НАЦИОНАЛЬНАЯ ОБЪЕДИНЕННАЯ ПАРТИЯ АРМЕНИИ

Однажды мы разговорились с Айрикяном о независимой Армян­ской республике, возникшей на территории бывшей Персидской (а потом Российской) Армении после 1917 года. Нас в институте учили, что турецкая армия во главе с Ататюрком едва не уничтожила то­гда, в конце двадцатого года, молодое государство и почти добила остатки армянского народа, но Красная армия остановила Кемаля-пашу и спасла российских армян.

Паруйр вскипел, когда я все это пересказал:

— Мы разбили турецкую армию, когда создали свою республи­ку, и снова бы их разбили, если бы с севера нас не атаковала Один­надцатая армия красных. Нас взяли в клещи: с юга шли турки, с се­вера — большевики. Русские не спасли нас, а помогли Кемалю ликви­дировать наше государство и получили за это часть наших земель, а оста тп.нпр отняли туркам.

Неужели верно, что Ленин помог туркам? Скорее всего, Паруйр упрощает: Ленин вырвал у соперника добычу. И все-таки, почему так ничтожно мало рассказывали нам об армянском геноциде 1915 года и о том, как Армения снова вошла в состав России? Почему обо всем этом предпочитают молчать?

— Что ты знаешь про Нахичевань? — методично добивал меня Паруйр.

Каждый, кто взглянет на карту Советского Закавказья, не может не заметить странного расположения границ между тамошними республиками. На востоке территория Армении переходит в некую «трубу», зажатую с северного края основной территорией Азербайджана, а с южного фланга — Нахичеванской областью того же [Азербайджана, отделенной от своей республики «армянским кори­дором». Таким образом, Нахичеванская область как бы взята в ок­ружение Арменией и Ираном, охватившим ее с юга.

— Это была когда-то наша земля, — объяснил мне Айрикян. — Ее захватили турки. По мирному договору между Ленином и Кемалем турки отдали Нахичевань России, но с условием — не воз­вращать ее обратно армянам. Ленин передал эту землю Азербай­джану. Я же тебе говорил, что они вдвоем Армению делили...

Все-таки я историк и поэтому доверяю не рассказам, пусть са­мым убедительным, а документам (это вовсе не мое достоинство, так как часто как раз рассказы достовернее документов, но просто про­фессиональное свойство), поэтому пошел в лагерную библиотеку и отыскал там географический справочник по СССР. Увы, Айрикян сказал правду: еще в 20-е годы, согласно демографическим табли­цам, население Нахичеванской области состояло более чем на 80% из армян; сейчас их там практически нет.

— Паруйр, а вы не забыли, что с юга у Армении всегда будет Турция, и у нее есть старый опыт обращения с армянами?

— Нет, не забыли. Но не боимся. Во-первых, Турция измени­лась, все-таки она сейчас в НАТО, с культурными странами общает­ся. Во-вторых, остается Россия...

— Но ведь вы против России!

— Мы не против. Мы — за. За независимость Армении. Если Россия будет за независимую Армению, мы тоже будем за Россию. Можем, — опять он улыбнулся, — как это Хрущев говорил? — пере­черкнуть исторические наслоения. Если во главе России будут стоять люди вроде Сахарова, мы всегда будем друзьями России.

С этого разговора Паруйр и начал понемногу вводить меня в суть программы его организации.— Национальной Объединенной партии Армении (он всегда называл ее сокращенно — НОП).

По словам Айрикяна, НОП (Национальная. Объединенная партия Армении) была задумана в камерах предварительного заключения в те несколько часов, когда там сидели группы демонстрантов 1965^* года.

— Это. идея Гайка Хачатряна, — рассказывал Паруйр. — ...Это его историческая заслуга...

Первым, кто поддержал Гайка и вступил в НОП, стал студент Степан Затикян: он и помогал лидеру отстраивать систему подполь­ной организации.

