НИКОЛАЙ РУДЕНКО

— Сладко, знаешь?... Алик Мурженко передал на этапе: у вас на Украине арестовали руководителей Хельсинкской группы — Тихого и Руденки.

Чорновола не видно (он по ту сторону карцерного коридора, за двумя решетками и двумя дверями), но в наступившей паузе я будто сквозь стены наблюдаю, как он роется в памяти.

— Тихий?... Был такой зэк. Руденко?... Руденко?... Нет. Не было... Ты не перепутал фамилию?'

— Точно. «Тихий и Руденко.

— Есть такой старый писатель. — Хорошо помню: в голосе Славка слышится досада, что не может вспомнить, кто такой Руденко. — Но это может быть не тот... Кто-то из новых...

Через два дня цензорша Таня Кильгишова, миловидная, но вздорно -капризного нрава толстушка, принесла в карцер письма «статусникам» Одно вручается Чорноволу, и спустя десять минут из камеры Вячеслава разносится радостный вопль на весь тюремный барак:

— Ребята, ребята! В письме фотография! Наши парни, которых арестовали! Тихий и Руденк.,.. Совсем молодые, да какие красавцы! Лица-то какие! Эх, если бы вы видели, как они хороши...

Зачем ему передали в карцер фотографий? Полагаю, что нас в этот момент слушали, а гебистов живо интересовало, знакомы ли Чорноволу герои «покоса-77», питомцы ли они «Чорноволова гнезда», или это новые лица на небосклоне неиссякающего украинского Сопротивления.

Я не видел того снимка, но, наверно, на нем изображены были, Маринович и Матусевич. Вспомнил же давний эпизод вот почему:

Чорновил, как я тогда понял, лично знал Николая Даниловича Руденко, но даже в 77-м году он и мысли не допускал, что этот прославленный и привилегированный писатель будет возглавлять украинское правозащитное движение, что именно этот немолодой и больной литератор отправится в зону и ссылку на 12 лет вослед своему предшественнику — Чорноволу.

 

В декабре 1977 года возвращаемся с работы в жилую зону. Хотя только шестой час, но на дворе уже темно. По дороге между штабом зоны и бараком, возле высокого тополя, чернеют зэковские силуэты. Различаю нескольких друзей-украинцев, среди них новичка — полного, среднего роста, смуглого. Подойдя ближе, разглядел черные глаза, полосу черных волос из-под шапки и округлые черты милого лица —удивительно доброго, мягкого лица.

Потом, уже в Израиле, видел его портреты, сделанные явно по вкусу Николая Даниловича — оттуда смотрит на зрителей мыслитель со взором, устремленным в глубины... Черты лица похожи, но вот выражения такого я за немногие месяцы, что общались, не видел ни разу. Впечатление от его вида у меня (подчеркиваю — сугубо личное впечатление), было таким: Господи, какой среди нас мягкий, какой гуманный, сердечный человек!

— Пан Михаил, ходьте до нас, —подозвал Николай Кончакив-ский, бывший работник Службы Безопасности УПА, добивавший 27 лет в зоне, самый авторитетный из ветеранов на 19-м. — Познакомьтесь, наш новый земляк.

— Руденко Николаи Данилович, — представился тот. Я, помню, поразился: Руденко, он же должен выглядеть молодым и красавцем. Тот ли?

— Вы Руденко из Хельсинкской группы? Он отступил на шаг и приосанился:

— Да, я очолював Украинскую Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений.

Значит, все-таки «старый писатель»?...

С Николаем Даниловичем мы успели провести месяца два с небольшим. Много ли узнаешь за такой короткий срок? Поэтому мои записи о нем поневоле будут отрывочными и случайными. Как говорили старые мореплаватели: «Пишу, что наблюдаю. Чего не наблюдаю .-— того не пишу».

* * *

Сблизились мы довольно быстро. Новичок Руденко в первое время, пока его тюремные деньги не поступили на счет лагеря, не имел ни копейки на «отоварку» в лагерном ларьке, и мы уговорили его вступить в нашу «чайную компанию» — есть и пить из общего котла. Это норма жизни в политическом лагере (меня так же встречали на 17-а Попадюк и Пашнин). В эту «чайную компанию» входили, кроме меня, еще три зэка: Владимир Осипов, лидер партии «русских патриотов»; Николай Будулак-Шарыгин, английский инженер и коммерсант украинского происхождения; и Майгонис Рагвинын, молодой латыш, осужденный за попытку убежать в Финлян-

 

даю. Утром и после работы мы, теперь уже впятером, собирались за кружками первого среди лагерных лакомства — чая (тогда его продавали без ограничений) и, закусывая черным хлебом-с повидлом или маргарином, разговаривали с удовольствием. Сразу стало известно зэкам, что Руденко болен. Обычно «чайная компания» располагалась сидеть на кроватях двух соседей, Осипова и Руденко (табуреток не хватало, да и не расставить на проходе пять табуреток), но Руденко пододвинул поближе и уселся именно на табуретку.

— Не могу на мягком сидеть. Здоровье не позволяет. С войны, пуля задела позвоночник.

С таким ранением он не мог«вкалывать» в цеху за фрезерным или сверлильным станком. В зоне существовали, конечно, работы полегче: дневальство в бараке или должность «оператора» на приборах в заводской лаборатория. Но «блатные» должности занимались по «спецразрешениям» администрации, которая запрашивала санкцию у гебиста. Никогда ни один диссидент не получал подобной работы.

