5. БАКУ. 1928 г. НОВЫЙ АРЕСТ. БАКИНСКОЕ "ДЕЛО"

В Баку мы с мамой приехали в конце лета 1927 г., и 1 сентября я пошла в пятый класс русской школы. Из всех предметов я отставала лишь по тюркскому языку, которым мне пришлось заниматься частным образом с преподавателем школы Мамедом Джавановичем, знаменитым тем, что он обучал чуть ли не всех русских (прошу прощения — русскоязычных) детей в Баку. Учил он прескверно, я, во всяком случае, едва помню несколько слов и первый куплет "Интернационала". В школе я поначалу с трудом привыкала к детскому коллективу, но ко второй половине года я уже с ним освоилась. Первое время, до приезда отца, мы жили в семье маминой старшей сестры, Розалии Альбертовны Дыхно, по мужу Лейбзон, а попросту — тети Зюли. У нее жила и бабушка. Тетя Зюля обосновалась в Баку еше до революции, предварив в чем-то подвиг Швейцера: получив высшее медицинское образование в Германии, она по приезде в Россию выбрала объектом своей деятельности отсталое мусульманское население Баку. Изучив в совершенстве тюркский язык, в 1904 г. открыла кабинет по приему больных и беременных женщин, а для приема родов выезжала на дом. Ее авторитет среди местного населения был огромен. Когда я возвращалась из школы, то с трудом пробиралась в квартиру между телами задраенных в черные чадры мусульманок, облепивших всю лестницу до второго этажа. Частную практику она совмещала с работой в клинике, и ее рабочий день никогда не был меньше двенадцати-четырнадцати часов. Излишка денег тетка не терпела и всегда находила каких-либо обездоленных родственников, которым посылала деньги, посылки, подарки. Без этого она жить не могла, так как иначе, как она говорила, "кусок не лезет в горло". Мама и Тамара были далеко не последней ее заботой, ибо периодически попадали в затруднительное положение. Лично я обязана ей многим, и в частности тем, что нормально закончила среднюю школу.

Отец в январе 1928 г. был уже в Баку. Он очень быстро устроился на работу научным сотрудником экономической секции Госплана АзССР, а квартиру из двух небольших комнат с "кусочком" галереи, выходящей в узкий двор-колодец, мама сняла к его приезду заранее.

Мой путь в школу стал намного длиннее, и в большинстве случаев я проделывала его не одна: Баку — не Усть-Цильма, и всякие истории в нем случались. Мама не забывала, как в этом городе в свои шестнадцать лет лишь по счастливой случайности не стала жертвой похищения. Вообще, различие между милой тихой северной деревней и этим огромным крикливым южным городом поначалу оглушало и ослепляло. Потом привыкла и уже не удивлялась мужским вечерним "посиделкам" прямо на улице, возле своих домов, с жаровнями, где пекутся каштаны, громким смехом и перекличками с соседями; женщинам, укутанным до самых глаз в чадры и шлепающим в чувяках по улицам; фаэтонам, едущим по мостовой в "европейских" кварталах; диковинным деревьям в Губернаторском саду и даже морю.

Но у меня было больше времени, чем у отца, и он, наверное, привыкнуть не успел. Потому что в апреле ночью пришли с обыском и арестом, и трех месяцев не прошло со времени его приезда. "Они" пришли с парадного входа, которым мы не пользовались, и дверь, ведущая в комнатку, где спала я, была завалена какими-то вещами. Пришлось ее освобождать. Вот в этот момент я проснулась. Отец заметил, подошел, сжал мою голову руками и, приблизив свое лицо к моему, сказал: "Ничего не поделаешь, доченька, такая моя жизнь, вставай и будь умницей". Крепко меня поцеловав, он пошел открывать дверь. Обыск длился довольно долго, явно искали какую-то литературу, тщательно перетряхивая все книги и вещи. Все это от начала до конца было на моих глазах, и все это время я видела сосредоточенное лицо отца, не отходившего от "посетителей" ни на секунду. Ко мне он уже не подходил. Маме односложно отвечал на вопросы, по-видимому о том, что следует взять с собой. Потом мама объяснила мне характер его поведения — он опасался, что ему что-нибудь подложат. Вернее не "что-нибудь", а совершенно конкретно — "Соцвестник". Причины ареста в Баку мне стали известны еще тогда, но подробности я узнала много лет спустя от Тамары, приехавшей в Баку после окончания своей среднеазиатской ссылки примерно за месяц до событий. Вот вкратце ее рассказ.