НОП была тогда классической подпольной партией, вдохнов­лявшейся, по-моему, «ленинской организацией нового типа» (хотя, возможно, я просто не знаю национальных образцов). Железная дисциплина, «демократический централизм» в ленинском понима­нии этого термина, клятва верности, присяга, знамя, повиновение командиру и т.д. и т.п. В структуру такой организации по традиции включают молодежный филиал или отряд. В НОП он назывался «Молния». Во главе этого отряда Гайк и Степан поставили семнад­цатилетнего Паруйра Айрикяна.

Чем они занимались в «Молнии»?

— Воспитывали людей для НОП. Но понимаешь, почти никто не знал, что мы лишь молодежная организация при НОП, что куда-то их готовим. Думали, что мы самостоятельны...

Конспирация была, видимо, поставлена неплохо: уже раскрыв «Молнию» и арестовав руководителей, гебисты так и не установили, что перед ними не самостоятельная организация, а филиал НОП.

Молодые парни устроили нелегальную типографию, печатав­шую литературу, посылали «прозелитов» на первое испытание опас­ностью: писать на стенах домов лозунги НОП несмываемой крас­кой... Ходили походами по историческим местам Армении, пели хором национально-патриотические песни. Когда кто-то из юношей выделялся в делах, его «выдвигали в партию» — передавали в хозяй­ство Гайка и Степана. Избранник «Молнии» приносил клятву вер­ности у памятника жертвам геноцида 1915 года, и с этого момента все приказы руководства военизированной организации считались для него обязательными.

Сколько НОП насчитывала бойцов? Однажды, как мне показа­лось, Паруйр намекнул на это:

— Гебисты смеются: кому, кроме тебя, нужен в республике рефе­рендум о независимости?! Я говорю в ответ: выпустите меня на сво­боду, и через две недели положу на стол заявление с просьбой о ре­ферендуме, подписанное четырьмястами армянами.

Тогда-то я и подумал, что это необычное число — четыреста, — видимо, и составляет наличный костяк организации, число людей, принесших присягу.

(Наверное, здесь, на Западе, число «четыреста» покажется ни­чтожным. Но вспомните, что вербуются только приятели членов ор­ганизации, то есть лишь узкий круг людей вообще узнает о ее суще­ствовании и еще более узкий — о путях проникновения в подполь­ную структуру. Приплюсуйте то, что. простое членство в НОП карается лагерным заключением, а вербовке в организацию препят­ствует профессиональная тайная полиция — армянское управление КГБ. Если в этих условиях Паруйру и его друзьям удалось связать организационной сетью четыреста человек — они совершили гро­мадное по значимости дело).

...Как-то вечером мы сидели вдвоем (остальные ушли на кино­сеанс) и болтали о жизни. Вдруг Паруйр достал из тумбочки фото­альбом и показал снимок девушки удивительной, по высшим стан­дартам голливудских красавиц, внешности.

— Подруга времен «Молнии».

В тот день он в первый раз рассказал мне что-то не о политике, а о личной жизни.

—- Мы работали вместе. Выпускали журнал. Типография была хорошая, надо было только номер подготовить. Товарищ дал ре-

дакции квартиру. Работали, когда его не было; что мы делали, он не знал, но догадывался. В общем, понимал — квартира нужна НОП, а для чего, не спрашивал. Я диктовал статью, она под диктовку печа­тала мои и другие материалы на машинке. У нас сначала в мыслях ничего такого, кроме НОП, не появлялось.

(Зная Паруйра, подозреваю, что это у него других мыслей не появлялось, кроме политических, а насчет девушки — я лично так категорически не утверждал бы, По-моему, трудно восемнадцатилет­ней девушке проводить вечера наедине с обаятельным, красивым, умным, страстным парнем — и думать только об Армении и ее неза­висимости. Ох, побьют патриоты!).