Руденко, однако, пошел на прием к майору Никулину, потребовал работы соответственно состоянию здоровья, и Никулин вдруг обещал... Мы «варежки разинули» от удивления. Не удивлялся только Борис Пэнсой, художник из сионистов-«самодетчиков» (пожалуй, никто из зэков не умел так ухватить, так разобраться в психологии начальства, как Борис).

— Взгляни на Руденко глазами Никулина, — советовал мне. — Он вступил в партию, когда Никулин еще не родился. Первый боевой орден ему повесили, Когда опер писал и пеленки. Какой у Руденко послужной список в деле? Замполит батальона в Ленинградскую блоладу; секретарь парторганизации Союза писателей Украины;

главный редактор республиканского журнала... Гебисты про такие должности только в книжках читали. Самый культурный у них — Мартышкин^*, так его папаша служил секретарем Союза Мордовских писателей, и сын себя здесь аристократом чувствует — голубая кровь, элитная прослойка Мордовии! А ты прикинь разницу между Союзом писателей Украины и Мордовии, да еще прибавь, что у нас почти все начальство состоит из украинцев —.понимаешь теперь? Для них Руденко— это павший ангел. Перед ним попросту робеют. Конечно, это сначала, пока не привыкли...

В общем, Пикулин пообещал Николаю Даниловичу подобрать за неделю «легкую работу», а «пока походите в цех, присмотритесь, как там»...

Неделя прошла, и — что-то застряло. Может, Пикулин забыл о своем обещании? Советский же начальник. Тут-то Руденко показал свой характер — и начальству, и зоне.

 

Утром в понедельник объявляет надзирателю:

— Передай начальнику: он — офицер, и слово, которое дал мне в ту субботу, было словом офицера. Мне приходилось служить в его чинах, и я знаю, как нужно такое слово держать. Если майор хочет, чтоб я его уважал как начальника, пусть ведет себя соответственно воинскому званию. А до тех пор я на работу выходить не буду!

Более точно он не мог воздействовать на Пикулина. Эмведешники обычно унижены, что их погоны ничего не стоят в глазах настоящих военных (майор МВД, попав в обычную часть, будет рад, если получит хоть сержантскую должность). А тут приходилось держать марку своего министерства перед боевым майором... Руденко в тот же день получил назначение в заводскую лабораторию! Работа оказалась несложной и оставляла силы и время для сочинения стихов.

* * *

С первой встречи Руденко объявил нашему лагерному «обществу» писательское кредо:

— В акциях протеста участвовать не буду. Мне 58 лет, осталось сидеть 12 — после зоны не знаю, сколько придется жить. Должен побольше успеть написать за эти годы.

Разумная для писателя позиция. Но разве определяется твоё поведение разумом, когда товарищи рядом держат голодовки и идут за это в карцера!

Николай Данилович почти сразу попал в особо сложный переплет с этой своей декларацией писательского нейтралитета.

Первой акцией, которую ему предстояло увидеть в зоне, оказалась намеченная еще Чорноволом коллективная голодовка протеста против репрессий на Украине — в День Украинского политзэка, 12 января 1978 г. А на нашей, 19-й зоне, как на грех, не осталось ни одного из украинцев-диссидентов, из так называемых «молодых». Кого увезли во Владимирскую тюрьму, кого в Пермские лагеря, у многих как раз кончились сроки. Словом, собирались на этот раз в защиту украинцев проголодовать русские, латыш, англичанин, еврей... Ну как мог в этой ситуации удержаться от акции — при всем благоразумии, При всем желании — украинец Руденко? Подумал, подумал наш Николай Данилович, да и отголодовал целых трое суток вместо одного дня: «На меньший срок, — объяснил мне, — я голодовать не подготовлен».

* * *

— Такой же сумасшедший, как ты! — сказал мне о нем Будулак-Шарыгин. — Каждую минуту сочиняет. Только ты прозу, а он стихи.

 

Мне, действительно, трудно о Руденко писать, потому что по складу характера он казался очень близким человеком, а запоминать и писать о похожем труднее всего: похожее, оно привычно и не оставляет зазубрин, царапин на памяти, как его воскресить?..

Николай Данилович был каждую минуту погружен в сочинение стихии. С этапа привез в зону толстую общую тетрадь, с начала и до последней страницы заполненную рифмованными строками. Первое стихотворение в ней он написал, едва перешагнув порог камеры («Все познав и переживши»); а в день прибытия в зону завершил этот тюремно-этапный цикл.

Точно помню, когда я познакомился со стихами Руденко: 18 января 1978 года.

Мне исполнялось 44 года — последний, четвертый день рождения «за гратами». В отрядной «умывалке» зэки отметили эти «три четверки»: был чай и пирог, изготовленный из печенья и повидла, купленных в ларьке, — в общем, торжественно получилось. Поднесли совместный подарок «общины» — открытку, подписанную друзьями, а от Руденко последовал подарок особый: еще утром, отдельно от всех, вручил мне три дивных украинских открытки с цветами, которые принесла ему на свидание жена, а на обороте написал три строфы стихотворного поздравления на украинском языке. Поскольку не все мои вечерние гости понимали по-украински, я надумал (и до вечера успел) изготовить перевод этих строчек на русский. За столом, после чтения оригинала, неожиданно для Николая Даниловича и прочитал свой перевод.