В начале 1928 г. нелегально из-за границы приехала в Баку член Заграничной делегации РСДРП и сотрудник "Соцвестника" Ева Львовна Бройдо. Остановилась в квартире одного из ссыльных, меньшевика Я. А. Рогачевского, и на какой-то день назначила в его квартире встречу находившихся в Баку меньшевиков. Отцу тоже дали знать. Он собрался было идти, но мама воспротивилась. Отец отступил и решил послать Тамару сказать, чтоб его зря не ждали. После этого Тамара должна была встретиться с ним на бульваре. Все сошло как будто бы благополучно, хотя Тамара засекла трех "дежурных" возле дома Рогачевского. Там она

застала относительно большое "застолье" и, сказав про отца и "дежурных", быстро ушла. Бройдо уехала сразу после этой встречи, несколько станций ее провожал один из участников встречи, горбатенький, фамилию его Тамара не запомнила. Провожавший вернулся с известием о благополучном отъезде Евы Львовны, а ее сняли с поезда сразу же после того, как он сошел. Еще несколько человек арестовали в ту же ночь, что и отца. Тамару тоже арестовали, но позднее, так как она успела лечь в больницу, и когда пришли с арестом, главный врач отказался ее выпустить, сославшись на ее скверное состояние и высокую температуру. Никакой температуры не было, это тетя Зюля, работавшая в больнице консультантом, сумела быстро сменить температурный листок, чуть ли не под носом у пришедших. (Бедная тетя Зюля, при ее-то кристальной честности!) А два человека круглосуточно дежурили в больнице, пока Тамара не "выздоровела". Папа рассказывал, что однажды все арестованные оказались вместе, и Ева Львовна выразила сожаление о своем приезде и просила у всех прощения, на что папа ей галантно ответил: "Пожалуйста, присоедините к своим сожалениям и все наши".

Опять мы с мамой ходили в тюрьму на свидания и с передачами. Помню это огромное серое здание, около него почему-то всегда дул страшный ветер, прижимая нас к зданию и задувая маме подол.

Летом 1928 г. освободили Тамару, она переехала от тети Зюли к нам, стали жить втроем. Тамара поступила на работу, мама хозяйничала, я училась и мыла посуду на жаркой галерее (моя обязанность), отец сидел в тюрьме. Только в конце июня он (и мы) дождался постановления Особого Совещания при Коллегии ОГПУ о приговоре — три года ссылки в Симферополь. Ничего страшного, только что опять сдернули с места. Видимо, мама ждала худшего, она явно повеселела и стала опять собираться в дорогу. Чемоданы, коробки, тюки и... мраморный столик. Он даже в Усть-Цильму с нами ездил, а потом и до Томска доберется, единственный из мебели. Что-то потаенное мама связывала с ним, иначе не таскала бы такую тяжесть повсюду.

Дело № 60918 ОГПУ, с которым я ознакомилась спустя шестьдесят четыре года после события, в основном подтверждает сюжет, переданный Тамарой, но, разумеется, раскрывает многие детали. Бройдо была арестована в вагоне поезда 22 апреля 1928 г., остальные четыре человека — на следующий день. Вначале следствие по этому групповому делу велось в Баку (следователь Кущев), в первых числах июня всех отправили в Москву, где следствие продолжил уполномоченный 2-го отделения СО ОГПУ Бутенко. На первом допросе в Баку Ева Львовна фигурировала под чужой фамилией, соответствующей ее (чужому) паспорту, но на последующих, еще в Баку, признала себя Е. Л. Бройдо и