— Однажды вечером... весной... Я ходил из угла в угол и дик­товал ей статью. Тепло было. Мы долго работали, устали. Ей стало жарко. Раскрыла окно, села отдохнуть на подоконник. Я подошел улицу посмотреть, нет ли гебистов, я всегда так делал, и неожиданно мы обнялись и поцеловались.

Не думал об этом. Само получилось. Сказал: осенью пришлю к твоим родителям сватов. Она ответила: буду ждать.

Недели через две за ними пришли оперативники.

— Мы опять работали, я по привычке выглянул в окно и уви­дел, как они идут к дому. Быстро командую: «На улице гебисты! Раздевайся!». Она, умница, сразу поняла. Мы заранее ни о чем не договаривались, но она сбросила платье... Осталась в одной...

Тут он остановился в поисках нужного русского слова. По-русски он говорит с легкостью, но всегда в пределах историко-политико-культурных тем. А на этот раз понадобилось слово из не­обычной для зэковского разговора сферы... Или он его знал, но просто стеснялся произнести? В нем еще оставалось много детского — в этом лидере.

В общем, девушка осталась в одной комбинации. Паруйр тоже скинул верхнюю одежду, они сомкнули объятия; в таком виде их и захватили оперы армянского управления.

Конечно, на месте преступления были захвачены рукописи и другие улики, достаточные, чтобы предъявить Айрикяну обвинение. Но ситуация «любовного свидания» отводила подозрения от девушки.

Гебисты — не дети и не наивные юнцы, но у них не имелось против нее улик в ситуации, которую успел выстроить Паруйр:

—Ее продержали трое суток в следственном изоляторе. Она мо­лодец: не испугалась, ничего им не сказала. Потом следователь, уже после конца следствия, рассказал: вызывает ее на допрос, он что-то скажет, а она поднимет глаза и цитирует стихи про шакала, кото­рый напрасно воет на луну. «Это что?!» «Это Байрон», — отвечает. Несколько раз прочитала ему Байрона, он отпустил ее домой.

Так же благополучно закончилось следствие дня хозяина квар­тиры. Да, передал Айрикяну ключ от квартиры, думал, тому нужна

хата для любовных игр, а если что не так — друг подвел... Посколь­ку в деле было записано, что Паруйра задержали в момент любовно­го свидания, опровергнуть такую версию было тоже невозможно, и парня не вызвали даже свидетелем в зал суда.

Короче, первое следствие кончилось для Паруйра относительно благополучно, несмотря на юный возраст и абсолютную неопыт­ность. Только один эпизод он вспоминал много лет спустя с ужасом.

— Шел допрос. Обычный, как всегда. Вдруг входит в кабинет начальник — я понял, это фигура, когда мой стал перед ним заиски­вать. «Запирается?» — «Да». Тот ко мне: «Почему не откровенен? Хочешь по максимуму получить? Думаешь что-то от нас скрыть? Думаешь, мы не знаем, как называется организация, на которую вы работали? — и раздельно, по слогам произнес: «На-ци-ональ-ная Объ-еди-нен-ная пар-тия!» У меня в сердце — смерть наступила. Что «Молния» — филиал НОП, почти никто не знал, самые-самые на­дежные. Если здесь узнали — нас предал кто-то в руководстве НОП! Первый раз в жизни я по-настоящему струсил. Предательства не мог перенести. Понимаешь, в этот момент сломали, я был не я. Из одно­го упрямства жалобно говорю: «Ну вот, вы говорили, что честно будете дело вести, а сами какие-то страшные обвинения выдумываете, чьи-то эпизоды на меня вешаете». Наверное, следователя задело — я сам себе не поверил, когда услышал — он к тому обращается по имени: «Ты, говорит, ошибся делом, тут не НОП, мы с ним сейчас разбираем другую организацию». — «А-а, другую? Ну, тогда я пой­ду». Чуть-чуть меня не купили как последнего... как это по-русски говорят... фофана? Мог бы что-нибудь от страха сболтнуть.

Ему дали в тот раз четыре года строгого режима. Прокурор от ГБ потребовал семь лет но судне согласился: «ограничился» четырьмя.