Украинского текста, к сожалению, не помню полностью (одну открытку похитили на этапе, две других должен был оставить в Союзе — их не пропустила таможня), но перевод в памяти сохранился:

М.Хейфецу на день рождения

Твой творческий покой в водовороте-мире,

Ты про уют давным-давно забыл,

И в день, когда тебе сорок четыре,

Ты сердцем тот, каким и в двадцать был.

Тебя печальным люди не видали.

По временам рисуется и мне:

Когда бы в пламя вдруг тебя погнали,

Ты б улыбался даже и в огне.

Со взором, в свою душу обращенным,

С душой, которой знание вобрал,

В земную твердь и в небеса влюбленный,

Живи сто весен Рыцарем Добра!

До этого я стихов никогда не писал (если не считать попыток перевести Стуса). Неожиданно Николай Данилович стал пылко одобрять мои стихоплетческие способности; «Не думал, что возможен такой точный перевод» — и, воспламененный похвалами, я по-

 

просил у него тетрадь с украинскими стихами: «Попробую попереводить».

Полтора месяца, вплоть до его внезапного отъезда на «больничку», занимался исключительно пробой сил в стихосложении — так оказалось это интересно. Николай Данилович проверял каждую мою строчку и учил, учил меня элементарным правилам стихосложения — я не знал даже того, например, что глагольные рифмы считаются неэстетичными. В общем, горжусь, что учеником он был доволен: произношу не без некоторого самодовольства, так как при всей природной благожелательности и доброте, которые излучал поэт, был он мастером и от ученика требовал мастерства в ремесле. Иногда приходилось делать по три-четыре «захода» с вариантами, но кончалось все благополучно, т. е. авторизацией перевода. Мы успели согласовать, помнится, двенадцать стихотворений, когда, вернувшись 1 марта с работы, я узнал, что учителя увезли на «больничку» — безо всякой просьбы или жалобы его на здоровье: ГБ повело какую-то игру по его «изоляции». Взяли Руденко внезапно и тайно, и тетрадь со стихами осталась у меня, но без его учительского слова руки у меня опустились, а, может, просто вымотался я от непривычной полуторамесячной стиховой горячки — только без учителя не смог перевести ни одной строки. И увидеться больше не пришлось: в апреле кончался мой лагерный срок, а Руденко все не появлялся в зоне...

Думаю, что легкость, с какой я научился переводить стихи, объяснялась уже/упомянутой нашей психологической близостью: самое сложное в поэзии, дух произведения, воспринимал я тогда без усилия. А русским литературным языком и технологией работы переводчика наставник мой владел в совершенстве, и с ним легко было идти дальше по незнакомым тропам гармонии.

* * *

Помню, с последним, двенадцатым переводом не мог никак сладить. Вначале шло легко, но в тексте упоминалась «лирическая героиня», о которой герой вспоминал: «...кому ты падешь на сердце в полусне?» Для ритма и склада я вставил в русский перевод само собой напрашивающееся для зэка слово: «Жена». И тут добрейший Николай Данилович нахмурился:

— Я бы не желал, чтобы в таком контексте упоминалась моя жена.

Напоминаю, что украинский оригинал был написан на этапе, до встречи в зоне с женой Н.Д., и стихотворение отразило определенный этап его душевной борьбы, о котором потом, в зоне, ему неприятно было вспоминать.

Было это так.

По прибытии в зону полагается заключенному получить личное свидание с семьей — обычно первую встречу наедине после годовой

 

разлуки. Николай Данилович ждал встречи с женой страстно, но — как выяснилось внезапно — и с внутренней мукой. Гуляли мы по двору промышленной зоны после окончания работы, дожидались развода, и вдруг у него вырвалось:

— Мне необходимо поговорить с ней серьезно. Понимаю, трудно молодой женщине ждать одной столько лет, но надо постараться вести личные дела так, чтобы не мозолить глаза посторонним людям. Это я могу ведь у нее просить? Имею право?

Видно, болело сердце, если рассказал мне, человеку, в сущности, совсем чужому.

— А как Вы, Николай Данилович, сумели узнать, что дома не всё благополучно?— я задал этот естественный вопрос, поощренный его откровенностью. В самом деле — человек находится в строжайшей изоляции, в следственной тюрьме КГБ, и вдруг что-то узнал о жизни своего семейства... Откуда?

—От следователя...

Очень деликатно, не называя ни имен, ни дат, ни ситуации, он рассказал: следователь сообщил, что в его доме живет сейчас Другой мужчина.

—             Извините, Николай Данилович, что даю совет старшему, но ведь я кончаю срок, а вы только начали, и в качестве зэка — старший я. Возьмите себе за непреложное и постоянное правило: никогда не верьте ни одному слову гебистов.

Ян сейчас будто наяву вижу его повернутое ко мне лицо, жадно ищущее спасения от муки, а на заднем плане белый снег, перечеркнутый двумя рельсами узкоколейки.