сообщила свои биографические данные. В том числе и о своих постах в РСДРП (член ОК с 1912-го, член ЦК в 1917-м, член Заграничной делегации с 1920-го), об эмиграции и проживании с мужем и детьми в Берлине и о том, что в ноябре 1927 г. перешла границу, решив вернуться в СССР. В Москве она рассказала также о цели своего приезда: "В СССР я приехала с целью обосноваться здесь на жительство и вести партийную меньшевистскую работу". На вопросы, связанные с адресами и лицами отвечать отказалась и в Баку, и в Москве. Сказала, что возвращение в Союз согласовала с Заграничной делегацией, но на вопрос о том, имела ли от нее поручение и снабдили ли ее деньгами, не ответила. Словом, пыталась взять все на себя; об аресте других, тех, с кем встречалась в Баку, конечно, знала. Сказала, что из Баку ее провожал молодой человек, но не то лицо, фотографию которого ей предъявили. Она не соврала. Ей предъявили фото человека, у которого она остановилась, меньшевика Я. А. Рогачевского, но он ее не провожал, на чем настаивал следователь, а провожал, как сказала Тамара, "горбатенький". Я без труда по фотографии, имевшейся в деле, опознала Р. М. Гольденберга. Видно, плохо следили.

А за отцом следили хорошо. Ему назвали несколько бакинских адресов, где он действительно бывал, в основном маминых родных, но и не только. Спросили, был ли у Рогачевского 22 апреля? Да, заходил утром до службы, встретил свою старую знакомую, которую знал с 1913-го и не видел с 1917-го. Разговор с ней был частного характера. Назвать ее фамилию отказался. А когда, уже в Москве, ему предъявили ее фотографию анфас и в профиль с номерным знаком, то назвал. Утверждал, что не имел понятия ни о нелегальном ее положении, ни о цели ее приезда (или он лукавил, или об этом Ева Львовна сообщила только вечером того же 22 апреля, когда все собрались, а Б. О. не пришел).

Все остальные обвиняемые — Рогачевский, Гольденберг, Ратнер утверждали и в Баку, и в Москве, что лицо женщины, изображенное на предъявляемом снимке, им совершенно не знакомо. Знакомство друг с Другом, и в том числе с Б. О., не отрицали.

20 июня 1928 г. московский следователь пишет заключение о том, что "преступная деятельность указанных лиц вполне установлена", в отношении Бройдо Е. Л., что она "нелегально перешла границу и проживала по подложным документам в целях ведения подпольной антисоветской политической работы, что предусмотрено ст.ст. 58-4, 72 ч. 2, 84 УК РСФСР", и в отношении Богданова Б. О., Рогачевского Я. А., Гольденберга Р. М. и Ратнер Л. И., что они "связались с Бройдо, проживающей на нелегальном положении в целях антисоветской деятельности, что предусмотрено ст. 58-4 УК РСФСР". Дело вместе с заключением

следователь представляет на рассмотрение Особого Совещания при Коллегии ОГПУ. Подписано Бутенко. Согласны двое, в том числе все та же Андреева. Ее же рукой тем же красным карандашом, что и подпись, в уголке внизу расписаны судьбы: "Бройдо, Ратнер, Рогачевский — 3 года, политизолятор; Богданов — 3 года, Симферополь; Гольденберг — 3 года, Оренбургская губерния".

Знали бы, что Гольденберг провожал Еву Львовну, влепили бы и ему политизолятор, почему-то вопрос о том, кто провожал, очень занимал следствие. 28 июня 1928 г. Особое Совещание при Коллегии ОГПУ штампует эти предначертания.

