лагерей.

Новость о том, что Виктор и Зина — любовники, была для меня ударом. Зина говорила мне, что у нее есть кто-то, но мне было трудно представить Виктора с его пошлыми шутками, обнимающего теплую, красивую, нежную Зину.

—  Виктор освобождается в будущем месяце, — добавил санитар. — Он вернется во Владивосток. Что за срок — три года в больнице? Небось семья дала взятку. Он никогда не был на общих работах. Из санитаров в хирургии он сразу попал в морг. Все равно, не хотел бы я быть на его месте.

Я почти не слушал. Я мог думать только о Викторе, кромсающем трупы, и о Зине, навещающей его в кабинете доктора Уманского. Но через месяц он уедет, а Зине еще несколько лет быть в лагерях. Сохранятся ли их отношения? Останется ли он поблизости, чтобы видеться с ней? Неизвестность делала меня нервным и нетерпеливым.

Несколько раз мы с Зиной встречались на улице и в аптеке, но она ни разу не упомянула об отъезде Виктора. Я чувствовал, что между нами растет симпатия, но мы не говорили об этом. Я все больше привязывался к ней. Всю жизнь меня окружали женщины, которых любил я, и которые любили меня, — мать, сестренка и Таубция; без них я чувствовал себя сиротой. Мне не хватало задушевных разговоров с Таубцией, не хватало прогулок с ней по берегу реки, вечеров, когда мы сидели на садовой скамейке, держась за руки, когда мы были вдвоем, забыв обо всем на свете.

Однажды утром Виктор зашел попрощаться. Его документы уже ушли, его отправляли домой. Через неделю я был приглашен Зиной на ужин.

Я постучался, и Зина вышла в чистой белой блузочке, белом халате и белой шапочке медсестры. При тусклом свете лампы ее волосы золотились, как пшеничные колосья. Я молча сел, и Зина подвинула ко мне миску супа и ломоть хлеба, который она отрезала самодельным ножом.

—  Вот это нож! — сказал я. Лезвие было остро заточено, аручка выложена цветной пластмассой.

—  Больной подарил. Ты знаешь, как они любят делать подарки.

Суп был густой, горячий, с грибами и мясом.

 

— Я получила письмо от Виктора. Он переезжает в Киев, — сказала Зина. — Последние полгода у нас было не все ладно. Он ждал освобождения, ненавидел свою работу и вел себя иногда просто отвратительно. Но хуже всего то, что он был ужасно ревнивый.

Пока мы ели, я не отрывал глаз от Зины. В ней было столько жизни, столько тепла! Мне хотелось обнять ее, прижать к себе, сказать, что я влюбился. До того приятно держать ее за руку! Я уж не думал, что снова смогу полюбить, но сейчас я просто утопал в любви и счастье.

Пора было идти. Я поцеловал Зине руку и крепко пожал ее.

— Надеюсь, мы будем чаще видеться?

Веселое лицо Зины стало серьезным.

— Подождем, там видно будет. — Она легонько погладила меня по руке, и я ушел, не чуя под собой ног от счастья.

Приближалась зима. Несмотря на близость Охотского моря, снегопады и бураны были не слабее, чем в Маддяке. Иногда приходилось прорывать тоннели в снегу, чтобы войти в бараки, и весь мужской медперсонал бросали на расчистку шестикилометровой дороги к шоссе. Если снежная буря долго не прекращалась, дорога становилась непроезжей, а от нее зависела доставка продуктов.

Однако мне нравились снежные бураны. Даже если видимость была не больше 5—10 метров, и снег завивался над головой, я любил выходить на воздух. Теплые валенки, ватные телогрейка и брюки, шарф, шапка-ушанка — никакая снежная буря меня не пугала. Мне нравился запах снега — он благоухал, как свежевыстиранное льняное полотно. Лучше снежные вихри и ледяной воздух, чем жаркая духота тюрем, вонь бараков, тирания охранников и постоянные шмоны, которые действовали мне на нервы.