— ...Они всегда говорят нам ложь. Это их работа. Вам трудно в это поверить, потому что вы еще не осознали, что они не противники, а враги. Самое опасное, когда они делятся с вами фактами. Они сообщат точный факт, но исказят какую-нибудь мелочь, дату, фамилию, — а именно от этой мелочи зависят остальные обстоятельства дела. Я наблюдаю за ними почти четыре года, и видел их иногда в ситуациях, когда именно правда была для них выгоднее лжи. И они не сумели удержаться, все-таки солгали. Для них возможность солгать ценнее даже выгод! Как бы объяснить... Ваше писательское орудие —это правда, без этого Вы не в состоянии профессионально работать. Их профессиональное орудие — ложь. Понимаете? Это не зависит от личных качеств гебиста — лично он может оказаться хорошим и правдивым человеком. Но с вами он на работе, а его работа - обязательно ложь. Раз они вам намекнули, что дома у вас неблагополучно— будьте спокойны: там всё в порядке...

Со свидания он вернулся счастливым, прямо брызжущим радостью. Не знаю, как там они объяснялись, о чем говорили, Николай Данилович произнес только две фразы:

— Все правильно, Миша. Не те даты, не те ситуации...

 

(...А параллельно его сосед по камере свиданий. Бабур Шакиров (пантюркист, 12 лет строгого режима) пылко возмущался поведением Руденко на свидании.

— Он какой-то ненормальный. Жена-то у него молодая, красивая... Он мне не дал пяти минут поговорить с ней! Я хотел только о политике узнать, ребята, она набита информацией, я чувствую, а он и сам её об этом не спрашивает, и мне не дает. Ему не до политики, у него любовь... —вздохнув, завершил возбужденный Бабур).

Понятно, что после свидания Николаю Даниловичу не захотелось, чтобы слово «жена» в каком бы то ни было значении возникало вокруг тех «этапных» стихов, где говорилось о неверности любимой. Так мой перевод и остался тогда неоконченным... Но из песни, как говорит пословица, слова не выкинешь: будущим исследователям лирики Руденко, может быть, эти мелочи с «играми» ГБ вокруг жены-подруги помогут что-то понять в некоторых его строках.

Пытаясь для себя объяснить феномен Руденко, гебисты даже составили схему, якобы «первопричиной» его оппозиционности является «диссиденствующая» молодая жена. Им ведь всегда нужны «зачинщики», «инициаторы» и «организаторы»...

* * *

Несколько слов о его философских и экономических взглядах. Николай Данилович излагал мне свое кредо в философии и политэкономии. К сожалению, я забыл подробности. Помню, философская его концепция обосновывала космическую связь человека с неведомыми глубинами Вселенной. По какому-то космологическому вопросу Руденко, по его словам, вступил в спор с А.Д.Сахаровым и окружавшими того молодыми космологами, и, к их удивлению, последующие эксперименты доказали правоту не ученых» а поэта. — Они меня спрашивали: как вы могли это узнать? Я отвечал: прочитал у Аристотеля...

В отличие от Стуса, любителя немецкой философии и современных сверхсложных философских систем, Руденко увлекался древнегреческими мудрецами: Платоном, Аристотелем и т. д. Мне его философские взгляды не казались убедительными — видимо, поэтому я и не запомнил подробностей. Сколько Николай Данилович ни убеждал в научности своих воззрений, мне тогда казалось и теперь кажется, что это были поэтические конструкции, порожденные фантазией литератора, а не логикой и воображением ученого. Я вовсе не подвергаю сомнению их истинность — вполне возможно, что фантазия поэта интуитивно прозрела именно глубины, которые лишь через сто-двести лет будут экспериментально доказаны и станут азбукой для философски образованной элиты человечества. Тогда ученые, возможно, будут с восхищением цитировать стихи Руденко, как сам он сейчас цитирует Платона — это вполне возможно. Но

 

пока — пока его научные идеи не созрели для экспериментов, они все-таки только поэтические фантазии и должны интересовать историка литературы, а не философа. Собственно всё моё громоздкое рассуждение сводится к тому, что и в философии Руденко оставался собой -то есть, прежде всего, поэтом!

Что касается политэкономйческих рассуждений Николая Даниловича, то они хорошо известны читателю в его собственном изложении — по «Экономическим диалогам». Когда-то я интересовался политэкономией и штудировал все тома «Капитала» (неблагодарное, надо признаться, занятие), но в зрелые годы начисто потерял интерес к этой науке, и даже Николай Данилович не сумел пробудить его. Кто там прав, Маркс, физиократы или еще некие — ей-богу, мне теперь совершенно безразлично.

Зато интересовали житейские подробности, вторгавшиеся в его рассказ о дискуссии с Марксом; подробности эти сообщались попутно, где-то в промежутках между теоретическими выкладками, но их-то как раз запомнил недурно.

Итак, жил и писал на Украине в 40-60-е годы благополучнейший литератор Николай Руденко, и все в его профессиональной карьере складывалось преблагополучно: выходили сборники стихов, выходили романы (один из них стоял на полке в нашей лагерной библиотеке), его сочинения переводили на другие языки (я потом вспомнил, что фамилию Руденко встречал в рекламных проспектах московских издательств)

Параллельно складывалась партийная карьера, хотя не без некоторых осложнений. Ветеран-фронтовик, он уже в 28 лет стал секретарем парторганизации в Союзе украинских писателей — как раз в те годы, когда По всей советской империи начался погром «космополитов», т. е. евреев.