Дальнейшую судьбу героини этой драмы можно проследить частично по тому же делу, частично — по статье в "Соцвестнике"¹, написанной в связи с назначением ей новой, вероятно, последней ссылки. В Суздале она провела три года, по-видимому, переписывалась со своими детьми, оставшимися в Берлине (взрослые сын и дочь), получала от них деньги и книги. Старшая дочь от первого брака, проживавшая в Москве, приезжала на свидание. После Суздаля Ева Львовна была этапирована в Ташкент, где отбывала ссылку в течение пяти лет (по первому приговору три года, а потом добавили еще два года). По окончании ташкентской ссылки в 1936 г. назначили ей новую ссылку в какую-то экзотическую и, вероятно, невозможную для жизни огнедышащую дыру в Ойротской области, на границе с Монголией. Там и умерла и, конечно, в полном одиночестве. На следствии Ева Львовна показала, что с мужем, М. И. Бройдо (тоже видный социал-демократ, деятель Февраля), развелась. Если это не сознательная дезинформация, то поступок ее мог иметь и личную подоплеку — дети выросли, с мужем в разводе, то есть семья распалась, энергию сердца девать некуда, а Родина стонет и... была не была! Поступок столь же смелый, сколь безрассудный — не могла Ева Львовна не знать о реальных условиях нашей жизни в конце 20-х годов. Странно еще, что ее не привлекли к процессу "Союзного Бюро" в качестве материализованной связи с заграницей. Странно, но слава Богу.

А отец, еще находясь в Баку, написал на имя начальника ОГПУ заявление все с тем же призывом внести ясность, за что же его преследуют — за убеждения или за конкретно деятельность? Приведу выдержки из этого заявления:

"Мне предъявлено обвинение в контрреволюционной деятельности, что в отношении меня означает обвинение в принадлежности к с.-д-

партии и участие в с.-д. работе. Обвинение в принадлежности к с.-д. партии не новое. С начала 1921 г. за одно и то же преступление, а именно за принадлежность к с.-д. партии, я последовательно'приговаривался к высылке за пределы СССР, к высылке в Соловецкий концентрационный лагерь, к ссылке в Печорский край и, наконец, последний раз, к воспрещению права жительства в 10 губерниях с прикреплением на три года к одному месту жительства (Баку). Принадлежность к партии как будто не может и не должна быть основанием для нового ареста: ведь за эту самую принадлежность и прикреплен я к Баку на три года. Основанием для моего ареста должно быть новое дело, новая с.-д. работа, которую я [должен был] вести за время моего пребывания в Баку. Я категорически утверждаю, что за это время никакой партийно-политической работы ни в какой форме, ни устной, ни письменной, я не вел и никакой причастности к такой работе не имею. Я упорно добиваюсь от ГПУ, в чем заключается моя деятельность, за которую я посажен в тюрьму, но ответа не имею. Я твердо знаю, что никакой орган ГПУ и не может ответить на мои вопросы, так как на сей раз в природе просто не было никакой моей с.-д. деятельности". И в конце: "Я пишу это заявление в надежде изменить "каторжный" режим моей жизни. Каждый [пункт] заявления я свидетельствую словом общественно-политического работника-социалиста, 25 лет борющегося за свои взгляды, никогда не торговавшего ни словом своим, ни своими убеждениями. Это, да еще абсолютную невозможность ГПУ иметь какие бы то ни было материалы, говорящие о моей с.-д. деятельности в Баку, только могу противопоставить подозрению ГПУ о моих намерениях. Если ГПУ ставит своей задачей преследовать меня за мои социалистические взгляды — мне придется, как уже многие годы, нести своеобразную ответственность за них. Если же ГПУ ставит своей целью бороться со мной лишь в меру моего участия в с.-д. нелегальной партийной работе, то я считаю, что настоящее мое заявление дает ОГПУ совершенно определенные гарантии и внутреннюю уверенность в возможности ликвидировать мое "дело". Я настаиваю перед ОГПУ на моем немедленном освобождении из под ареста. Баку. Тюрьма при Аз.ГПУ - 17/V-1928".

Из-под ареста его освободили в июле уже в Симферополе, от Москвы ехал этапом. Но, возможно, между мягким приговором и заявлением Б. О. есть прямая связь. Не иначе как сердце железной Андреихи чуть дрогнуло, и она поверила этому матерому преступнику, все преступление которого состояло в том, что он не отказался от свидания со старым товарищем.