— Тогда многим ноповцам судьи дали меньшие сроки, чем про­сило ГБ. Все-таки армяне сочувствовали армянским патриотам. Мо­сква была сильно недовольна, сняли первого секретаря армянского ЦК, в КГБ тоже прислали нового начальника — неармянина...

Нашего гада, из Молдавии перевели, — тихо проворчал по­дошедший к нам Валерий Граур.

— Моего судью я потом, когда срок кончил, встретил в городе. В трамвае увидел. Подошел к нему: помните меня? Как тебя, Отвеча­ет, сынок, не помнить, из-за тебя меня с работы выгнали. В архив перевели. Я, объясняет, меньше четырех лет тебе дать не мог. Если б дал меньше, прокурор опротестовал бы приговор и в высшей ин­станции тебе выдали бы семь лет. Что для тебя как для армянина мог сделать — снять со срока три года, — я сделал. Спасибо, сказал ему, в моем сердце не осталось на тебя обиды.

— А как та девушка? Дождалась?

— Писала в зону. Я ответил раз. Попросил бросить писать и за­быть меня навсегда.

— Почему?!

— Моя жизнь такая, что не имею права жить любовью и заводить семью. Мое сердце принадлежит Армении, и жизнь — тоже ей. Девушка для меня может быть моим товарищем по борьбе, и тогда это самый до­рогой друг, самый близкий человек. А большего не должно быть.

Ей-Богу, если бы сам, Вот этими ушами, не слышал таких слов, — себе бы не поверил. Решил бы, что автор сочиняет сказание в героико-романтическом духе начала 19-го века. Первый и пока что единственный раз в жизни наблюдал подобный феномен, хотя, каза­лось бы, чего не навидался в ГУЛАГе!

— Если бы переписывались, она ведь дождалась бы меня обяза­тельно. Через четыре года поженились бы, появились бы дети. Лю­бовь лишила бы меня силы. Я видел, что она делает даже с очень сильными людьми. Нет, Миша, или любить, или бороться!

О первом, четырехлетнем сроке Айрикян рассказывал мало. Как-то раз вспомнил, что все четыре года отсидел на «тройке», уча­стке одного из соседних лагерей.

— Ты не был там ни разу? Совсем мало места, меньше, чем тут. Даже цех в том же бараке, что и жилая секция. Удобно: надоело шить, пошел в секцию, почитал, вернулся в цех, доделал норму. Ре­жим намного мягче, чем здесь. Это так задумано, как клетки для опытов: тут клетка с жестким режимом, а там с мягким, они опыты проводят, как с зэками управляться. Но очень уж там тесно. Если недолго — ничего, а когда четыре года в такой зоне — вышел я на волю оттуда и испугался: не могу смотреть вдаль. Отвык. Всегда был перед глазами забор — отвык от перспективы, от горизонта Трудно.

В другой раз сказал:

— Четыре года в зоне — самый лучший срок. Ты все успеешь узнать. Если меньше — пока следствие, суд, кассация, этап — почти полсрока пройдет, и в последний год меньше наблюдается, уже о во­ле думается. Лагерь не понять, если меньше четырех лет. А если больше дадут, так на пятом году уже все знаешь. Четыре года — самый лучший срок. Я в первый раз отсидел и все узнал, а сейчас мне скучно.

Звездный час Паруйра прошел между освобождением из Мордовии и вторым арестом в Ереване. Он длился всего несколько месяцев В момент его возвращения на родину НОП переживала острый кризис.

Что делать дальше? Старые методы явно бесперспективны: КГБ знает примерный круг борцов, и ликвидация восстановленной орга­низации займет скорее всего несколько часов.

7 июня 1978 года меня выпустили из пересыльной тюрьмы в ссылку. ...Измученный, присел я на почте за столом и увидел забы­тую кем-то «Правду». Машинально потянул к себе и увидел первую новость из «большого мира», первую за пятьдесят одни сутки, кото­рые я провел по этапным вагонам и пересыльным тюрьмам. ТАСС сообщало: по Делу о взрыве в московском метро арестованы Степан Затикян и два его сообщника.