— ...На суде возник тяжелый эпизод, — мимоходом вспомнил Руденко, — выступал эксперт обвинения профессор-литературовед (тут он назвал фамилию, по-моему, хорошо известную в кругах украинских литературоведов — я забыл ее), когда-то обвиненный в космополитизме...

⁽ —Еврей, Николай Данилович?

— Да... Выступал он гнусно. Я попросил у суда разрешения задать несколько вопросов. Судья позволил. Скажите, спрашиваю его, вы помните, в чем в 1948 году обвиняли вас. Да, отвечает, меня обвиняли в антипатриотических высказываниях. В антисоветизме, уточняю я, то есть в измене марксистско-ленинской идеологии? Он не спорит. Скажите, задаю ему следующий вопрос, вы помните, какую должность я тогда занимал и какую позицию относительно Вашего дела отстаивал? «Вы были секретарем партийной организации Союза писателей Украины и защищали тех; кого тогда несправедливо обвиняли в космополитизме. Вы утверждали, что мои ошиб-

 

ки нельзя расценивать как злоумышленные и направленные против советской власти». Еще один вопрос задаю ему: помогла ли моя позиция при решении вашей участи? Помогла, отвечает...

В этот момент у меня мелькает мысль, что если изобразить подобный сюжет в кино, обвинят в мелодраме и неправдоподобии.

— ...Спрашиваю его: так почему теперь, когда мы поменялись местами, почему же вы не допускаете, что если даже с нынешней вашей точки зрения я не прав, то мои ошибки тоже могут быть незловредными и не требуют судебного приговора. Ведь у вас имеется свой опыт. Вы не можете не помнить, как инстанции, которые сегодня обвиняют .меня, раньше обвиняли вас, и прошло всего несколько лет, и все поняли, что правы были вы, а ваши обвинители являлись врагами народа. Почему бы вам не допустить сегодня, что и в моем случае исход может оказаться таким же?

— Что он ответил?

— Что? Что в сорок восьмом году были допущены ошибки и я оказался прав, спасая его и его друзей, а сейчас всё делают верно, и теперь прав он, когда помогает ГБ топить меня и Тихого.

... Но не только общественная и профессиональная карьера Руденко складывалась в те годы на зависть удачно. Выглядела безоблачной и его семейная жизнь. Женился он на девушке, с которой обручился еще молодым парнем, до войны. На фронте встретил другую, полюбил ее, но после войны неожиданно для себя узнал, что прежняя невеста жива, ждет его и — сдержал данное ей слово: это тоже характерно для Руденко. Родился сын, первенец, любимец! Все вроде отлично. Но вот где-то в середине 60-х годов литератора угораздило заинтересоваться законами политэкономии. Как все советские интеллигенты, он штудировал в кружках самообразования «Капитал» и «Историю экономических учений» и пришел к выводу, что основы марксовой теории стоимости не соответствуют истине. (Я, естественно, не касаюсь вопроса, кто из них прав, Маркс или Руденко, мне это неинтересно, да и к моему сюжету научный спор не имеет никакого отношения). Напечатать свои «антимарксовые» мысли он не мог, но охотно их рассказывал, и крамольные размышления дошли до начальства. Может, в другом регионе СССР дело спустили бы на тормозах — в конце концов, кого интересуют марксовы выкладки! — но такого сволочного и карьерного начальства, как на Украине, по-моему, нет нигде в империи: во всяком случае, писательское руководство из Киева пользуется в Москве и в Ленинграде славой носорогов, а ведь в русских столицах тоже сидят вовсе не добренькие дяди. Представляю, как обрадовались руководящие граждане-писатели, когда Руденко стал высказываться против «карлы-марлы»; появилась возможность «принимать меры», «работать идеологицки»!

Меры принимались разные, и одной из них, кстати, очень эффективной, явилось психологическое воздействие на жену «ослушника».

 

— Она хотела отправить меня в сумасшедший дом, — рассказывал Николай Данилович. — Не желала терять привилегий писательской жены, а если бы я считался заболевшим и, следовательно, ни в чем не виноватым, то все сохранялось при ней. Не сама, думаю, сочинила такой сюжет — бывало, встретится с этими людьми, и мысли насчет дурдома у нее крепнут; а как побудет рядом со мной, так слабеют. Несколько месяцев я качался на приступке дурдома, а потом взял развод, оставил ей все, что у меня имелось, всё, что заработал за жизнь, — лишь бы не попала в лечебницу.

... Думается, в психлечебницу его не отправили не только потому» что бывшая жена оставила в покое. Во-первых, очень уж обаятельно-вальяжный, деликатный и поразительно уравновешенный Руденко внешне не походил на душевнобольного. В нем нет искринки той нервности, той советской издерганности, которую встречаешь почти у каждого на улице, тем более — у многих диссидентов, обложенных слежкой: эта нервность, «психопатология», видимо, и помогает некоторьм психиатрам договариваться со своей врачебной совестью. Кроме того, его криминал тогда носил неострый характер: подумаешь, марксовы упражнения, древние большевистские табу» это вам не национальный вопрос, не независимая Украина, не демократия, не многопартийность. Словом, уцелел Николай Данилович! Но какова фантастичность сюжета, точно в литературных конструкциях Оруэлла или Шекли: жена пытается отправить мужа, отца своих детей, в сумасшедший дом, потому что он расходится с Марксом по вопросу с природе стоимости товара! И все это воспринимается окружающими нормально; я сам впервые осознал фантастичность мира, в котором жил, только оказавшись по эту сторону Границы.

