Остался позади сезон ЕГЭ, идет зачисление в вузы. Дети, в одночасье выросшие в студентов, радостно прощаются с нелюбимыми предметами школьной программы, готовясь сосредоточиться на тех, с которыми будет связано избранное ими высшее образование. Для кого-то заканчивается (часто навсегда) общение с историей, но кому-то история станет исследовательской профессией, а кто-то скоро будет учить ей школьников и студентов. Самое время в который раз поговорить о преподавании истории и о том, что же и почему у нас в этом деле все никак не получается.
Специфика истории как предмета в том, что ее невозможно выбросить из головы. Даже перезабыв и перепутав имена–даты–факты, человек навсегда остается привязанным к родной истории хотя бы пуповиной родного языка. Отвечая себе на вопрос «кто я такой», он невольно идентифицирует себя с тем или иным историческим целым – территорией, этносом, государством, культурой. Вариантов много. Но это в теории, а на практике, который месяц наблюдая яркий шовинистический карнавал, мы видим, как историческое сознание нации на глазах съеживается до отождествления родины с государством, а государства с чем-то более всего похожим на послевоенный СССР (сталинский или хрущевский – кому как нравится). И как прикажете учить детей в таких условиях? Или, может быть, лучше вообще не приказывать? И как тогда учить, если без приказов?
В проекте «Говорящие головы» ситуацию обсуждают два историка – учитель московской гимназии № 1543 Алексей Кузнецов и профессор МГИМО Андрей Зубов.
В диагнозе историки солидарны – наше общество до сих пор не переварило свою «советскость», не справилось с ней, не сумело вернуться в общеевропейскую историческую колею, из которой Россия когда-то была выбита большевистской революцией. Давным-давно утратив коммунистические ориентиры, оно продолжает по инерции брести «особым цивилизационным путем», не замечая, что «особый путь» замкнулся в круг. Как ни странно, историческое сознание такого общества оказывается неожиданно архаичным. «Наша русская беда – мы застряли на том, чем в XIX – начале XX века жили все страны. Это принцип национализма: своя нация, свое государство – это высшая ценность, – говорит Андрей Зубов. – Но из этой модели в XIX веке выпадал человек. Беда заключалась в том, что человек считался лишь элементом больших систем: при национализме – нации или государства, при коммунизме – класса, при нацизме – расы. Он был некоей важной, но ничтожно малой компонентой этого большого целого. <…> После трагедии двух войн несоветский мир пришел к выводу, что учил истории неправильно, что в основе учения истории должна быть судьба человека», – продолжает он. Однако «новый европейский гуманизм», о котором говорит Андрей Зубов, и до сего дня остался почти чуждым как академической науке в нашей стране, так и – даже в большей степени – школе. А значит, и поколения россиян, прошедших через школьное обучение истории с момента краха СССР, так и не получили прививку этого нового взгляда на мир и свое место в нем.
«Поскольку мы не выкорчевали советское, оно стало возрождаться всюду, в том числе и в школе, – констатирует Зубов. – Но не в форме ностальгии по коммунизму, а в национализме, в государственничестве. Именно поэтому в новой концепции учебника истории, которую так активно обсуждали и в конце концов утвердили, опять для человека нет места. В ней то же самое советское государство, немножко по-другому интерпретируемое. Но главное – нет противоядия идее человека как винтика в системе. <…> У нас не была проведена – я даже не говорю декоммунизация, потому что коммунизма не было к 1989 году, одни слова остались, – но не была проведена детоталитаризация», – вот он, диагноз. Не новый, не впервые произносимый и сам по себе не способный излечить болезнь. Собеседники ищут выход.
На учительское сообщество надежды мало. «Историю царей преподавать легко, она выстроена, – замечает Андрей Кузнецов. – Но от всего этого веет какой-то безысходностью. Пару лет назад, когда возродилась идея единого учебника, большинство учителей поддержали ее именно потому, что удобно иметь некий законченный текст». Вывод Кузнецова трезв и не слишком оптимистичен: «Надежда на родителей. Утопающий хватается за соломинку. А на кого надеяться? Разговор о том, что государство – единственный европеец в России, к нынешнему государству точно не относится. Остается только теория малых дел конца XIX века: на своем месте, насколько это возможно, честно делать свое дело, как ты его понимаешь, понимая, что ты не перевернешь ничего».
У университетского профессора свой взгляд: «Надо писать, чтобы готовить коллег. Может быть, даже думать об альтернативном учебнике. Причем он альтернативен не только потому, что он – альтернатива единому учебнику, а потому, что внутри него предполагаются альтернативы».
Альтернативы, которые обсуждают между собой собеседники, это не «альтернативная история», это различные оценки одних и тех же исторических событий и явлений, доводимые до сведения учащихся, побуждающие их к тому, что размышлять. Но нельзя игнорировать и продукцию «альтернативно мыслящих историков», которой во все времена было немало и которую сейчас особенно активно вдувает в уши всем от мала до велика массовая культура и массовая пропаганда. Лучшее оружие против заразы – вакцина, и для такого рода концепций учитель и профессор предлагают издать книжку для дополнительного чтения «Популярные мифы русской истории».
И еще один вопрос затрагивают они – важнейший: как донести знание о реальной истории Отечества до молодого человека, часто расслабленного, боящегося всего, что может потребовать от него душевного труда?
Андрей Кузнецов вспоминает своих учениц, умниц-отличниц: «Есть люди, даже умные, которые не хотят психологического дискомфорта. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов. Иногда мы стучимся в дверь, которая закрыта, балками заварена просто потому, что туда не хотят впускать никакую отрицательную информацию. Это характерно для человека эпохи потребительского общества: “Я хочу комфорта во всех отношениях”».
Может быть, взять да и принудить тех, кто сопротивляется учению и вразумлению?
«Если человек не хочет слышать, такая попытка может привести к серьезным травмам, в первую очередь – психологическим. Вообще наша задача, как мне кажется, –предоставить возможность имеющему ухо услышать», – возражает Кузнецов.
Однако к уху все-таки должно быть обращено слово, способное отомкнуть слух. Кузнецов рассказывает историю другой своей ученицы – чеченки, которой учитель помог достучаться до сознания своих русских одноклассников.
Надежда есть, и она, как всегда, только в людях, в их отношениях друг с другом.