Однако зима не облегчала жизнь туберкулезного отделения. Больные бесцельно шатались по бараку, щеки и губы у них горели, руки были мертвенно-бледными, глаза лихорадочно блестели. Постепенно они становились все более агрессивными и неконтролируемыми.

Как-то ночью я проснулся от криков Сережи — мальчишки-карманника. Легкие у него были как сито, но этот веселый па-

 

ренек обычно помогал мне ухаживать за другими больными. Ворвался ночной санитар:

— Скорей!

Больные в тревоге провожали меня глазами, когда мы с санитаром побежали в складское помещение. Дверь была заперта изнутри. Сережа дико кричал.

— Открывайте! Сейчас вызову охранников! — крикнул я.

В ответ тишина. Я огляделся. Не хватало троих: двух блатных и одного военного — капитана, который вечно хвастался своим героическим прошлым. Я был вне себя от ярости. Больные в койках твердили мне (будто я сам не понимал!), что они насилуют Сережу. Схватив ледоруб, я заорал:

— Открывайте, не то выломаю дверь и сдам вас охране.

Не получив ответа, я пробил дверь ледорубом и вышиб ее. Те трое прижались к стене, загородившись скамьей. Сережа лежал на полу, весь в крови, в изорванной одежде, и громко стонал. Я подхватил его на руки и отнес на кровать. Потом, не выпуская из рук ледоруба, вернулся в складское помещение.

— Я до вас еще доберусь, — сказал я насильникам. Санитары унесли Сережу в хирургию, а я решил дождаться

доктора Пясецкого. Хотя у меня было искушение избить всех троих, я побоялся, что это плохо подействует на других больных. Утром доктор попытался объяснить мне ситуацию:

—  Они знают, что скоро умрут, и им безразлично, что с ними будет. Если я доложу об этом охране, всех троих посадят в карцер. Они вернутся в еще более плохом состоянии. Я и раньше сталкивался с этой проблемой и не хочу воевать с ними. Вы правильно поступили, что спасли Сережу, но не будем сейчас искать правосудия. Им же все равно — умрут они завтра или послезавтра.

Мы с Зиной были друзьями два месяца, но я еще плохо знал ее. Я рассказал ей о себе почти все, но она уклонялась от разговоров, и я не понимал почему. Однажды я сказал, что люблю ее. Она испуганно сжалась.

—  О чем ты говоришь?

Пораженный ее реакцией, я повторил:

—  Я люблю тебя.

—  Здесь не место для любви и признаний, — сказала она. — Сегодня мы вместе, а завтра? Кто знает... Ты счастливый. Твоя

 

статья не политическая. А у меня почти все пункты пятьдесят восьмой. Может быть, я никогда не выйду отсюда.

Зина ни разу не говорила о своем приговоре. Я бросился к ней с расспросами. Она закрыла лицо руками. Я услышал всхлипывания и почувствовал вину за то, что пробудил воспоминания, о которых не имел права спрашивать. Но она заговорила сквозь слезы:

—  Мой отец был первым секретарем обкома в Йошкар-Оле. Мама преподавала в университете, оба они были членами партии. Сотрудники НКВД пришли ночью. Я только что закончила школу, а мой брат учился в Казанском университете. Родителям и мне велели сидеть в столовой под надзором охранника, а остальные стали обыскивать квартиру. Они перетрясли каждую книгу, каждую бумажку, вытряхнули содержимое ящиков. Они требовали, чтобы отец назвал фамилии сообщников, но отец отвечал, что у него нет сообщников — он вообще не понимает, о чем речь.

Я совершенно растерялась. Плакала и жалась к матери. Она старалась успокоить меня, говорила, что это ошибка и что все выяснится утром. Но папа не утешал нас. Энкавэдэшники начали бить его прямо у нас на глазах. Они заставили его стать на колени и лизать их сапоги. Они угрожали, что изнасилуют мать и меня. Он плакал и просил не трогать нас. От них несло водкой. Они сломали его. Наплевали ему в душу. Я больше никогда его не видела.