... После развода, через несколько Лет, у него появилась подруга, по его рассказам, очень красивая художница. Они стали близкими людьми, женщина родила ему сына, но выйти замуж упорно отказывалась, пока он не откажется от своих теоретических разногласий с автором «Капитала».

— А вы сделали ей формальное предложение, Николай Данилович?

— Конечно. Но она поставила условие... Ей казалось слишком опасным связывать свою жизнь с человеком, который опровергает Маркса.

... Через несколько лет он встретил молодую женщину, которую не испугали ни Маркс с физиократами, ни Хельсинкское соглашение 35 стран Европы и Америки, ни борьба за освобождение политзаключенных украинцев. Она-то и стала его новой женой и разделила его судьбу до конца.

 

За чаем Николай Данилович любил рассказывать эпизоды из киевской жизни. Покаюсь: сюжеты эти казались тогда настолько неправдоподобными и приспособленными лишь для субботнего теледетектива, что я их слабо запоминал и совсем не записывал. Все-таки передо мной сидел писатель-фантаст; я всегда в уме это учитывал. Но после зоны довелось беседовать с киевлянами, и, пообщавшись с ними, я начал догадываться, что невероятные рассказы Руденко просто протоколировали непривычно яркий для меня, северянина, южный стиль жизни. Что-то интересное, помню, рассказывал он тогда про семейку Хрущевых, про детей Шелеста и Щербицкого; кто-то из них пропал, кто-то вроде повесился, — это были законченные новеллы в стиле честертоновского патера Брауна.

— А как поживает наш бывший опер-опекун господин Семичастный? — спросил я про экс-председателя всесоюзного КГБ, разжалованного за «небрежность» (он входил в группу Шелепина) и посланного «на низовку» в Киев— вице-премьером Украины.

—             Семичастный прославился, — откликнулся Николай Данилович,— У него есть сын, боксер-любитель. Как-то детишки руководителей, золотая молодежь, собрались на загородной правительственной даче. Сын Семичастного поссорился и подрался с сыном Сидоренко, второго секретаря ЦК, ударил его так неудачно, что тот выпал из раскрытого окна, ударился головой об асфальтовую дорожку и умер мгновенно. Что делать? Остальные ребята и девушки, кто был на вилле, решили молчать: зачинщиком драки был убитый, и никто его убивать не собирался, это вышло случайно. ...И вот пополз по Киеву слух, что исчез сын Сидоренко. Боже мой, как искали .его —целый год! Помню, прощупывали дно озера, и, говорят, осушали какие-то пруды. Где тело? Все мы в Киеве чувствовали себя на полуосадном положении. Шофера допрашивали, куда он дел парня, тот уверял, что привез на дачу, а оттуда сын шефа не выходил, но свидетели с дачи показывали: да, приехал на дачу, а потом куда-то уехал... Шептались в городе, что потом шофера не видели — так это или нет, не скажу, не знаю. Вдруг через год прошли новые слухи: нашли тело. Оказывается, сын Семичастного после убийства вызвал на дачу отца: что делать? Тот засунул труп в багажник машины, и вдвоем повезли его прятать. Не знаю, как именно, но в дороге обнаружил труп задержавший их офицер ГАИ^*. Семичастный вступил с ним в сделку: помоги спрятать тело, а я в долгу не останусь... Он в качестве зампреда Совмина курировал милицию на Украине! Мент сообразил, кому и какую услугу оказывает, тут же предложил: «А чего удобнее? Вон делают дорогу. Закопаем в шоссе, завтра это место

 

 

сверху заасфальтируют — ни один черт не найдет его под асфальтом». Никто и не нашел. Но черт все-таки их подвел: мент начал быстро расти по службе, загулял с такого «фарта», запил, жену бросил. .Она-то и явилась в прокуратуру: хотите знать, где лежит тело сына Сидоренко? Пьяница разболтал ей про свою удачу, она отомстила. Другие сюжеты Николая Даниловича были связаны уже с его собственными «детективными приключениями», потому я их запомнил лучше.

— Мы живем в пригороде Киева — Конче-Заспе. Вызвали нас с женой в город, в партком Союза писателей. Автомобиля у меня нет, я оставил его первой жене, берем такси... На парткоме разговор какой-то длинный, странный, непонятно о чем, для кого. Я, наконец, спрашиваю: если у вас нет конкретного дела, почему вызывали? Опять тянут время. Наконец, отпустили. Едем с женой домой, снова на такси. Вдруг по дороге машину останавливает гаишник и уводит куда-то шофера. Отсутствует тот долго, мы сидим в машине и гадаем, за что забрали: никакого нарушения правил не было, я же понимаю в этом деле, сам водитель... Возвратился шофер злющим, на нас не смотрит. Когда приехали, я протягиваю ему деньги, чтобы рассчитаться, он отводит руку: «Ваших денег мне не нужно». Та-ак. Понятно. Входим в дом и начинаем искать оборудование. Смотрю, вон он, миленький, «клопик», под потолком висит. Сажусь за письменный стол, пишу заявление в партком: описываю весь эпизод, а в конце задаю вопрос — неужели партком писателей Украины опустился до того, что готов служить отвлекающим орудием в работе оперативников ГБ? Через день снова вызывают в партком. Снова долгий разговор по поведу заявления, потом они едут к нам на дачу, осматриваем вместе — а потолок уже чистый! Все убрали. Ну, Николай Данилович, — объясняют, — видите теперь сами, вам почудилось.