Почти час я не мог встать с места: ноги не слушались. Было яс­но: это смертный приговор. Что теперь скрывать, тогда я поверил «Правде». Думал: может Степан обманул Паруйра? Может, отказ от правозащитного пути - был для него маскировкой подготовки к тер­рору? Нет, вряд ли. Если ой привлек к делу кого-то еще (ведь у Сте­пана было двое «подельников»), почему не попытался использовать Айрикяна, верного, уже испытанного следствием и лагерем борца? Боялся сообщить о террористической акции человеку, который был способен от нее отказаться? О таких делах должны знать только те, кто должны, и ни один лишний. Нет, к Паруйру это ограничение не подходит... Я мысленно перебирал варианты, пробовал предста­вить, как жилось Степану, человеку, видимо, сильному и мощному, как жилось в любимой семье, когда в эти же годы сидел в Мордовии любимый его ученик, вовлеченный им в дело, брат его жены? Как мог смотреть Степан в глаза тестю и теще, зная, что пока он бла­женствует с детьми, Паруйра бросают в карцер и лагтюрьму? Как грызла его совесть и мучил долг перед Айрикяном? Что ему было де­лать? Честного, прямого выхода не появлялось, а в таком состоянии человека с натурой борца может охватить безумие, отчаяние, жуть, И он ринется в дело — пусть дикое и страшное, но все-таки в дело, в то, что мирит борца со своей судьбой... Я думал не об одном Степа­не — вспоминал о Паруйре Айрикяне, одном из самых близких дру­зей; как он теперь будет жить — после гибели Степана, учителя, зя­тя, друга. Только бы его не унесло тем же отчаянием — молил я Бога — только бы он нашел силу устоять на своем пути!

Но вернемся из будущего в тот далекий 1973 год, когда Паруйр Айрикян после «этапирования на освобождение» прибыл в Ереван и занялся там реорганизацией НОП.

Вместо юноши, с восторгом подчинявшегося вожакам органи­зации, привезли в Армению политика, окончившего высшие курсы общественной борьбы в СССР — мордовские лагеря строгого режима.

Еще в конце сороковых годов Сталин точно рассчитал, что пора отделить политиков' от бытовиков, чтобы приостановить револю­ционизирующее влияние оппозиционеров на массу рабочих, состав­лявших основой контингент лагерей. Он был со своей точки зрения прав, но вместо .одного зла ему пришлось выбрать второе — хотя и меньшее.

Прежде политики были как бы растворены в массе бытовиков. После указа о создании особлагов «фашистов» собрали в несколь­ких точках, в нескольких камерах бесконечного Архипелага. Теперь они смогли «обнюхать» друг друга, учиться и учить. Университет оппозиционных наук и исследовании, созданный в Мордовии по во­ле КГБ, каждый год выпускал на волю новых выпускников. Не слу­чайно к концу семидесятых годов в КГБ вошли в обычай внутрилагерные суды с добавлением новых сроков зэкам, еще не успевшим закончить первый срок: это была реакция спохватившихся чиновни­ков на деятельность революционного центра, который они сами ор­ганизовали.

Айрикян еще успел кончить этот «университет» и появился сре­ди армян с запасом усвоенных там новых политических идей. Застав организацию в кризисе, он решил, что начать выход из него можно, лишь изменив программу НОП. Организационная структура, соз­данная Гайком вг Степаном, вполне удовлетворительна, но цели и лозунги следует видоизменить. Так появилась на свет «вторая про­грамма НОП».

Прежде самый популярный лозунг был: «Земли! Земли!», ибо территория Турецкой Армении с ее символом, Араратом, — святыня для каждого армянина-патриота. Но Айрикян знал: политика — это компромисс разнонаправленных сил. Чтобы в будущих договорах с соседями получить хоть что-то, требуется заранее, до начала перего­воров, уже представлять силу. И значит, начинать борьбу следует с создания независимой Армении хотя бы на тех землях, которые уже есть, то есть на территории Армянской ССР.