Зина поднялась и стала ходить вокруг стола, глядя себе под ноги.

—  Зина, не нужно. Извини, что я спросил...

—  Нет, я хочу, чтобы ты знал.

— Но почему арестовали тебя? Тебе же было всего семнадцать.

—  Ты не жил в этой стране в тридцать седьмом. Тысячи невинных людей были арестованы. Обвинения сфабрикованы. Все делалось для того, чтобы доказать бдительность органов. Ирония судьбы — арестовали и высшее руководство нашего местного НКВД. Я просидела в тюрьме больше пяти месяцев. Тамя встретила много друзей своих родителей — одни были заключенными, другие — следователями. Потом следователи становились заключенными: все перемешалось. Меня не судили, только допрашивали — допрос за допросом. «Назови фамилии тех,

 

кто устраивал заговор с твоим отцом». «С кем ты строила планы террористической деятельности?» «Кто друзья твоей матери?» «Кто часто бывал у вас?» Следователи становились все более бешеными. В них не осталось ничего человеческого. Не знаю, как я выжила. Избиения можно было перенести, но они требовали, чтобы я сидела голая, они насиловали меня, я хотела только одного — умереть. Я резала себе вены, и не один раз. — Она завернула рукав и показала розовые шрамы на запястьях — словно следы когтей дикого зверя. — Но они не сломили меня. Потом я попала в лазарет, и там я встретила женщину, которая знала мою маму. Она заботилась обо мне, как о родной дочери. Она сказала, что лучший способ выжить в лагере — стать медсестрой.

Рассказ Зины вернул меня к реальности — правда, с трудом. Я снова почувствовал себя песчинкой в море ужаса и жестокости. Никому не было дела до того, выживем мы или умрем. Никто не интересовался тем, кем мы были. Мы жили в мучениях и умирали безымянными.

Зина тихонько всхлипывала и дрожала. Я обнял ее, чтобы успокоить; она прижалась ко мне.

— Я не любила Виктора. Я была с ним, потому что женщине опасно быть одной, даже в больнице.

Она положила голову мне на грудь и обхватила обеими руками. Я обнял ее еще крепче, понимая, однако, что ее горю ничем не помочь. Как и в случае с туберкулезными больными, не в моих силах было облегчить страдания Зины.

Мы с Зиной виделись ежедневно. Мы считали, что никто не замечает наших отношений, но как-то доктор Пясецкий отозвал меня в сторону и велел быть поосторожнее. «Связь зека с зечкою» сурово преследовалась. Если их ловили, то после карцера отсылали в разные лагеря. Несмотря на угрозу, многие зеки, работавшие в больнице, состояли в отношениях «лагерного мужа» и «лагерной жены». Зина объясняла мне, что женщина, имеющая «лагерного мужа», защищена от преследований и изнасилования. Вот почему она была с Виктором, хотя и не любила его. Что до меня, моя любовь к Таубиии была такой же сильной, как и до расставания, и я таил надежду, что придет день — я встречусь с ней и со своими родными. Но чем больше я читал в газе-

 

тах про еврейские гетто и массовые расстрелы евреев, тем больше я сомневался, что это случится.

Мы свели наши свидания к встречам «на рабочем месте» под предлогом обсуждения историй болезни, доставки медикаментов из аптеки или обмена шприцами. Поскольку укромного места для интимных отношений не было, мы ограничивались тем, что держались за руки, украдкой обменивались поцелуями и наскоро обнимались. Странно, но мы не расстраивались из-за того, что негде было встречаться. Наши беглые встречи самым волнующим образом меняли настроение целого дня. Если же мы все-таки рисковали запереть дверь, все происходило слишком быстро и бурно, при этом мы не сводили глаз с дверной ручки и прислушивались, не идет ли кто. Кроме страха быть пойманными, нас останавливал также страх перед возможной беременностью Зины. Беременных женщин немедленно отправляли пароходом в Эльген, лагерь приблизительно в одиннадцати километрах отсюда. Малюток помещали в приют; матери видели их только во время кормления. Однажды я спросил Зину, надеется ли она, что наша любовь выдержит такие суровые испытания.