Обыск, предшествовавший его аресту, тоже сопровождался гебистским комедиантством (эта контора вообще обожает комедии):

— После создания группы Хельсинки я сделал тайник для документов в ванной: вынималась одна из кафельных плиток, и за ней хранились бумаги в нише...

В этом месте кто-то из лагерных ветеранов (уже не Помню, кто именно) неодобрительно цокнул языком: в подобных местах ГБ обычно и ищет тайники. Руденко Отлично понял звук, но выразительно пожал плечами. Так явно, хотя без слов, было отвечено: в конце концов, я не конспиратор, я— писатель;..

— ... Они, конечно, провели у меня оперативный обыск заранее, и знали, где именно спрятаны документы...

— Они все уже перефотографировали, — решился заметить я,

— Наверно, Официальный обыск выглядел церемонией— для протокола. И не могли удержаться от намеков. Обыскивают кабинет — предупреждают: «Вот сейчас все осмотрим здесь, а потом пойдем

 

смотреть ванную». Обыскивают спальню, почти извиняются: «Мы на всякий случай еще и здесь посмотрим, а уж потом ванную будем смотреть»...

— Возможно, психологическая игра: мол, нам все и всегда известно, так что потом, на допросе, лучше сразу рассказывайте.

—                Вряд ли. Когда открыли тайник в ванной, кайфовали, как дети.

* * *

В те месяцы Николай Данилович занимал в зоне позицию «кота, гуляющего сам по себе». Это сближало нас.

Скажем, окружают его бандеровцы старого закала, двадцатипятилетники, благородные, твердые, смелые люди, но простые крестьяне. А крестьянин, как правило, не имеет ни широты взглядов, ни интеллигентской терпимости к чужому, к другому — и украинцы не представляли исключения из этого всемирного правила. Но их почтенный ровесник, солидный и прославленный земляк, осторожно; но твердо внушает:

— Профессора Орлова я знал хорошо. Какой это друг Украины! Какой настоящий наш друг!

Но, отойдя от своих, жаловался мне на москвичей:

— Орлов — исключение. А люди вокруг него часто совсем не понимали национального вопроса. То есть понимали, что он существует, что требуется что-то решать, но почему он существует — это для них, как музыка для глухонемого. Национальные идеалы, национальное угнетение — в Москве кажутся вроде местной болезни: надо её, конечно, лечить, но лучше бы они там, на Украине, этой болезнью не болели...

Это, разумеется, не двуличие, не двойственность, это — независимость личной позиции широкого и благородного человека, которую не ограничивает ни селянская узость мысли земляков, ни слепота космополитов-интеллигентов из Москвы.

Ту же «особость» его позиции, независимость взглядов я отметил ив общении с «молодыми» зэками. Диссидентов в то время на зоне, как я уже писал, почти не осталось, всех увезли на север, в Пермскую область, но на девятнадцатом сидели представители другой фракции Сопротивления: подпольщики. Диссидентов эта фракция воспринимала примерно как ерши карасей-идеалистов, которых щука почему-то еще не скушала, еще не раскрыла как следует пасть... По-моему, подпольщики несколько ревниво следили за неожиданно открывшимися возможностями, а, главное, за успехами новой, легальной оппозиции и где-то им завидовали.

Однажды Артем Юскевич, в присущей ему залихватско-трепаческой манере, высказывался о «московских либералишках» из «салонов». Мы, привычные к его размашистым фразам, знали, что словесам

 

Артемки не следует придавать серьезного значения — не в словесах его сила. Раззадоренный ироническими ухмылками собеседников, он внезапно пошел дальше обычного и задел человека, имя которого никого хуле не подвергалось даже в самых зубастых компаниях:

— А что ваш Сахаров? Настоящую работу ведут другие люди, имен" которых никому неизвестны, а вся слава ему достается...

Я видел, как Руденко посмотрел на Сергея Солдатова, признанного лидера подпольщиков в нашей зоне: выжидательно и с надеждой. Сам он еще не хотел высказываться — пока еще присматривался к нравам, расстановке сил и симпатий в зоне. Но Сергей промолчал.

На дворе, куда мы вышли после разговора в секции, Руденко буквально зашипел мне в ухо (я был тоже «котом, гулявшим сам по себе», и он это понимал):

— Ненормальные субъекты! Я признаю, кое-что они делали, но разве их потуги можно сопоставить с делами Андрея Дмитриевича? Он человек, которого измеряют иным масштабом! Как вообще смеют сравнивать себя с ним!

Это гляделось невероятно: первый и единственный раз за месяцы нашего знакомства я наблюдал обходительного и деликатного Руденко в гневе!

* * *

Гебисты пробовали вести с ним игру особую.

Уже на следствии начали спектакли: пытались убедить, что он их оклеветал, а потому его арест—законная мера их самозащиты.

—Вы, говорил следователь, утверждали в документах Хельсинкской группы, якобы Лисового осудили за его открытое письмо в ЦК по поводу арестов 72-го года, так? А это неверно, и мы вам докажем, что ваше утверждение было ложным...