Но какой может быть программа, цель которой — независи­мость Армении?

Прежде всего из новой программы был изгнан антикоммунизм. Раньше, как я понял, НОП была обыкновенной антисоветской орга­низацией. Теперь по предложению Айрикяна все антисоветские пункты были удалены не только из программы, но и из идеологии НОП.

И это не являлось примитивной уловкой с целью избежать по­лицейских преследований. Паруйр с самого начала понимал, что армянских патриотов будут по-прежнему судить за «антисоветскую пропаганду» или «за измену родине» — с юридической практикой КГБ он уже был знаком. Но для него отказ от антикоммунизма но­сил принципиальный характер.

— Паруйр, но ведь ты не любишь коммунизм?

— Конечно. Но это мое личное к нему отношение. Оно не должно связываться с борьбой армян за независимое государство.

Мы сидим на скамеечке возле цеха в обеденный перерыв, и он рисует прутиком на песке прямоугольник, разделенный на семь го­ризонтальных полос.

— Это флаг НОП. В нем все цвета радуги. Вот этот, верхний, — красный цвет. Если завтра ко мне придет Демирчян^* и скажет: «Ай­рикян, я коммунист, я был и остаюсь им, но я патриот Армении и хочу для нее независимости» — ответ будет один: ты — мой брат, мы примем его в партию. Гебисту, если он патриот и за независи­мость, я отвечу так же. На одном из процессов над членами НОП случился такой казус (Паруйр иногда употреблял юридические сло­вечки): судья стал упрекать одного из свидетелей, молодого парня, что он двуличный — был ноповцем и комсомольцем. Ноповец отве­тил правильно: «Может, комсомол имеет ко мне претензии, что я был в НОП, но у НОП нет возражений, что я был в комсомоле». В этом смысл названия: Национальная Объединенная — все члены на­ции, включая, а не исключая коммунистов, должны быть едины в общей цели — получении независимости Армении.

— А кто будет править в независимой Армении?

— Кто победит на выборах... Если победит Демирчян, мне это будет неприятно, но я подчинюсь выбору нации и буду жить при со­ветской власти как законопослушный гражданин, — он опять ще­гольнул словечком, явно заимствованным из лексикона следовате­лей. — Во всяком случае, любой армянин может иметь право быть кем угодно: если хочет, пусть он будет коммунистом. Обязан он быть только патриотом.

Я сразу понял, насколько новая программа НОП была практи­чески выгоднее прежней. Во-первых, коренная ломка советского об­щества пугает обычного советского человека. Он уже понюхал одну революцию, и ему на долгие годы ее хватит: обещали рай на земле, а устроили очереди в магазинах даже за картошкой. Ничего доброго от новой битвы за справедливость он не ждет. Программа НОП не угрожала ломкой основ: в конце концов, независимость, пусть отно­сительная, есть у Польши, Румынии, Югославии — и не угрожает же им Россия за это войной! Программа НОП выдвигала такую цель, которая — хотя бы теоретически — оказывалась достижимой без кровопролитной войны с метрополией.

Кроме того, в тоталитарном государстве втянуты в систему управления десятки, если не сотни тысяч людей. В подавляющем большинстве они члены КПСС, и, во всяком случае, все граждане,

владеющие навыками государственного управления или простого администрирования, обычно являются членами правящей партии. При антикоммунистическом перевороте новая реальность грозят таким людям личной гибелью или, в лучшем случае, крахом жизнен­ных достижений. Поэтому они почти автоматически становятся вра­гами оппозиционеров. Между тем, идеология «по Айрикяну» открывала патриотически настроенной номенклатуре достаточно привле­кательные горизонты. Субъективно, во всяком случае, ноповцы не казались им преступниками...