— Никогда не нужно думать о будущем, — ответила она, — этому я выучилась в лагерях. Будь счастлив сегодняшним днем и надейся, что следующий будет хорошим или даже лучше предыдущего.

Я не привык к таким расчетам в сердечных делах.

— Но мы же любим друг друга. Не могу поверить, что любовь пройдет. Я люблю тебя и хочу, чтобы мы всегда были вместе.

— И я тебя люблю, — сказала она. — Но любить в таком месте, где мой срок кончится через пять лет, а твой — через семь, нелегко. Кто знает, что с нами случится за это время? Кто знает, будем ли мы все еще любить друг друга?

Я был ошеломлен. Она взяла меня за руку.

— Я счастлива, что ты есть в моей жизни, и надеюсь, что ты чувствуешь то же самое. Но ты хочешь получить от меня обещание, а я не могу его дать. Постарайся понять меня.

Самое главное, что она была права.

Однажды утром доктор Пясецкий пришел позже обычного и вызвал меня к себе. Я чувствовал, что, несмотря на разницу в возрасте, положении и образовании, мы стали настоящими дру-

 

зьями. Наши занятия обычно выливались в час-другой разговоров, с каждым разом все более личных.

Он вынул из кармана письмо и протянул мне:

— Прочти. Это от моей сестры.

На конверте стоял круглый штемпель: «Проверено военной цензурой». По виду конверта было ясно, что его неоднократно расклеивали и заклеивали.

Всего полстранички. Четыре предложения. Сестра доктора писала, что родители здоровы и отец все еще работает, несмотря на возраст и частые приступы ревматизма. Сестра с сыном также здоровы. Она на прежней работе, а сын ходит в школу. Последняя фраза была такой: «Евгения Федоровна в декабре выходит замуж».

— Это моя бывшая жена, — грустно сказал Пясецкий, глядя в письмо. — Она первая осудила меня, когда я был арестован. На общем собрании Института эндокринологии она встала и сказала, что давно уже чувствовала, что я занимаюсь контрреволюционной деятельностью, и потребовала моего исключения из партии и из института. Она была моей ассистенткой. Я помогал ей писать докторскую диссертацию, — собственно, я и написал ее. Мы были женаты семь лет. Моя семья любила ее, только мать перед нашей свадьбой сказала: «Не согревай змею на груди». Я до сих пор не оправился от шока. Мы доверяли друг другу буквально во всем. Она была моим прибежищем среди ужасов тогдашних арестов. Не могу понять, как человек, который, ты думаешь, нет, ты знаешь, любит тебя больше всех, может вдруг предать тебя, чтобы сохранить свое положение на работе и в парторганизации. Никогда в наших отношениях не было фальшивой нотки. Она была такая милая, такая любящая. Следователь показал мне письменное заявление — вернее, донос на меня с требованием развода. После этого я не хотел жить. Это оказалось хуже всех ночных допросов и избиений.

— Вы хотели покончить с собой?

—  Я думал об этом постоянно. Месяцами. Но я всегда любил жизнь, людей, работу. Наконец ко мне вернулось желание жить.

—  А на приисках... там вы тоже думали о самоубийстве?

—  Да, и не раз. А вы?

 

— Я решал вопрос, как именно мне покончить с жизнью, если она станет совсем невыносимой. Было даже приятно думать, что я способен на это. Но все изменилось. Я оказался здесь.

Николай Рафаилович встал и потянулся, хрустнув костями. Глаза его блеснули.

— Самоубийство — вещь многогранная. Его не совершают из трусости или из храбрости. Оно может быть бегством или актом протеста. Не существует этических норм для того, чтобы судить самоубийство. Оно зависит от человека и от обстоятельств. Я считаю, что каждый имеет право на выбор. Оказавшись перед этим выбором, я должен был осознать, чего стоит моя жизнь и оправдано ли мое самоубийство. Этот момент еще не настал.