— Но, Николай Данилович, — перебиваю я, — Лисовой, действительно. не только писал открытое письмо — оно служило лишь фактическим поводом для ареста, а ещё он вместе с Пронюком и Овсиенко пытался после ареста Чорновола восстановить «Украинский вестник»...

(Я знал подробности их дела от Василя Овсиенко, к этому времени уже: закончившего свой первый срок). — Именно, — соглашался Руденко. — Но мы на воле этого не знали: процесс тогда провели закрыто. Они достали из архива дело Лисового и показали мне: видите, мол, вы были не правы...

Словом, гебисты пытались эксплуатировать порядочность, объективность Руденко, его широту и охотную готовность признать свою неправоту — когда, действительно, случалось ошибаться — чтобы склонить к какому-то компромиссу. Мне не известны подробности следствия и суда. но в зону доходили слухи, якобы Олекса Ти-

 

хии, его подельник, был не очень доволен Николаем Даниловичем. Возможно. Тихий — старый зэк, он уже все знал про своих следователей, про мошенников, проходимцев и плутов, знал цену их аргументам, обещаниям, в конце концов, их решениям (сами они даже вопрос о пятикилограммовой посылке решить не могут, у начальника бегут спрашивать). А Руденко еще привык по-писательски видеть в человеке не гебисга, а сосуд Божий, искать хорошее, гуманное начало даже в самом падшем, даже в работнике украинского Комитета ГБ.

Таких людей, как он, гебисты вообще не способны понять. Для них все не комитетчики делятся на две категории: на тех, кто виляет хвостом перед Комитетом, и тех, кто открыто плюет на него с презрением. Первых они унижают и давят, вторых, если не могут почему-либо расстрелять, уважают, побаиваются и уступают им (в мелочах, конечно, — а крупные решения, как уже упоминалось, от них и не зависят вовсе). Но как обращаться с такими, как Руденко, кто их не боится и в то же время не оскорбляет, они не могут: тут они теряются.

С Руденко пробовали играть на возможности эмигрировать. После приговора .увезли его в какое-то «привилегированное» место и уговорили подать заявление о согласии на эмиграцию — только после этого и привезли к нам в зону.

По моим наблюдениям, игры с его возможностью эмигрировать основаны были на взаимном недоразумении или недопонимании. Сразу оговариваю, это мое личное мнение, возможно — ошибочное, но кажется, гебисты воспринимают право диссидента на эмиграцию как проявление высочайшей гуманности властей: могли, конечно, его убить, а вот — позволили уехать заграницу. Ведь гебисты — простые советские люди и в качестве таковых космополиты, т. е. считают, что где хорошо, там и родина. А так как за границей, безусловно, богаче и легче живется, чем на родине, то они полагают, чти совершают дня диссидента благо, отпуская, вернее, выгоняя его с родины. Ну, а как люди практичные, они за такое благо хотят и получить барыш какой-нибудь, это тоже естественно с их стороны.

Вот и с Руденко они хотели получить какую-нибудь вшивенькую бумажку с отречением от правозащитной деятельности. Мы тебе заграничный паспорт, ты нам — небольшое моральное удовлетворение.

По другую сторону — в среде политзэков, во всяком случае, но думаю, что и в среде правозащитников на воле — эмиграция считается поступком неблаговидным. Не позорным, но и не украшающим борца. Исключение—евреи, они едут на родину, им отъезд легально позволен. Для любого другого — эмиграция рассматривается как определенная уступка властям, как сделка с ними, а естественно сделка с врагом всегда носит сомнительный характер для таких «пуристов» истинной веры, как политзэки.

Когда гебисты просили какого-то вознаграждения за эмиграцию у Руденко, они со своей точки зрения были логичными, а его

 

упорство казалось им кокетством, кривлянием, злобой — словом, каким-то отклонением от человеческой нормы. Сам же Николай Данилович, согласившись на выезд с Украины, по своим меркам совершил уже такую колоссальную им уступку, вынужденную безнадежным положением, что идти дальше для него просто немыслимо - даже если предположить, что он мог бы пойти на какой-то компромисс.

Я видел, как он переживал согласие на отъезд. Он знал Канаду, полюбил ее во время туристического вояжа, но все-таки выбрать что-то помимо Украины для него было возможно только, если с другой стороны на весах судьбы—пожизненный лагерь, или, что почти то же самое, смерть- Такая преданность Родине .— она непонятна тем, кто сидит по другую сторону следовательских столов.

Николай Руденко — человек, в котором патриотизм гармонически сливается с преданностью свободе Духа, для которого Права Человека слиты с Правами Народа. Сейчас, проживая в свободном мире, я часто читаю про опасения, мол, национализм с его слепыми страстями может стать главной опасностью в будущем, и «хомейнизм» в разных модификациях угрожает миру. В этих сомнениях есть доля истины: сколько приходилось встречать людей, которым идея народа дороже самого народа, живого, страдающего часто слепого, часто ошибающегося, и все-таки единственного, ради которого следует жить и бороться. И тогда я вспоминаю Николая Руденко, человека, который своей жизнью ежечасно доказывает: есть синтез между патриотизмом и демократией, между любовью к своему народу и уважением ко всем народам, братством со всеми людьми в мире, кто живет, борется, страдает и верит в конечную победу Духа над Тьмой.