Третий момент — практический. Конечно, новая программа НОП, у которой ампутировали антикоммунизм, не избавляла но-повцев от преследований гебистов. Но она ставила следователей и обвиняемых в выгодную для арестованных патриотов ситуацию. Те могли без лукавства и хитрости отрицать официальные обвинения, а следователи КГБ, образованные и квалифицированные гористы, хотя лучше обвиняемых знали , что в «интересах целесообразности» обязаны предъявлять ноповцам фальсифицированный криминал, но знали и то, что армяне не виноваты в формальном нарушении зако­нов СССР. Это придавало силу обвиняемым и надламывало их про­тивников!

Я пробовал ловить Паруйра на противоречиях:

— Разве члены НОП не сожгли портрет Ленина на главной площади Еревана?

— Сожгли, — признавал Паруйр. — Ну, и что? Его жгли не как коммуниста. Коммунизм нас не касается. Мы сожгли портрет чело­века, который отдал приказ Одиннадцатой армии лишить Армению независимости. Он сделал это? Он наш враг. Его коммунистические идеалы мы не трогаем: иметь их — его право. Захват нашей страны не имеет отношения к коммунизму.

Еще одно новшество, новый принцип программы — отказ от русофобии.

— Мы против русских колонизаторов. Мы против московских опекунов. Армяне — древний цивилизованный народ, который сам может управлять своей судьбой. Если Россия это признает, она наш естественный союзник.

— Но ваши люди писали на стенах лозунги: «Долой русских!»

— Это у них старая привычка, от прежней программы осталась Их пробовали судить по статье, которая карает за разжигание на­циональных противоречий. НОП дала указание отрицать это обви­нение. Мы против национальной вражды. Я тебе говорил: мы не против русских, мы за — независимость. Каждый русский, который поддержит идею нашей независимости, — наш брат. Это записано в уставе НОП: членом организации может быть не только армянин, но человек любой национальности, борющийся за независимую Ар-­

мению. Поэтому против русских как нации, против народа их, — мы ничего не имеем. Мы только против колонизации.

Он подумал немного:

— Вот тебе пример. Когда меня посадили по второму заходу, спросили: кто будет твоим адвокатом. Я отвечаю: могу выбрать ад­вокатом любого гражданина СССР. Любого адвоката, поправляют. Нет, говорю, любого гражданина — я не новичок в этих делах, уголовно-процессуальный кодекс знаю. Прошу дать разрешение по­слать просьбу академику Сахарову — быть моим адвокатом на суде. Приглашаю его в Ереван. — Но он же русский! — Мне такой рус­ский, как он, дороже, чем некоторые армяне, говорю им. Нет, спо­рят, мы не можем: он антисоветчик. Если верить вашему обвини­тельному заключению, я сам антисоветчик, поэтому антисоветчик Сахаров как адвокат меня устраивает. Они не соглашаются, я на­стаиваю: мое право — кого хочу, того выбираю. Наконец они усту­пили: ладно, защищай себя сам — только не Сахаров. Поэтому, я и сумел быть своим защитником. А Сахарову послал приглашение приехать на процесс, посмотреть.

...Наконец, важным программным новшеством, внесенным Айрикяном и его молодыми друзьями во вторую программу НОП, ста­ло требование легализации НОП.

Члены НОП решили использовать ту статью советской консти­туции, которая объявила получение независимости одной из союз­ных республик легальным действием. Что каждая союзная республи­ка имеет право отделиться от СССР — это нам всем в школе преподавали на уроках конституции, но Айрикян и его друзья за­лезли в тайные ущелья советской юридической литературы и обна­ружили, что был, оказывается, предусмотрен законом даже меха­низм получения подобной независимости. Независимость можно было законно получить путем референдума!

Любопытно, что сама идея референдума, то есть всенародного опроса, настолько чужда практике советского человека, настолько представляется нам несоветской, что, например, я, человек с высшим гуманитарным образованием, интересовавшийся специально про­блемами права в советском обществе, никогда не слышал, что в Союзе есть законы о референдуме. Только Паруйр восполнил' этот мой пробел в знании отечественного права.

Несомненно, требование легализации и провозглашение целей партии законными с позиции советского права чрезвычайно усили­ли позиции НОП как в глазах ее членов, так и в глазах противников. Читателю, знакомому с этим правом на практике, мое утверждение должно показаться невероятным, но я видел сам: когда гебистов и эмведистов ловят на нарушении советских законов, это, как ни

странно, действует на них удручающе. Не знаю, в чем причина: ведь они знают, что действуют по приказу власти, которая сама эти за­коны издала, следовательно, не будет в гневе, что слуги ее офици­альные инструкции нарушают, выполняя ее же секретные предписа­ния — а вот поди ж, действительно, морально они весьма угнетены, когда схватишь за руку в момент нарушения официального закона Я думал над этим парадоксом и пришел к единственному объясне­нию: гебисты и гулаговцы знают, что если действуют в рамках пи­саного закона, то наказывать их за это смогут только в случае свер­жения советской власти, и то — у них будут сильные защитительные аргументы. Но акции противозаконные, пусть даже совершенные по приказу начальства, могут быть наказуемы при любой смене адми­нистрации: зачем выполнял противозаконное приказание покойни­ка имярек? В общем, так или не так, а постоянный рефрен заявлений Айрикяна в зоне: «Мы требуем от власти только одного — выпол­нения законов, изданных советской властью, в тех случаях, для ко­торых эти законы написаны», — явно смущал покой начальников и создавал Паруйру особое положение в зоне. Так же был, видимо, и в Армении.

Вопрос о референдуме — нелегкий вопрос для националистов в СССР. Старое поколение борцов считает эти новомодные референ­думы кощунством: «У нас были национальные государства, завое­ванные кровью наших предков; нас лишили Независимости силой, а теперь мы должны еще спрашивать, нужна ли нам независимость!!'» Логика в этих рассуждениях есть: ведь в Союзе живут не племена Африки, только ищущие свой путь исторического развития; в СССР, как правило, национальное движение существует в среде народов, насчитывавших не одно столетие независимого государственного существования, развитие которых было прервано грубой силой мо­гущественного соседа. И все-таки большинство молодых национа­листов защищало идеи референдума.

Для них референдум — не только и, честно говоря, не столько обоснование для возникновения независимого Национального госу­дарства, но скорее возможность приобщения всей нации к решению вопроса о ее судьбе. Они не сомневаются в исходе всенародного оп­роса, для них этот исход — предрешенная формальность, молодым важнее сам процесс воспитания и возмужания народа в процессе ре­шения им исторической судьбы.

Однажды мы с Паруйром слышали, как обсуждают вопрос о ре­ферендуме на Украине боец «старой гвардии» Дмитро Квецко и ро­весник Айрикяна и его друг Зорян Попадюк, руководитель студенче­ской организации «Украинский национально-освободйтельный фронт».

— Дмитро, скажи откровенно, — обратился я к старшему, — почему ты возражаешь против референдума? Только честно — мы

ведь не на трибуне спорим, а в своей компании. Если не хочешь от­вечать — лучше совсем не говори. Может, потому против, что опа­саешься: вдруг украинский народ проголосует против независимости?

— За большинство я не боюсь, — ответил Квецко, — но в вос­точных областях Украины, где много русских переселенцев, там у нас может быть меньше половины голосов...

— Да ты что, в Верховный Совет выборы собираешься проводить? — удивился я. — Тебе обязательно надо собрать 99,9 процентов всех голосующих?

— Если нам дадут хотя бы три месяца легального существова­ния и свободной агитации перед выборами, — заметил Попадюк, — я ручаюсь за победу на референдуме.

Паруйр внимательно слушал спор товарищей. В эту секунду он не выдержал, вмешался:

— Нам, армянам, хватит двух недель... Свой народ он знает.